www.vedin-ra.narod.ru


       
К. Антарова. 
Две жизни


– Часть 1, том 1  
– Часть 1, том 2
– Часть 2, том 1
– Часть 2, том 2
– Часть 3, том 1
– Часть 3, том 3
– Часть IV. Глава 1. ПРИЛОЖЕНИЕ
– Оглавление
  
 
   К. Антарова. Две жизни. 1. (Часть 2, том 2) 
 
   Продолжение  оккультного  романа,  весьма  популярного  в  кругу   людей,
интересующихся идеями Теософии и Учения Живой Этики. Герои романа -  великие
души, завершившие свою духовную эволюцию  на  Земле,  но  оставшиеся  здесь,
чтобы помогать людям в их духовном восхождении. По  свидетельству  автора  -
известной оперной  певицы,  ученицы  К.С.Станиславского,  солистки  Большого
театра К.Е.Антаровой (1886-1959) - книга писалась ею  под  диктовку  и  была
начата во время второй мировой войны.
 
 
ЧАСТЬ II 
 
 
   ГЛАВА 12
   ДОРИЯ, КАПИТАН И МИСТЕР ТЕНДЛЬ В ЛОНДОНЕ
   Рано утром в понедельник,  провожаемые  всеми  обитателями  дома,  Дория,
капитан Джемс и мистер Тендль уехали в Лондон. Незадолго до их отъезда  лорд
Бенедикт говорил о чём-то с капитаном Ретедли, который  показался  всегда  и
всё видевшей Алисе пораженным до  чрезвычайности.  Джемс  Ретедли  не  задал
хозяину ни одного  вопроса,  но  она  перехватила  его  пристальный  взгляд,
устремленный на Генри и на неё. Алисе даже показалось, что, пожимая ей  руку
и поднося её к губам на прощанье, капитан  особенно  сердечно  посмотрел  на
неё.  И  не  менее  сердечно,  даже  горячо,  он  обнял  Генри,  что  -  при
сдержанности капитана - тоже показалось ей необычайным.
   - Не забудьте, я жду вас с вашей невестой в понедельник в свой лондонский
дом к завтраку, - были последние  слова  Флорентийца  вдогонку  трогавшемуся
экипажу.
   - Отец, неужели настал конец нашей волшебной жизни здесь?спросила Наль.
   - Не стоит огорчаться, друзья мои, здесь мы трудились для тех новых целей
и дел, что ждут нас в Лондоне. Человек,  если  он  хочет  двигаться  вперёд,
должен прежде всего трудиться над самим собой. Очистив и возвысив свой  дух,
получаешь новый запас сил, чтобы отдавать свою доброту встреченным людям.  В
этом тихом и гармоничном месте каждый из вас поднялся в своём самообладании.
Увидел по-новому свои ошибки и понял, как много в прошлом растратил  он  сил
на страх, сомнения, боль и слёзы, вместо того  чтобы  сразу  -  как  мост  к
победе - протягивать из своего сердца лепту света, мира  и  любви  навстречу
дню.
   Ничего  не  достигнешь  в  жизни,  если  не  приготовишь  свой   дух   и,
соответственно, организм  к  основному:  благословлять  все  обстоятельства,
которые несёт тебе расцветающий день.  Величие  духа  начинается  с  полного
спокойствия и  самообладания.  Чтобы  мог  человек  зазвучать,  как  частица
творящей  Вселенной,  надо,  чтобы  он  не  минутами  только   ощущал   себя
гармоничным целым, но чтобы в его сознание глубоко вошли ЗНАНИЕ и опыт того,
что всё ЕГО Творчество может двигаться в нём  и  двигать  его  в  творчестве
Вселенной только тогда, когда он - являет собой гармоничное  целое.  Путь  к
этому высшему знанию - Вселенной в себе и себя в ней - проходит только через
самый ПРОСТОЙ день, только через труд в нём.
   Радостно трудясь над  своим  воспитанием,  над  своей  выдержкой,  каждый
решает не только свою задачу, но развязывает или завязывает  узлы,  помогает
множеству людей или ухудшает их жизнь, хотя чаще всего он их не видит и даже
не сознаёт, как важно то, что ОН дал дню.
   Каждый из вас уже  давно  понял,  как  преступно  извергать  в  мир  бунт
страстей и горечь слёз. Каждый из вас понял, что способ единения с людьми  в
данном месте и в  данное  время  это  вовсе  не  личная  проблема,  проблема
самоусовершенствования, а сила, строящая всю жизнь, СИЛА, не дремлющая,  как
болотная вода, в одном только месте, но ЛЕТЯЩАЯ во Вселенной, тревожащая или
успокаивающая всю мировую жизнь.
   Когда приходит то, что люди зовут несчастьем, следует  крепко  держать  в
руках  стяг  ВЕЧНОСТИ  и  помнить,  что  та  несправедливость,  на   которую
жалуешься, есть только явление собственного духа.  Если  сейчас  не  сумеешь
победить ЛЮБЯ вставшего препятствия, если будешь оценивать его не как  звено
СОБСТВЕННОГО пути, но как происки людей, людей, как тебе кажется,  настолько
плохих, что они посягают на твоё счастье, которое понимаешь на свой  вкус  и
лад, желая, чтобы ни тебя, ни твоих близких не тревожили  понапрасну,  и  не
сознаёшь в себе высших сил для спокойной борьбы, - дни твоей жизни потеряны.
И снова где-то и когда-то - начинай всё сначала.
   Все, кто собрался вокруг Флорентийца, слушали его в глубоком молчании. Но
светлели лица Николая и Наль, Алисы и Амедея и скорбными становились  Сандра
и Генри. Казалось, каждое  слово,  произнесённое  чудесным,  полным  доброты
голосом, проникало им в сердце. Взгляд  Флорентийца,  когда  он  смотрел  на
окружавшие его юные лица, был так полон  сострадания  и  любви,  что  помимо
своей воли все придвигались к нему ближе и ближе и,  наконец,  встали  почти
вплотную, точно желая впитать в себя волшебную силу его любви.
   - Вот такие моменты единения в любви, когда  каждый  несёт  только  самое
чистое и прекрасное, что есть в его  сердце,  рождают  новые  узлы  света  и
добра. И каждым таким  узлом  пользуются  наши  невидимые  помощники,  чтобы
построить новый канал, новую нить  духовной  связи  и  соединить  видимое  и
осязаемое земли с невидимым и неосязаемым трудом неба.
   Нет жизни земли печальной, загрязнённой,  оторванной  от  Вечности.  Есть
одна великая Жизнь, где труд двух миров воплощается  в  самые  разнообразные
временные формы. Но Жизнь не останавливается от того, что формы меняются или
отживают. Знание делает человека счастливым не только потому, что  он  обрёл
свет. Но и потому ещё, что Свет в нём освещает тропинку встречному.  Как  бы
ни был мал Свет, однажды зажёгшись, он никогда не позволит человеку впасть в
окончательное уныние. Унывать может только тот, в ком нет цельной  верности,
кто колеблется в своём понимании и в ком сердце разорвано безнадёжностью.
   Если мать потеряла единственную дочь, составлявшую всё её богатство, и не
может больше жить, так как сердце её горит факелом скорби, выжигая кровь,  -
эта мать не внесёт в невидимую для неё новую жизнь своей дочери ни  счастья,
ни облегчения. Та мать, что знает в себе и в  каждом  лишь  форму  Вечности,
сумеет победить свою скорбь и будет всем мужеством  сердца  посылать  дочери
помощь любви в улыбке, а не доставлять горечь её новой  форме  стенаниями  и
плачем.
   Со смертью любимых не кончаются наши обязанности перед ними. И  первейшая
из них: забыть о себе и думать о них. Думать об их  пути  к  совершенству  и
освобождению. Думать и помнить, что если мы плачем и стонем,  мы  взваливаем
на их  новую,  хрупкую  ещё  форму  невыносимую  тяжесть,  под  которой  они
сгибаются и могут даже погибнуть. Мы же склонны приписывать  к  числу  своих
добродетелей  усердное  их  оплакивание.  Тогда  как  истинная  любовь,   им
помогающая, это мужество, творческая сила сердца,  живущего  в  двух  мирах.
Трудясь над самообладанием,  над  самодисциплиной,  мы  помогаем  не  только
живым, но и тем, кого зовём мёртвыми и  кто  на  самом  деле  гораздо  более
живой, нежели мы, заключённые в наши плотные и грубые телесные покровы.
   Кончив говорить. Флорентиец притянул к себе Сандру  и  Генри  и,  ласково
кивнув остальным, пошёл с обоими юношами в парк  отпиливать  отжившие  ветви
деревьев, В мучительном раздумье Сандра спросил своего великого друга:
   - Я вполне понял свои ошибки. Мне уже кажется невозможным,  чтобы  я  мог
ещё раз оказаться слабее женщины. Но неужели своими слезами и тоской я мешал
пастору в его новой жизни?  Мешал  самому  любимому  другу,  которому  столь
многим обязан?
   - Если бы человек, духовно развитый и чистый, мог жить лишь в мире  одной
земли, как это делают люди, живущие только интересами тела и земных благ, то
ты не тревожил бы друга никакими своими проявлениями. Но так  как  у  вас  с
пастором была духовная связь, связь, жившая в двух мирах, -  он  унёс  ей  с
собой, уходя с земли. И всякое нарушение гармонии в тебе, причиной  которого
была скорбь о нём, жалило его или обдавало потоками скорбных  твоих  мыслей.
Стремись всеми силами выработать полное самообладание, чтобы я мог  оставить
тебя на попечение едущего сюда Ананды.
   - Ананды! - одновременно вскрикнули оба юноши. Но крик  Генри  был  таким
скорбным, что Сандра в изумлении даже выронил пилу из рук.
   - Разве ты, Генри, не мечтаешь день и ночь о новой встрече с  Анандой?  А
ты, Сандра, ты напоминаешь жену Лота, превратившуюся в соляной  столб.  Бери
пилу, тщательнее осматривай ветви и приведи в  порядок  все  свои  импульсы.
Пойдём, друг Генри, к тому высокому  старому  дубу.  Для  нас  обоих  хватит
работы, чтобы помочь дереву обрести  новую  молодую  жизнь,  сбросив  старые
лохмотья.
   Приступив к работе  и  делая  вид,  что  вовсе  не  замечает,  как  Генри
старается незаметно смахнуть одну за  другой  непрошеные  слёзы,  Флорентиец
ласково говорил юноше:
   - Приезд Ананды не должен смущать  тебя  тем,  что  ты  ещё  не  готов  к
встрече. Ананда ведь не только частица божественной  мудрости,  сошедшей  на
землю в человеческом теле. Это и часть божественной доброты,  воплотившейся,
чтобы развязать тугие узлы,  затянутые  человеческой  любовью.  В  девяноста
девяти случаях из ста то, что люди называют  любовью,  на  самом  деле  лишь
предрассудки и суеверия либо себялюбивые мечты.
   Ананда в каждом своём общении с человеком вскрывает неожиданные для  него
самого сюрпризы его страстей. Человек думает, что проходит путём верности  и
милосердия, ищет освобождения и приносит людям помощь своей верностью. А  на
самом же деле встреченные им не только не отдыхают в его атмосфере:  от  его
верности страдает всё  земное,  что  к  нему  близко.  Кому  нужна  подобная
верность? Путь к Учителю, как  ко  всякому  высшему  сознанию,  лежит  через
любовное единение с людьми. И та  верность,  когда  человек  дал  умереть  в
разлуке существу, которое в нём нуждалось и звало его, только потому, что он
ждал, чтобы у него, наконец, что-то созрело внутри,  не  даёт  выполнить  ту
задачу, которую целое кольцо  невидимых  помощников  ждало  случая  на  него
возложить. И получается, что готовое в духовном мире  дело  не  может  стать
земным действием. И запись в Белой книге человека, в книге его Вечной  Жизни
гласит: "может" не значит "будет".
   В твоей книге, Генри, есть  разные  страницы.  Есть  страницы  подвига  и
самоотверженности, есть страницы любви, есть и  такие  белые  страницы,  где
живёт запись: "может" не значит "будет". Но страниц радости в ней  нет,  как
не было её у тебя в данном твоём воплощении до сих пор. А между  тем  сейчас
ты пришёл на землю учиться радости,  и  для  этого  счастливого  урока  тебе
давались тысячи предлогов и случаев. Мать твоя, смиренная избранница, полное
чести, силы и чистоты существо, с детства окружала тебя радостью и  любовью.
А ты отвечал ей всю жизнь  требовательностью,  унынием  и  эгоизмом.  Только
теперь,  после  всего  страшного  и  тяжёлого,  во   что   ты   окунулся   в
Константинополе, когда сам воочию столкнулся с тёмной силой, ты понял ужас и
величие пути человека  на  земле,  и  сердце  твоё,  извергая  струи  крови,
открылось для матери, открылось во всю ширь. Ты по-новому увидел мир и  себя
в нём.
   - Только потому, - перебил  Генри,  -  что  великая  сострадающая  любовь
Флорентийца раскрыла мне глаза и помогла увидеть жизнь поиному.
   - Не будем говорить о причинах. Все люди, без исключения, переживают свои
моменты перерождения. И каждому жизнь подаёт  его  цветок  жизни  и  смерти.
Человек берёт его, вдыхает аромат жизни и отворачивается от  смрада  и  гноя
уже отживших в нём частиц. А бывает это - у каждого  по-своему,  по-особому,
ибо у каждого  свой  индивидуальный,  неповторимый  путь.  Послезавтра  сюда
приедет твоя мать. Её привезёт Дория, а капитан Джемс всячески ей поможет.
   - О Господи, только этого недоставало, чтобы капитан Джемс в  вашем  доме
встретился с моей матерью! - простонал Генри.
   - Что же так пугает тебя, если капитан увидит твою всё ещё обворожительно
красивую мать?
   - Я и сам не знаю, что в капитане меня и очаровывает,  и  отталкивает,  и
возмущает. Быть может, в этом повинно одно воспоминание  юности.  Однажды  я
принёс газету с объявлениями, выходящую раз в месяц, завернув в  неё  цветы,
которые мама велела мне  купить.  Со  свойственной  маме  аккуратностью  она
вынула цветы и стала расправлять газету. На первой странице большими буквами
было напечатано  объявление,  что  лорд  Самуэль  Ретедли,  барон  Оберсвоуд
извещает жену своего сына Ричарда Ретедли об оставленном на её  имя  крупном
капитале. Что если в течение двух лет жена не явится в банк за капиталом, он
будет отдан на сохранение её брату до самой его смерти. Я  не  помню  ничего
больше, но мама упала в обморок, единственный  раз  в  жизни,  и  с  большим
трудом, после двух недель  болезни,  вернулась  к  обычной  жизни.  Когда  я
услышал фамилию Ретедли в Константинополе, - точно  змея  меня  укусила.  Но
потом, сопоставив высокое общественное  положение  капитана  и  бедность,  в
какой мы жили, я успокоился насчёт существования каких-либо отношений  между
Цецилией Оберсвоуд и лордами Англии. Случайных совпадений в фамилиях  немало
бродит по свету. Но сейчас я так  сильно  дорожу  спокойствием  матери,  что
хотел бы избежать для неё всяких волнений.
   - Видишь ли. Генри, любовь к матери, которая сейчас в тебе проснулась, не
должна принимать уродливые формы. А  всякая  форма  любви,  в  которой  есть
страх,  непременно  будет  безобразной.  Что  значит   её   обморок,   какие
воспоминания пробудила в  ней  твоя  газета,  что  прочла  она  между  строк
объявления - если она тебе сама не сказала, это не должно тебя  касаться.  И
твоя истинная любовь, твоё истинное уважение к ней могут выразиться только в
твоём почтительном молчании по поводу каких-то  неведомых  тебе  страниц  её
жизни. Если ты на деле любишь мать, то  твой  единственный  жизненный  урок,
твоя единственная помощь ей,- это полное спокойствие и вера в высокую  честь
матери. Жди её приезда сюда, как величайшую для вас обоих радость.
   Жди, не растрачивая время на истерические выпады,  а  действуй  так,  как
будто бы возле тебя стоит  тень  твоего  самого  любимого  друга  и  Учителя
Ананды.
   - Как  и  чем  мне  выразить  вам,  не  лорд  Бенедикт,  а  величайший  и
милосерднейший друг Флорентиец, что только подле вас я мог уяснить  себе  до
конца все свои ошибки. И этого мало.  Быть  может,  я  и  смог  бы  их  себе
уяснить. Но только в атмосфере вашей любви я нашёл в себе смирение и любовь,
чтобы мирно и спокойно начала расти во мне сила  уверенности  в  победе  над
ними. От вас льётся такая доброта и мужество, такое  чистое  сострадание,  в
котором  нет  осуждения,  -  бросился  на  колени  Генри,  приникая  к  руке
Флорентийца.
   - Встань, Генри, перестань думать о моих достоинствах,  а  вноси  в  труд
своего дня то, что в моём живом примере тебя увлекает и убеждает.  Я  сказал
тебе только, что сюда приедет твоя мать.  Приедет  ли  с  ней  капитан  и  в
качестве кого он сюда приедет, о том ты узнаешь  сам.  Если  ты  внимательно
читал моё письмо, то помнишь, что в нём я  говорил  тебе,  что  надо  беречь
мать, так как в ней залог твоих материальных благ, которыми ты так дорожишь.
Ты неверно понял меня, но в ближайшем будущем поймёшь. Иди сейчас к Алисе  и
продолжай свои занятия с обеими ученицами. Налегай  теперь  на  естественные
науки, помня, что физика будет очень нужна Наль. Иди, забудь о своих делах и
думай о предстоящем труде, считая его самым важным в эту минуту.
   Генри направился к  дому,  стараясь  унять  в  себе  взбудораженное  море
вопросов, но завидя издали Алису, сразу  почувствовал  стыд  за  собственное
раздражение под тихим и глубоким взглядом  девушки,  точно  прочитавшей  его
внутренний разлад...
   Мирная деревенская жизнь, которой жил Тендль, сразу оборвалась для  него,
как только они въехали в Лондон. Простившись с Тендлем, капитан довёз  Дорию
до дома Генри и, нерешительно стоя перед нею, спросил:
   - Если бы я зашёл к миссис Оберсвоуд вместе с вами,  это  было  бы  очень
некстати?
   - Я думаю, лорд Ретедли, что это могло бы испугать её. Разрешите  мне  её
подготовить. Если вы оставите ваш адрес, я извещу  вас  о  ходе  событий,  а
также когда и как нам встретиться.
   Несмотря на очень решительный тон Дории, капитану, очевидно,  было  очень
трудно поверить в  её  правоту.  На  лице  его  мелькало  то  недоверие,  то
недовольство своею нерешительностью.
   - Вас  беспокоит,  лорд  Ретедли,  что  я,  быть  может,  не  сумею  быть
достаточно ласковой и тактичной со вдовой вашего брата. Конечно, если  бы  я
действовала от себя, -  улыбнулась  Дория,  -  я  бы,  наверное,  не  сумела
выполнить возложенного  на  меня  поручения.  Но  я  везу  ей  письмо  лорда
Бенедикта, и я крепко держу в сердце  ту  невидимую  связь,  ту  неотступную
мысль о нём, которую наш великий друг вселяет в сознание  счастливцев,  кому
даёт свои поручения. Поэтому вы можете быть спокойны. Я всеми  силами  мысли
держусь за его великую руку и буду действовать так, как будто бы он радом со
мной. Что же касается вашего участия в этом деле, то  оно  ведь  сводится  к
тому, чтобы помочь мне выехать из Лондона. Если мы оба не  хотим  ни  в  чём
нарушить  закон  беспрекословного  повиновения,  то  каждому  из  нас   надо
выполнить свою часть порученного со всею тщательностью и вниманием, на какие
мы способны, а не поддаваться своим порывам и впечатлениям.
   Разговор этот происходил на тёмной и грязной  лестнице,  по  которой  оба
собеседника взбирались к жилищу Генри. Насколько  была  бодра  Дория,  легко
поднимаясь по ступеням, настолько же мрачен был капитан, которого  пробирала
дрожь отвращения и муки.
   - Подумать только, годы  жила  несчастная  женщина  в  этой  нищете  изза
предвзятости взглядов моего родного брата и деда. А я  и  не  подозревал  об
этом, вёл рассеянную жизнь и тратил попусту  десятки  тысяч,  -  с  болью  и
горечью говорил капитан, остановившись на площадке пятого этажа и  закуривая
сигару, чтобы избавить себя и даму от  запаха  грязных  вёдер  с  отбросами,
пережаренного  лука  и  каких-то  ещё  ароматов,  сопровождающих  бедноту  и
оставляемых ею везде благодаря плохо вымытому белью и грязному платью.
   - Вы вольны, лорд Ретедли, поступить, как сочтёте нужным. Я думаю, мы уже
у цели. Но если вы действительно тронуты героической жизнью леди  Оберсвоуд,
то вы не захотите доставить ей лишнего горя принимать вас здесь.
   - Вот именно, всё, чего хочу, это вырвать её отсюда немедленно.
   - Ну, одними вашими силами этого  не  сделать.  Если  бы  дело  было  так
просто, лорду  Бенедикту  не  пришлось  бы  вмешиваться.  Я  дам  вам  знать
немедленно обо всём. Наконец, ночевать я буду непременно  в  городском  доме
лорда Бенедикта и, если вам очень захочется узнать  о  сегодняшнем  дне,  вы
можете в одиннадцатом часу приехать туда ко мне, и я вам всё расскажу.
   Расставшись со своим спутником, Дория постучала в  дверь.  Ей  немедленно
открыла уже  знакомая  нам  старушка  в  белоснежном  чепце.  Пораженная  её
красотой и огромными синими глазами, Дория так смешалась, что  только  молча
смотрела на неё. Очаровательно улыбнувшись, хозяйка дома сказала  мелодичным
и добрым голосом:
   - Вы, вероятно, заблудились, леди. Дело в том, что квартира под таким  же
номером есть и в доме с улицы и иногда, перепутав номер дома, люди  попадают
ко мне. Вам следует спуститься вниз и повернуть за угол.
   Оправившись, Дория с удивлением слушала голос Алисы, такой же  мелодичный
и мягкий.
   - Нет, я думаю, что попала именно по назначению. Ведь я вижу перед  собой
леди Цецилию Оберсвоуд? - Получив удивлённый и утвердительный  ответ,  Дория
продолжала: - Я привезла вам письмо, и мне приказано сказать вам,  чтобы  вы
вспомнили, о чём говорил однажды дядя Ананды во время болезни Генри в  Вене.
Это письмо вам посылает тот, кого вы называете Великой Рукой.
   Стоявшая перед Дорией маленькая Цецилия Оберсвоуд выражала  все  признаки
смущения и робко взяла письмо.
   - Войдите, пожалуйста, - сказала она, открывая  дверь  в  комнату  Генри,
куда весело заглядывали солнечные лучи и чистота которой поразила Дорию, как
поражала всех. Усадив Дорию в кресло, она села у другого конца  стола,  ясно
говорившего своим красным деревом и инкрустацией из перламутра и черепахи  о
лучших временах, и вынула письмо из кармана белоснежного передника.
   Бегло взглянув на адрес, она вскрикнула, откинулась  с  совершенно  белым
лицом на спинку стула и выронила письмо из рук. В одно мгновение Дория  была
подле неё, она подняла письмо, поднесла  к  её  носу  ароматическую  соль  и
натёрла виски и затылок потерявшей сознание женщины  жидкостью  из  флакона,
данного ей Флорентийцем, предупредившим, что письмо  может  повергнуть  мать
Генри в огромное волнение. Через несколько минут леди Оберсвоуд пошевелилась
и с трудом вздохнула. Желая облегчить ей голову, Дория сняла чепец, посчитав
его слишком громоздким. Каково же было  её  удивление,  когда  из-под  чепца
выпали две громадные косы,  сохранившие  чудесный  пепельный  цвет.  Бледное
личико с закрытыми  глазами  без  чепца  показалось  Дории  совсем  молодым,
обрамленным сединой точно нимбом.
   Приготовив лекарство Флорентийца, Дория вторично натёрла виски, затылок и
лоб больной и стала ждать первой возможности влить ей лекарство в рот. Ждать
пришлось недолго. Леди Оберсвоуд открыла  глаза  и  должна  была  сейчас  же
проглотить капли, ловко поданные ей Дорией. И вскоре, откинув косы на спину,
мать Генри твёрдой рукой вскрыла конверт, на котором стояло:  "Леди  Цецилии
Ричард Ретедли. баронессе Оберсвоуд от Флорентийца".
   "В эту минуту, когда Вы читаете письмо, того, кто искал Вас всю  жизнь  и
ушёл с земли огорчённым, потому что не мог разыскать Вас, - Вашего  дорогого
брага и друга Вашей молодости, уже нет в живых".
   Стон прервал чтение письма на минуту, но  мигом  подошедшей  Дории  тихий
мужественный голос сказал:
   - Не беспокойтесь, я уже владею собой. Это была только спазма сердца,  но
раз она меня не убила, - всё дальнейшее приму совершенно спокойно. - И  леди
Оберсвоуд продолжала читать:
   "Ваша жизнь, проведённая в полном отрешении от всего личного,  далеко  не
копчена. Ваш брат, о котором Вы думали как о блестящем певце и ученом,  был,
увы, пастором, несмотря на свои желания и склонности. Но учёным  он  был  по
призванию и достиг крупных результатов на одном из своих любимых поприщ.  Он
оставил дочь, которой Вы очень нужны. Я говорю: "дочь", хотя  у  пастора  их
было две. Но почему не говорю сейчас о второй, об этом скажу  лично.  Пастор
оставил Вам капитал. Вы можете получить его только через  меня,  так  как  я
храню его подлинное завещание.
   Не думайте о себе, не думайте о скрытно прожитой жизни. Действуйте сейчас
для сына и племянницы, жизнь которым вы можете  облегчить.  Мой  друг  Дория
отправлена к Вам моим послом. Я ей  рассказал,  как  Вас  надо  экипировать,
чтобы привезти ко мне в деревню, где Вас  ждут  новые  обязанности  любви  к
брату, которого Вы так жестоко покинули и перед которым Вам надо оправдаться
не слезами раскаяния и сожаления, но деятельностью и трудом  для  блага  его
дочери и Вашего сына. Сказать Вам надо так много, объяснить ещё больше, и  в
письме этого сделать нельзя.
   Примите младшего брата Вашего мужа, капитана Джемса Ретедли, которого  Вы
не знаете. Примите как друга и брата и не переносите  великого  оскорбления,
нанесённого Вам тестем и его семьей,  на  ни  в  чём  неповинного,  хорошего
человека. Он поможет Вам добраться до моей деревни, а Дория сделает для  Вас
всё необходимое по части туалетов. Доверьтесь ей, не тратьте силы  на  мысли
мелкие, думайте о сути, об огромном Вашем долге перед так сурово и  внезапно
покинутом Вами обожавшем Вас братом. Теперь надо так созреть  силой  духа  и
сердца, чтобы воздать должное дочери Вашего брата, отдать ей всю не доданную
брату любовь и вынянчить её первенца. Приезжайте как можно скорее,  со  всем
свойственным Вам мужеством".
   Прочтя письмо, леди Ричард Ретедли закрыла глаза своей маленькой  ручкой,
рабочей и всё же прекрасной. Дория не прерывала её  молчания,  всем  сердцем
сострадая скорби, которая отражалась во всей фигуре женщины. Встав с кресла,
леди Цецилия подобрала косы, обвила ими  голову  и  собралась  снова  надеть
чепец.
   - Леди Оберсвоуд, лорд Бенедикт, как  вы,  по  всей  вероятности,  будете
звать его официально, тот, кто пишет вам  под  именем  Флорентийца,  интимно
просил передать вам его просьбу не надевать больше  чепца,  а  сменить  весь
туалет и приехать к нему в деревню так, как подобает  леди  Ричард  Ретедли.
Разрешите мне взять на себя все заботы.  Посылая  меня,  лорд  Бенедикт  был
уверен, что я сумею всё сделать как надо. Сегодня же привезу вам всё, вплоть
до чулок и туфель, а завтра утром приеду за  вами  в  десять  часов  утра  с
лордом Джемсом Ретедли, чтобы отвезти вас в деревню.
   - Пусть будет так, как желает  Флорентиец.  Мне  не  приходило  в  голову
посмотреть на вещи таким образом. Но если он прав  -  а  он  не  может  быть
неправ - я должна понять, что совершила перед братом преступление.  Делайте,
что вам поручено, я не доставлю вам огорчений, леди Дория.
   - Если я смею просить вас, леди Ретедли, то зовите меня просто Дория, как
меня зовёт вся семья лорда Бенедикта и ваша племянница в том числе.  Сейчас,
будь я болтушкой, целый гимн сложила бы вашей с нею красоте, но я  поеду  по
делам. Вернусь скоро, поскольку капитан был столь любезен, что оставил  свой
экипаж.
   Дория уехала, и леди Цецилия снова села в кресло и принялась  второй  раз
читать столь взволновавшее её письмо.
   Между тем мистер  Тендль,  выехавший  вместе  с  Дорией  и  капитаном  из
деревни, был особенно взволнован из-за возложенной на  него  задачи.  Заехав
домой,  он  узнал,  что  уже  более  недели   его   ждут   письма,   которые
путешествовали из конторы домой и обратно и вновь проделывали тот  же  путь,
появляясь в доме сразу после отъезда мистера Тендля. И дядя наконец приказал
оставить  их  на  квартире  молодого  человека.  Слуга  опустил   письма   в
специальный ящик, запертый на  ключ.  И  тут  явилась  пасторша,  настойчиво
требуя  хозяина.  Никакие  уверения,  что  мистер  Тендль  в   деревне,   не
подействовали, и пасторша ворвалась в дом. На помощь подоспела  кухарка,  им
вместе удалось убедить расходившуюся даму, что хозяина действительно  нет  в
Лондоне.
   - Отдайте мои письма. Мы ему  писали  столько  раз,  а  он  и  не  думает
отвечать, - кричала пасторша.
   - Письма приносили из конторы, я отправлял их обратно, думал, там  хозяин
скорее их получит. Несколько раз рассыльный носил их туда-сюда, а сегодня их
дядя - адвокат и лорд, - приказали оставить письма дома, ну я их и опустил в
ящик.
   - Какой лорд? Разве он лорд? - вскричала пасторша. - Так точно, они лорд,
а как умрут, всё - и деньги, и титул - наследует хозяин.  А  письма,  баста,
спустил их в ящик.
   - То есть как это спустили? Выкинули в мусор? - взбесилась пасторша.
   - В какой мусор? В ящик спустил, говорят  вам.  Чем  бы  закончился  этот
диалог, неизвестно, если бы кухарка не догадалась указать на привинченный  к
стене и запертый на ключ почтовый ящик. На требование пасторши  подать  ключ
возмущённый слуга пригрозил констеблем, если дама сейчас же не покинет  дом.
Передавая всё это, слуга был так комичен в своём возмущении  и  оскорбленном
достоинстве, что Тендль, далеко  не  смешливо  настроенный,  покатывался  со
смеху. Отпустив слугу, он вынул целую  пачку  писем;  несколько  писем  было
надписано почерком Дженни. Перечтя их, Тендль тяжело вздохнул. Как бы он был
счастлив ещё совсем недавно, держа  в  руках  письма  Дженни!  А  сейчас  он
понимал, что это листки предательства,  лжи,  измены,  Тендлю  некогда  было
горевать, ему надо было незамедлительно выполнять поручение.  Примчавшись  в
контору и передав дяде письмо лорда Бенедикта с его  распоряжениями,  Тендль
долго обсуждал вместе с ним юридическую сторону завещания.
   Составив акт и официальное  извещение  для  пасторши  и  Дженни,  адвокат
послал племянника в пасторский дом.
   Дженни, так долго ждавшая  Тендля,  переходила  от  одного  настроения  к
другому. Девушке было невыносимо признаться самой себе в  своих  ошибках,  и
она предпочитала взвалить на мать  свои  беды  и  неудачи.  Пасторша  стойко
сносила капризы дочери и уверяла её, что ничто для неё ещё не потеряно.  Что
она получила письмо из Константинополя от одного старинного друга, с которым
пастор ей запрещал общаться под угрозой немедленного развода, и  что  теперь
этот друг посылает к ней в Лондон двух очень богатых молодых людей. Из  того
же письма она узнала очень хорошую новость: если она пожелает выполнить одно
маленькое разумное поручение, то сможет стать богатой, В письме есть  намёки
на то, что молодые люди не женаты, а у неё две незамужние  дочери.  Пасторша
убеждала Дженни не иссушать  свою  красоту,  развлекаться  и  ждать  молодых
людей.
   Именно эту беседу и нарушил своим появлением  Тендль,  которого  впустила
служанка, не найдя нужным доложить о нём. "Господи!" - воскликнул  про  себя
Тендль, входя в комнату и ничем внешне не обнаружив своего  потрясения.  Обе
дамы валялись на диванах в халатах не первой свежести, растрёпанные, и перед
каждой стояла тарелка с какимито объедками.
   На чрезвычайно  вежливый,  официальный  поклон  Тендля  пасторша  нашлась
быстрее, чем Дженни, вскочила с дивана и стала объяснять молодому  человеку,
что Дженни больна, что она очень тяжело переживает отсутствие Алисы и смерть
отца, и не менее горько ей, что в минуту скорби  она  обидела  его,  Тендля.
Вырученная матерью, Дженни сделала несчастное  лицо,  закуталась  в  шаль  и
разбитым голосом спросила, получил ли Тендль её письмо.
   - Я получил все ваши шесть писем сразу, мисс Уодсворд, так что не знаю, о
котором из них вы сейчас говорите.
   Пасторша хотела было ускользнуть, но Тендль её удержал, сказав, что дело,
по которому он пришёл, касается их обеих и не терпит отлагательства.
   - Ну что же, Дженни, говорила я тебе, что так и будет, что  именно  этими
словами и начнёт мистер  Тендль,  -  перебила  молодого  человека  пасторша,
опускаясь в кресло рядом с Дженни.
   Дженни протянула руку мистеру Тендлю и пригласила его сесть поближе.  Она
сказала, что из-за сильных головных болей в последнее  время  плохо  слышит.
Пожав протянутую ему ручку, но отнюдь не поднося её  к  губам,  как  ожидала
Дженни, Тендль сел на указанное ему место и  продолжал  тем  же  официальным
тоном, каким начал:
   - Я сейчас являюсь послом от  двух  инстанций.  Первая  -  это  мой  дядя
адвокат, который просит передать вам, леди Катарина,  вот  это  извещение  о
том, что требуемые вами проценты с капитала, оставленного  вашим  мужем  его
сестре Цецилии, не могут быть вам выплачены.
   - То  есть  как  не  могут  быть  мне  выплачены?  Как  это  понимать?  -
одновременно вскричали пасторша и Дженни, чрезвычайно взволнованные.
   - Встретилось препятствие к выдаче, ибо  сестра  пастора,  леди  Цецилия,
предъявила свои права.
   - Сестра пастора? Да это миф, которым он меня пугал, когда  я  требовала,
чтобы он не изображал из себя бедного человека, а жил так, как позволяли ему
средства. Никогда не существовало такой женщины и имя её не произносилось  в
семье никем, кроме моего чудака мужа.
   - Этот капитал не принадлежал пастору. Он поступил к нему от  родни  мужа
леди Цецилии,  лордов  Ретедли,  баронов  Оберсвоуд.  Из  завещания  вы  обе
узнаете, что этот капитал должен через десять лет поступить  в  распоряжение
лорда Бенедикта, который употребит его на благотворительные цели  по  своему
личному усмотрению.
   Снова  пасторша  перебила  Тендля,  доказывая  ему,  что   муж   её   был
ненормальным человеком, что лорду Бенедикту она не верит  ни  на  йоту,  что
отыскать подставное лицо вместо сестры пастора труда не составляет,  но  что
надо ещё, чтобы было фамильное сходство.
   - Мы подаём в суд. Мне это надоело, - закончила она на грани бешенства. -
Отобрать у меня девчонку, деньги  и  вообразить,  что  можно  таким  образом
обирать людей. Ваш лорд Бенедикт окружил себя шайкой мошенников...
   - Сударыня, - резко перебил Тендль. - Мой дядя, которого вы  уже  однажды
оскорбили и которого дважды оскорбила ваша дочь, и  я  имеем  высокую  честь
быть друзьями и преданными  слугами  лорда  Бенедикта.  Не  советую  в  моём
присутствии оскорблять это глубокочтимое нами  лицо.  Или  вы  будете  вести
себя, как подобает культурным и воспитанным людям, или я  уйду  и  не  стану
больше говорить с вами о деле.
   - Мама, прошу вас, успокойтесь и, главное, сядьте. Вы мне  действуете  на
нервы, - капризно сказала Дженни.  -  Мистер  Тендль,  простите  нас.  Вы  и
представить себе не можете, как мы страдаем из-за отсутствия в  доме  Алисы,
из-за этой их с папой блажи. Объясните мне, пожалуйста,  что  и  как  теперь
делать. Ведь не могла же у меня чудом объявиться тётка, которую  отец  искал
бесплодно всю жизнь.
   - У вас, мисс Дженни, не только отыскалась тётка, но и двоюродный брат.
   - Мы непременно будем судиться, - снова закричала пасторша.
   - Суд будет вам только во вред, так как у вас нет ни  малейших  оснований
оспаривать волю пастора или его завещание. Всё, что он завещал, всё  сделано
юридически  очень  правильно.  Позвольте  вам  вручить  оповещение.  Вы  обе
вызываетесь в судебную  контору  вашего  округа,  где  будут  присутствовать
адвокаты, лорд Бенедикт, Цецилия Ричард Ретедли, баронесса Оберсвоуд, её сын
Генри Ретедли, барон Оберсвоуд, ваша дочь Алиса и много других свидетелей, в
том числе брат Ричарда Ретедли, капитан  Джемс  Ретедли.  В  их  присутствии
капитал будет передан владелице.
   -   Это   мы   ещё   посмотрим!   Вручить   можно,    если    никто    не
протестует,бесновалась пасторша.
   - Я уже говорил, суд будет не в вашу пользу, и  все  судебные,  заметьте,
очень большие, издержки придется платить вам.
   - У меня нет основания верить вам. Вы не пифия, и ваши милые предсказания
могут быть ошибочны. Будьте спокойны вместе с  вашими  досточтимыми  дядями,
тётями и  лордами  -  провозвестниками  чести,  что  мои  друзья,  не  менее
влиятельные, уже едут из Константинополя  защищать  меня.  Так  и  передайте
своему господину, которого так чтите и слушаетесь.
   - Вы, мисс Дженни, разделяете отношение к этому делу вашей матушки?
   Дженни, поняв, что она снова попала впросак,  когда  решила,  что  Тендль
явился просить  её  руки,  окончательно  его  возненавидела,  мигом  бросила
повадки приболевшей кошечки и, встав во весь рост перед  молодым  человеком,
язвительно закричала:
   - Я не только разделяю её убеждённость. Я иду дальше.  Уверена,  что  нам
удастся достойно наказать всю эту компанию "дельцов", совращающих младенцев,
облапошивающих их недальновидных отцов  и  обогащающихся  за  счёт  невинных
людей. Мы их поймаем, наконец, в капкан, где, вероятно, найдётся местечко  и
для такого усердного слуги.
   Произнося эту тираду,  Дженни  сделалась  необыкновенно  безобразной.  Её
обычно бледное лицо покрылось багровыми пятнами, рот скривился  на  сторону,
глаза метали молнии. У Тендля мелькнула мысль, что она когданибудь сойдёт  с
ума. Выслушав столь приятную отповедь до конца, он поклонился, сказав Дженни
на прощание:
   - Я спросил вас об этом только потому, что лорд Бенедикт дал  мне  письмо
для вас, но с условием: если вы окажетесь в ином настроении, чем ваша  мать.
Быть может, вы бы ещё поехали со мною к нему в деревню. В  противном  случае
письма не передавать. Честь имею кланяться.
   Тендль хотел выйти, но Дженни очутилась  у  двери  раньше  него  и,  став
спиной к ней, всё с тем же безобразным лицом сказала, шипя от злобы:
   - Письмо - документ. Не выпущу вас отсюда до тех пор, пока вы мне его  не
отдадите. На какие-то условности мне просто наплевать. Письмо -  или  так  и
будете сидеть здесь с нами!
   Даже пасторша пыталась урезонить дочь,  но  Дженни  уже  потеряла  всякое
самообладание, всякое здравое  понимание  текущей  минуты.  При  всём  своём
хладнокровии Тендль в первую минуту даже  растерялся  и  молча  стоял  перед
девушкой, не понимая, как ему быть. Несколько  минут  прошло  в  напряжённом
молчании, и Тендль всей силой мысли воззвал к своему адмиралу,  моля  его  о
помощи. Вдруг с Дженни произошло нечто  совершенно  необычайное.  Она  точно
осела книзу, закрыла лицо руками и  в  страхе  закричала:  "Нет,  нет,  лорд
Бенедикт, я только пошутила, я сию минуту выпущу вашего поверенного,  только
не входите сюда и не смотрите так  строго".  Пораженные  пасторша  и  Тендль
смотрели по сторонам, не понимая, с кем говорит Дженни, так  как  в  комнате
никого, кроме них, не было. Дженни  опустила  руки,  и  Тендль  увидел  лицо
действительно больного человека. Казалось, Дженни мгновенно  пережила  нечто
страшное, от чего постарела и  похудела  на  глазах.  Пасторша  бросилась  к
Дженни, но та жестом не то отвращения, не то отчаяния отстранила её от  себя
и подошла, с трудом переставляя ноги, к дивану. Со стоном девушка повалилась
на него, и в том, что она больна, Тендль теперь уже не сомневался. Он  готов
был предложить свои услуги  и  бежать  за  доктором,  решив,  что  у  Дженни
начинается горячка, как услышал её голос:
   - Уходите, пожалуйста, мистер Тендль. Я не могу больше выносить вас.  Мне
всё чудится рядом ваш лорд Бенедикт  с  его  ужасными  глазами.  Прошу  вас,
уходите скорее, только заберите с собою это видение.
   Совершенно разбитый голос Дженни звучал слабо. Тендль с удивлением слушал
её  бред  и  невольно  посмотрел  на  пасторшу,  желая  спросить,  стоит  ли
послушаться Дженни или всё-таки бежать за доктором. Он  боялся,  что  Дженни
сходит с ума. Взгляд пасторши поразил его не меньше. Она точно шипящая кошка
готова была броситься на Тендля и тем не  менее  не  двигалась,  точно  была
приклеена к полу.
   - Уходите же, умоляю вас, как можно скорее, я задыхаюсь, - снова раздался
голос Дженни.
   Подавленный всем пережитым, Тендль ушёл из пасторского дома, будучи не  в
состоянии привести свои мысли в  порядок.  Бедняге  было  очень  тяжело.  Он
перебирал всех, к кому бы  мог  сейчас  пойти.  Он  мог  пойти  к  Дории  и,
наверное, нашёл бы подле неё относительный покой. Но  Дория  была  загружена
поручениями выше головы, и он не  смел  обременять  её  ещё  собою.  Он  мог
отыскать капитана, который разрешил беспокоить себя в  любое  время,  но  он
знал, что капитан встречает  свою  невесту,  а  Тендль  вовсе  не  собирался
портить его лучезарное настроение. "Сам себе помоги",- подумал Тендль. И так
как никого из посторонних он видеть сейчас не мог, не мог и появиться  таким
расстроенным у своего горячего дяди, то он вспомнил, что  Артур  должен  был
сейчас  высаживать  цветы  на  могиле  своего  господина  и  друга.   "Самое
подходящее место и общество, чтобы освежить мозги и прийти в равновесие",  -
решил Тендль и, почувствовав себя капитаном  своего  адмирала,  двинулся  на
кладбище.
   Покинув Дорию у двери квартиры Генри и дав распоряжение кучеру  быть  при
ней до самого вечера, капитан в первом же попавшемся ему кэбе поехал к  себе
домой. Здесь он застал мать и сестру в большом волнении,  так  как  накануне
вечером на имя капитана пришла телеграмма, извещавшая, что его невеста и  её
родители прибывают в Лондон в три часа, а капитана вот  уже  несколько  дней
нет дома. Обе женщины накинулись на него  с  выговором,  что  надо  же  было
предупредить их заранее, что дом следовало бы приготовить к  приёму  будущей
жены, что жених должен сидеть дома и ждать, а не пропадать, как  вырвавшийся
на волю школьник.
   Всё это было оснащено улыбочками и нежными ужимками, цену которым капитан
давно разгадал. Поморщившись, он спросил с удивлением, какое отношение к  их
дому имеет приезд его невесты и её  родителей,  для  которых  давно  заказан
отель. Сказав, что до трёх часов ещё достаточно времени, капитан хотел  было
пройти к себе, но мать задержала его. После затяжной туманной преамбулы леди
Ретедли высказала желание патронировать свою будущую невестку и её родителей
в лондонском свете, где новички, - она  произнесла  это  слово  с  некоторым
презрением, - могут повредить себе и  заодно  всем  Ретедли  в  общественном
мнении. Капитан весело рассмеялся, представив себе гордую  чету  графов  Р.,
патронируемых его матерью, женщиной доброй, но несносной и мало тактичной.
   - Вы, матушка, понятия не имеете о  русских  князьях  и  графах.  Русские
вообще народ независимый и очень оригинальный. Их характеры  и  отношения  с
миром лишены нашей кастовой узости. А уж если они считают себя аристократами
у себя на родине,  то  им  решительно  безразлично  мнение  о  них  в  чужом
обществе.  И  граф,  и  графиня  -  люди  высокообразованные  и  чрезвычайно
воспитанные. Круг их интересов очень  широк,  и  уж  если  кому-то  придется
подтягиваться, то это вам и сестре,  чтобы  не  попадать  впросак  и  суметь
ответить на их вопросы или поддерживать беседу. Кроме того, у графов R много
друзей и приятелей среди высшей аристократии, куда вы не вхожи до сих пор  и
о чём всю жизнь мечтали.  Что  же  касается  моей  невесты,  то  это  особа,
гениально одарённая музыкальными способностями. И  как  почти  все  таланты,
характера довольно строптивого. Не советую вам докучать  своими  советами  и
наставлениями, если желаете провести с ней и её семьей в  мире  то  короткое
время, которое они пробудут здесь.
   Капитан говорил очень спокойно и вежливо, но тон его был  новым.  Во  все
свои прежние,  короткие  и  редкие  наезды  в  Лондон  капитан  бывал  очень
снисходителен к своим  родным,  никогда  не  спрашивал,  как  тратились  его
деньги, и мать с сестрой привыкли не ограничивать свои расходы.  В  этот  же
приезд капитан дал своему банкиру распоряжение ввести в рамки расходы  своей
семьи. Он объявил матери, что они с  сестрой  должны  жить  только  на  свои
капиталы, завещанные им отцом и дедом.  Обе  дамы  тратили  его  средства  и
растили проценты на свои капиталы.
   - Я не понимаю тебя, сын мой. Конечно, ты женишься,  и  твои  потребности
увеличатся. Но всё же, куда вам двоим такая уйма денег?
   - Надо полагать, матушка, что всё же не меньше, чем вам  двоим.  А  между
тем эту уйму денег, как вы изволили выразиться, вы ухитрились  истратить  до
последнего фунта за эту зиму. Если бы у меня не было ещё капитала в  запасе,
в хорошем бы я был положении перед свадьбой. Мой банкир  давно  предупреждал
меня, что вы играете и даже ввели  в  искушение  мою  сестру.  Но  чтобы  не
остановиться при том, что все проценты уже прожиты вами, и желать  коснуться
моего капитала, - этого я не понимаю! Живите на свои капиталы и, если таковы
ваша воля и вкус,  спускайте  их  в  карманы  проходимцев.  Мои  же  деньги,
результат честных трудов деда, отца и моих, для вас больше не существуют.
   - Но ведь ты же знаешь, что Ревекка ещё  не  замужем,  что  она  числится
одной из самых завидных невест, и её капитал  должен  целиком  составить  её
приданое.
   - Ревекке скоро тридцать пять лет,  вряд  ли  теперь  ей  придется  выйти
замуж. Поменьше бы выбирала и характер имела получше, тогда  можно  было  бы
ещё на что-то надеяться. Теперь же, каковы бы  ни  были  ваши  возражения  и
недовольство, - мои распоряжения вам известны, и говорить больше об этом  не
будем. Я очень счастлив, что сумел сохранить неприкосновенным капитал брата,
хотя обе вы так настойчиво его требовали.
   - Ты положительно напоминаешь мне мою бабушку с её  жёлтыми  глазами.  Её
рассуждения были  так  же  фантасмагоричны.  Ты  всё  ещё  воображаешь,  что
пропавшая  без  вести  жена  Ричарда   объявится,   -   насмехалась   вконец
раздражённая мать.
   - Всё возможно. А главное, вы прекрасно знали, что Ричард был женат,  что
жена его в положении, а отцу и деду сказали,  что  он  спутался  с  какой-то
девчонкой. Вы ведь знали, что она из хорошей семьи. Я был слишком мал, чтобы
разобраться в этой истории. Но теперь  думаю,  что  вы  сами  очень  чего-то
боялись и оклеветали, оскорбили и выгнали жену брата, когда она пришла к вам
после его внезапной смерти.
   Леди Ретедли хотела что-то возразить,  но  капитан  простился  с  нею  и,
сказав, что должен приготовиться к встрече невесты, вышел из комнаты.
   - Как тебе это нравится? Нашего Джемса точно подменили, - обратилась мать
к дочери, подслушивавшей весь разговор.
   - Это ужасно. У нас была доверенность, мы могли взять весь капитал.
   - Да что ты понимаешь! Капитал, капитал! В том-то и штука, что на капитал
у меня доверенности не было. А из процентов этот  мошенник  банкир  дал  мне
только половину, уверяя, что остальные перевёл Джемсу в  Константинополь.  И
куда ему столько денег - не пойму.
   - Я вот понимаю только, что ваши планы не  состоялись.  Вы  хотели  везти
невесту Джемса к своим портным и портнихам  и,  кстати,  по  тому  же  счёту
обновить и наши туалеты. Как мы теперь покажемся в старье перед светом!  Вы,
мама, стали так неосторожно играть, что за вечер спускаете по десяти тысяч.
   - Уж не нравоучения ли ты собираешься мне читать? Слово за  слово,  между
прекрасными дамами разгорелась война, и когда час спустя капитан выходил  из
дома, он всё ещё слышал их взаимные упрёки.
   "И где были мои глаза? Ведь я прежде полагал, что мои мать и сестра самые
отличные женщины", - печально думал капитан, садясь в экипаж, чтобы ехать на
пристань. Взволнованный предстоящим свиданием  с  Лизой,  которую  он  любил
самой чистой любовью, огорчённый печальной судьбой  Цецилии  и  Генри,  весь
перевёрнутый с самой встречи с Анандой и И.  и  оживший  подле  Флорентийца,
капитан вспоминал сейчас его заветы для молодой семьи. Мысли его повернулись
к Флорентийцу. На сердце сразу стало легче. Вспомнил он, что и  понедельник,
когда он привезёт к нему Лизу, не за горами; стал совсем весел и,  улыбаясь,
подкатил к пристани. Пароход уже подходил, и  у  капитана  не  было  времени
сосредоточиться, так как он увидел множество знакомых; вопросы, поздравления
по поводу его неожиданной женитьбы на  русской  сыпались  на  него  со  всех
сторон.
   Первое, что увидел капитан, было милое, но  очень  бледное  и  похудевшее
лицо Лизы, стоявшей у самого поручня. Девушка  не  сразу  обнаружила  его  в
толпе, и глаза её, печальные и потухшие,  равнодушно  скользили  по  берегу.
Капитан поднял руку с букетом красных роз и  махнул  им  несколько  раз  над
головой. Лиза тотчас же заметила его, улыбнулась, глаза её просияли, и  лицо
стало таким прекрасным, как в те мгновения, когда она собиралась играть.  За
нею стояли её родители, тоже увидевшие  теперь  капитана  и  посылавшие  ему
улыбки и приветствия. Все они показались капитану изменившимися к лучшему  в
своих парижских костюмах.
   В первый раз он испытывал такое нетерпение, и ему показалось, что слишком
долго между берегом и пароходом не прокладывают сходни. Но  воспользовавшись
своим чином, капитан стоял рядом с Лизой задолго  до  того,  как  пассажирам
было разрешено сходить. Капитан радостно смотрел на свою невесту и,  поднося
её узкие и длинные пальчики к губам, вспоминал, что говорил Флорентиец о его
будущей жене. С трудом овладев собою, он приветствовал своих будущих тестя и
тёщу, едва успевая отвечать на их вопросы. Лиза же, стоя под руку с  женихом
и прижимая к себе его цветы, молча смотрела на него, сияя глазами.
   Отвезя свою будущую родню в отель, капитан сказал, что заказал на веранде
ранний обед, с тем чтобы потом показать  им  Лондон,  которого  его  невеста
совсем не видела, а  старики  были  здесь  очень  давно.  Капитана  тяготила
невозможность переговорить с Лизой с глазу на глаз.  В  его  новом  душевном
состоянии ему хотелось хотя бы отчасти посвятить  невесту  в  свой  духовный
мир, в созвучном отклике на который он не сомневался, а также рассказать  ей
о Флорентийце, о его  приглашении  к  завтраку  в  понедельник.  Радушные  и
весёлые старики так любили свою дочь, что уже не отделяли  в  своих  сердцах
капитана от дочери. При всей своей культуре они не понимали,  что  жизни  их
разные, что отцы и дети только тогда могут пребывать в гармонии, когда  отцы
живут своею собственной полной жизнью, а не пытаются жизнью детей  заполнить
отсутствие собственного интереса к жизни.
   Всё же капитан сказал невесте, что завтра в два часа он  заедет  за  нею,
чтобы показать вначале ей одной их будущее жилище.  Затем  они  вернутся  за
родителями, отдадут все вместе визит  его  матери  и  сестре,  и  тогда  уже
проедут вместе в тот маленький особняк, который капитан заново  отделал  для
себя и своей жены. Не слишком довольные таким планом, поскольку они привыкли
за время путешествия быть постоянно вместе, старики, однако,  почувствовали,
что надо привыкать к одиночеству.
   После осмотра Лондона капитан  отвёз  графов  Е.  в  отель  и,  к  общему
удивлению, откланялся. Лизе он шепнул, что завтра объяснит ей многое. Взгляд
капитана был так серьёзен и  любящ,  он  поцеловал  ей  руку  так  горячо  и
искренне, что Лиза, сияя улыбкой радости, проводила его спокойно и сейчас же
ушла к себе, сказав, что у неё болит голова. На самом же деле под шалью  она
спрятала объёмистое письмо капитана, которое он, как дневник, писал  девушке
каждую ночь, когда гостил у лорда Бенедикта. Он вложил туда же  и  маленькую
записку, полную нежной любви, в которой просил её вникнуть в его слова,  так
как многого, что он будет ей говорить, она не поймёт, если  не  вдумается  в
дневник. В письме он описывал Флорентийца, его семью, а также  самое  важное
из пережитого в Константинополе.
   Покинув Лизу, капитан поехал к Дории, в  дом  лорда  Бенедикта.  Дом  был
приготовлен к возвращению хозяев  и  поразил  капитана  необычностью  своего
убранства, какой-то новой для него гармоничностью, уютом и  особенно  тонким
изяществом. Дория, которую до сих пор капитан  видел  только  мельком  и  на
которую мало обращал внимания, удивила его не меньше. Впервые он  разглядел,
что она очень красива.  Удивила  его  и  та  объективность,  с  которой  она
подробно рассказала ему о леди  Цецилии,  прибавив,  что  завтра  сама  леди
Ретедли решила  ехать  с  первым  утренним  поездом,  и  если  капитану  это
почему-либо неудобно, она может обойтись и без него. Но леди Цецилия  готова
принять брата своего мужа. Капитан улыбнулся, напомнил Дории её же  слова  о
доле каждого в поручении лорда Бенедикта и  сказал,  что  так  устроил  свои
дела, чтобы быть свободным всё утро,  что  доставит  их  до  самой  станции,
усадит в экипаж, а сам встречным поездом вернётся в Лондон.
   Условившись, что он будет ждать Дорию у подъезда  леди  Цецилии  в  шесть
часов, капитан собрался уходить. И тут слуга подал  Дории  несколько  писем.
Разобрав их, она отдала капитану то, на котором  значилась  пометка:  "Прошу
прочесть тотчас же". Письмо было от Флорентийца, и лорд Бенедикт писал:
   "Мой друг, прошу Вас, не спешите огорчать свою будущую родню,  графов  R,
известием о Вашем скором отъезде в Америку. Дайте им привыкнуть  к  мысли  о
жизни без дочери, создающей свою собственную семью, в которой не они  играют
первые роли,  к  чему  давно  привыкли.  И  если  доверяете  мне  до  конца,
предоставьте мне подготовить их к возвращению в Россию, что, думаю, я  сумею
сделать безболезненно для них и для Вас.
   Чтобы Вы не показались старикам бестактным, передайте им моё  прилагаемое
здесь  приглашение  посетить  меня  вместе  с  дочерью  в  понедельник.   Не
разочаровывайтесь, пожалуйста,  графиня,  наверное,  будет  себя  ещё  плохо
чувствовать после путешествия по Парижу,  граф  не  покинет  её  одну,  хотя
страстно будет желать ехать, - и Вы получите  возможность  побыть  вдвоём  с
будущей женой у нас.
   Чтобы не стать камнем преткновения между женой  и  её  родными,  с  одной
стороны, и чтобы вам обоим жить  полной  и  свободной  жизнью,  надо  сейчас
собрать весь свой  такт  и  весь  свой  дар  приспособления.  Не  старайтесь
оградить себя от чьего-то нажима,  но  подымайтесь  выше  в  своей  любви  к
независимости не только собственной, а  также  Вашей  жены.  Не  предрешайте
вопроса, как избавиться от интимного вмешательства в Вашу семейную жизнь. Но
представайте перед всеми в таком  внутреннем  единении,  чтобы  никому  и  в
голову не могло прийти рассуждать о ваших взаимоотношениях.
   Что касается леди Цецилии, предоставьте всё мне. Когда, где и в чём будет
нужна Ваша помощь - я Вас тогда позову. О Флорентийце, как о человеке  Ваших
мечтаний, - никому ни слова. Здесь завет молчания".
   Прочитав письмо, капитан сказал Дории, что ответа  не  пошлет,  что,  как
договорились, будет ждать её у леди Ретедли.
   Возвратившись домой, капитан ещё и ещё раз перечитал письмо  Флорентийца.
Он вспомнил разговор с ним в деревне и  лег  спать  несколько  обеспокоенный
тем, не слишком ли много он сказал Лизе в своём письме.
 
 
   ГЛАВА 13
   ЛЕДИ ЦЕЦИЛИЯ РЕТЕДЛИ В ДЕРЕВНЕ У ЛОРДА БЕНЕДИКТА
   Как было условлено накануне, в назначенный  час  Дория  и  капитан  Джемс
встретились у подъезда леди Цецилии. Обменявшись  приветствиями,  они  молча
стали взбираться по уже знакомой лестнице. Чем выше поднимался капитан,  тем
больше он робел. Судя по виду дома и по тем редким людям, что спускались  им
навстречу, в оборванных и грязных платьях, капитан  ожидал  найти  в  матери
Генри нечто подобное тому, что сейчас видел. Но он твёрдо говорил себе,  что
идёт к вдове своего брата, обиженной женщине, незаслуженно оскорбленной всей
его семьей и его собственной матерью.
   В его сердце раскрывалось такое  огромное  сострадание,  что  он  заранее
принял любую форму, в какой бы ни встретил вдову  брата.  Он  старался  быть
спокойным, он знал свой долг сейчас и хотел его  выполнить.  Но  помимо  его
воли что-то вызывало дрожь в руках. Он думал  о  жизни,  полной  героических
усилий, и готовился увидеть развалину, физически и нравственно  измождённого
человека. В свою очередь Дория, хотя и была уверена, что женщины с сердцем и
мужеством леди Цецилии не подвержены истерикам, всё же опасалась  повторения
обморока и спазмы сердца.
   На лёгкий стук в дверь послышались шаги, и изумлению капитана и его  дамы
не было предела.  Перед  ними  стояла  совершенно  готовая  к  отъезду  леди
Цецилия, в элегантном шёлковом костюме, прелестной небольшой чёрной шляпе  и
с  шалью.  Изящество  фигуры,  скрываемой  до  сих  пор  старым  платьем   и
передником, отлично причёсанные волосы и новая для  Дории  манера  держаться
приковали её к месту. Леди Цецилия теперь  казалась  моложе  и  выше  и  так
напоминала Алису, что не назвать их сестрами было бы  невозможно  даже  тем,
кто видел бы их впервые. Капитан, готовившийся увидеть  богатый,  но  нелепо
напяленный наряд,  ждавший  некоторого  убожества  и  вульгарности  в  своей
невестке, был так поражен, что ему стало стыдно за свои  покровительственные
мысли и снисхождение, с которыми он сюда поднимался. Видя, что её  гости  не
входят, леди Цецилия распахнула дверь, улыбнулась и сказала:
   - Войдите, пожалуйста.  Я  приготовила  вам  лёгкий  завтрак,  проглотить
который займёт у вас пять минут времени. Мы успеем к поезду, всё готово.
   Оторопевшие Дория и  капитан  поздоровались  с  хозяйкой,  не  давшей  им
времени вымолвить ни слова  и  усадившей  их  за  небольшой  стол,  покрытый
белоснежной скатертью. Точно по волшебству  перед  каждым  из  них  очутился
дымящийся шоколад и пудинг.
   - Боже мой, только в детстве, дома, я  ел  такой  чудесный  пудинг,  леди
Цецилия.
   - Быть может, это не единственное из воспоминаний  детства,  лорд  Джемс.
Если вы обратите внимание на вашу чашку, то узнаете и её. Мой муж дорожил ею
и говорил, что это ваш подарок.
   Капитан осторожно поднял свою чашку  и  тотчас  же  признал  в  ней  свой
подарок старшему брату в один из дней его рождения. Сердце у  него  сжалось,
молнией мелькнули тысячи воспоминаний, и он ещё раз пристально посмотрел  на
свою невестку. Это  была  несомненная  красавица.  На  её  лице,  немолодом,
бледном, не было ни одной морщинки, только кожа была чуть жёлтая,  напоминая
лёгкий загар или слоновую кость. Дория увидела, как изменилось лицо капитана
и как задрожали его губы. Ей стало страшно, выдержит ли леди  Цецилия  такое
волнение, и она стала торопить капитана, уверяя, что они  могут  опоздать  к
поезду.
   Через несколько минут они уже сидели в  коляске,  а  затем  и  в  поезде.
Каждый  чувствовал  так  много,  что  все  они  предпочитали   вести   самый
незначительный разговор. Объясняли леди Цецилии станции  и  знакомили  её  с
семьей лорда Бенедикта и с теми людьми, которых она  встретит  в  его  доме.
Благополучно добравшись до места назначения,  капитан  усадил  обеих  дам  в
коляску лорда Бенедикта, проверил их вещи и, сердечно  простившись  с  ними,
возвратился к часу дня в Лондон, как и предполагал.
   Леди Цецилия, расставшись накануне с Дорией, не  пожелала  примерить  при
ней ни одного  из  привезённых  костюмов  и  платьев,  сказав,  что  выберет
что-нибудь в дорогу сама и приладит, если будет надобно. Остальное возьмёт в
деревню и там, с помощью Дории, постарается пригнать  по  фигуре.  Дория  не
спорила, так как не  хотела  ничем  отнимать  силы  у  леди  Цецилии,  силы,
которых, как она полагала, ей понадобится немало для предстоящих  испытаний.
Увидев леди Цецилию одетой так артистически и именно в то, что она  наметила
для её первого появления в деревне, Дория была  удовлетворена  и  успокоена,
найдя в этом верный признак большого самообладания.
   Сейчас, впервые за двадцать пять лет  выехав  за  город,  впервые  сев  в
коляску,  леди  Цецилия  думала  не  о  капризе  судьбы,  выносящей  её   на
поверхность из той клетки труда и одиночества, в которую  она  считала  себя
навек заточенной. Она думала всё о  том  же,  всё  о  тех  же  словах  лорда
Бенедикта в  письме,  о  её  вине  перед  братом,  перед  любимым  и  нежным
существом, которого она сделала ещё более несчастным, лишив его своих  забот
и любви. Вся  её  воля  сейчас,  вся  любовь  и  надежды  собирались  вокруг
племянницы, она жаждала дать ей и её будущим детям то,  чего  лишила  своего
обожаемого брата.
   Леди Цецилия не думала о том, чего её лишили люди. Она  не  ощущала  себя
именинницей, которую жизнь вознаграждает по достоинству. Она  думала  только
об Алисе, об этой молодой жизни, которой она может быть полезна. За Генри, с
того самого момента, как он уехал к лорду Бенедикту, леди Цецилия  перестала
волноваться. О встрече с капитаном Джемсом, который сохранился в  её  памяти
подростком, она думала мало, как вообще мало думала о  прошлом,  об  обидах,
причинённых ей семьей мужа. Она всё  и  всем  простила,  но  себе  не  могла
простить лишних страданий брата.  Вся  под  воздействием  этой  мысли,  леди
Цецилия жаждала поскорее увидеть Алису и претворить  в  дело  энергию  своей
любви.
   Чем ближе были путницы к дому лорда Бенедикта,  тем  сильнее  волновалась
леди Цецилия. Теперь  она  думала  о  сыне.  Как  ни  тесно  было  дружеское
сближение матери и сына за последние дни, всё  же  в  её  наболевшем  сердце
зажили не все трещинки былых отношений. Не зная, что Генри ещё не  ведает  о
своём родстве с Алисой и капитаном, не зная также, что приезд её  будет  для
него неожиданностью, она беспокоилась, как примет сын её новый облик  и  как
перенесут его потрясённые нервы её появление "в свете". Ей не  суждено  было
решить этот вопрос,  так  как  едва  экипаж  завернул  в  аллею  парка,  как
навстречу вышли юноша и девушка, смеясь  и  болтая  и,  очевидно,  никак  не
ожидая коляски. Внезапно точно выстрел раздался крик: "Мама!", и прежде  чем
леди Цецилия успела что-либо сообразить,  она  уже  была  в  объятиях  сына,
прыгнувшего на подножку.
   Дория остановила коляску, уступила своё место Генри, глаза которого  были
влажны, и предоставила матери и сыну  доехать  до  подъезда,  где  виднелась
высокая фигура Флорентийца. Когда экипаж остановился, никто не успел открыть
дверцы раньше самого хозяина. Подав руку своей гостье, он помог ей выйти  из
коляски, ввёл на террасу, где уже ждал накрытый стол. Усадив совсем  бледную
леди Цецилию на диван, лорд Бенедикт подал  ей  маленькую  коробочку,  прося
скушать конфету, которая освежит её после долгого пути.
   Не смея ослушаться, леди Цецилия сняла перчатку и невольно  поглядела  на
прекрасную руку, державшую перед ней открытую коробочку. Она подняла глаза и
утонула в море ласки, лившейся из глаз хозяина дома.
   - Смелее, леди Оберсвоуд, уверяю вас, всё более нежели благополучно, хотя
я и напугал вас виной вашей перед пастором.
   Леди  Цецилия  сразу  же  почувствовала  себя  увереннее  и  проще  среди
невиданного  ею  десятки  лет  великолепия  и  простора  и  ответила   своим
музыкальным голосом:
   - Такая великая и благодетельная рука, как ваша, лорд Бенедикт, не  может
никого напугать. Человек или не готов принять весть, которую она подаёт, или
чересчур низменен, чтобы понять, что ему подаётся мудрость  и  спасение.  Но
если он вообще способен видеть Свет, он не испугается.
   Не успела она закончить, как  на  ступенях  террасы  показались  Дория  и
Алиса.
   - Что это? Сплю я? Или это мираж, и моё воображение показывает мне, какой
я буду через двадцать лет,  -  закрыв  глаза  рукой  и  остановившись,  тихо
говорила Алиса. - Лорд Бенедикт, я  просто  боюсь  открыть  глаза.  У  меня,
вероятно, жар и галлюцинация.
   - Успокойся, друг мой, тебе не так легко теперь заболеть после той долгой
твоей болезни, - рассмеялся Флорентиец. - Открой глаза и посмотри хорошенько
на сестру твоего отца, ту любимую его сестру Цецилию, которую  он  искал  до
самой смерти, да так и не нашёл. Теперь она перед тобой, и если  бы  нашлись
желающие не признать её, - ваше фамильное сходство убедительнее всего.
   От неожиданности  Алиса,  при  всём  своём  мужестве,  была  не  в  силах
двинуться с места. Леди Цецилия и не менее Алисы пораженный Генри  сочли  её
молчание за нежелание признать их роднёй.
   - Мама, дорогая, милая, не огорчайтесь. Если Алиса  не  захочет  признать
вас, я буду так любить вас, так заботиться, что вы  забудете,  как  отвергли
вас сейчас.
   - Да вы совсем с ума сошли, Генри, - закричала  Алиса,  бросаясь  к  леди
Цецилии. - Тётя, тётя и ещё раз тётя, всей душой желанная! Если  папа  искал
вас и не нашёл, то та, о ком он говорил как о единственной своей  счастливой
в жизни встрече, найдена лордом Бенедиктом не  для  драм  и  скорби,  а  для
общего нашего счастья и любви. Папа, обожаемый папа всё надеялся отдать  вам
свою любовь, вознаградить за ваши страдания, о которых постоянно  думал.  Он
не успел. Но этот дом, бывший домом его возрождения, счастья и смерти,  этот
дом вернёт вам не только племянницу, но и внуков, и друзей,  и  бодрость,  и
радость. Тётя, не плачьте, я не могу этого видеть. Обнимите меня, принимая в
моём лице всю ту любовь, какой любил вас папа.
   Успокоив  дрожавшую  леди  Цецилию,  Алиса  и  Генри   проводили   её   в
приготовленную  ей  комнату.  Подорванный  непосильным  трудом  всей   жизни
организм бедной женщины едва справился к вечеру  при  помощи  целебных  трав
лорда  Бенедикта  со  всей  путаницей  новых   дел,   людей,   происшествий,
свалившихся на неё сразу. Первой, кто постучался к ней  на  следующее  утро,
была Алиса, Личико её, вчера такое бледное,  сияло  сегодня  всей  прелестью
юности и свежести. Ласково, нежно поднимая тётку с постели,  на  которой  та
уже давно сидела  в  задумчивости,  Алиса  попросила  её  примерить  платье,
которое они с Дорией выбрали ей на сегодня, желая видеть её в полном  смысле
красоткой.
   - В таком случае племянница моя  должна  становиться  спиной  к  публике,
чтобы лица её никто не видел рядом с моим;  иного  средства  нет  и  никакие
костюмы мне не помогут.
   Раскритиковав причёску тётки, которая по старой  моде  и  по  долголетней
привычке уложила волосы тугими жгутами, Алиса занялась  её  головой,  болтая
обо всём, не давая тётке задумываться о тревоживших её вещах.
   - Вот что, тётя. Как бы вы ни были встревожены, раз вы попали в дом лорда
Бенедикта, можете быть уверены, что беды ваши миновали. Не стоит думать  всё
об одном и том же тяжёлом, потому что минуты  бегут,  а  человек  всё  сидит
печальный и не видит того радостного, что несёт ему летящая минута.
   - Да, дитя, ты совершенно права. Но за всю мою жизнь не было  дня,  когда
бы я не помнила, не любила и не благословляла  двух  людей:  твоего  отца  и
моего сына. И ни того, ни другого я не умела сделать счастливыми.
   - Не смею спорить, тётя, о том, чего ещё не знаю  по  опыту,  то  есть  о
сыне. Но боюсь, что вы очень ошибаетесь,  и  всё  счастье,  главное  счастье
Генри именно в том и состоит, что у него были вы. Что же  касается  второго,
то у меня до самого последнего времени только  и  было  во  всём  свете  три
человека: отец, мать и сестра.  Я  их  любила  всем  сердцем,  как  могла  и
умела... И ни одного не сделала счастливым. Это было трагедией  моей  жизни,
раной, которая вечно кровоточила. И  только  здесь,  подле  великого  друга,
моего второго отца лорда Бенедикта я поняла и смысл моего страдания, и  цену
жизни вообще, а не только своей личной. Думаю, что лорд  Бенедикт  разъяснит
вам всё то, что было до сих пор от вас сокрыто. И вы найдёте здесь радость в
том, чтобы помочь целому кругу людей вновь сойти на землю.
   Леди Цецилия, тронутая любовью, звучавшей в словах племянницы, далеко  не
всё поняла, о чём та говорила, но вопросы задать  не  пришлось,  так  как  в
дверь стучал Генри, нетерпеливо требуя, чтобы  его  впустили.  После  многих
восторгов по поводу нового внешнего облика  матери,  бесконечного  удивления
сходством её с Алисой Генри всё не мог понять, почему он сразу же  этого  не
увидел. Все трое спустились вниз, и леди Ретедли познакомилась с  остальными
членами семьи, которых не  могла  видеть  вчера  из-за  своего  недомогания.
Красота Наль произвела на  неё  такое  сильное  впечатление,  что  она  даже
оробела. - Я вижу, леди Ретедли, моя красотка-дочь пленила вас. -  Да,  лорд
Бенедикт. Должна признаться, что не только красота вашей дочери, но и что-то
ещё в ней, в вас, да, пожалуй, и в муже вашей дочери, и в Алисе меня пленяет
и страшит. Мне всё кажутся, что я недостойна вашего общества, -  краснея  до
волос, сказала леди Цецилия. -  Быть  может,  это  результат  моего  слишком
долгого  одиночества,  слишком  давней  привычки  скрываться.  Я,  вероятно,
отвыкла от  людей.  Хотя,  -  прибавила  она,  смеясь  и  ласково  глядя  на
хмурившегося Сандру и добрейшего Амедея, - вот юного вашего друга, как он ни
строго на меня смотрит, и лорда Мильдрея я вовсе не боюсь.
   - Браво, леди Оберсвоуд! Вы попали не в бровь, а в  глаз  нашему  учёному
Сандре. Он считает себя первым другом вашего покойного брата и потому, ввиду
особой важности вашего приезда, считает  неудобным  быть  просто  весёлым  и
напускает на вас пыль своей учёности.
   - Пощадите, лорд Бенедикт, - взмолился расхохотавшийся Сандра. -  Неужели
вся моя учёность - только одна пыль? Бог мой, я готов  до  конца  дней  дать
обет не хмуриться от радости, только бы не носить никогда мантии или  парика
книжного червя.
   Быстро отдав  кое-какие  распоряжения,  осведомившись,  чем  будет  занят
каждый из членов его семьи, отменив кое-что в  порядке  дня,  лорд  Бенедикт
сказал, что объявляет своё право хозяина доказать гостье дом и парк, на  что
уйдёт всё утро до самого завтрака, и  тогда  он  уступает  право  развлекать
гостью всем остальным.
   Первой комнатой, которую увидела леди Цецилия, был  кабинет  Флорентийца.
Усадив её в кресло, хозяин подал ей великолепный портрет пастора, написанный
Амедеем и передававший всю новую  живую  жизнь  лорда  Уодсворда.  Невольный
поток слёз хлынул из глаз его сестры.
   - Боже мой, я всё хранила в памяти лицо юноши с  пламенными  глазами.  Ни
разу я не подумала, что брат мой уже старик, седой, как и я. И  ни  разу  не
мелькнула у меня мысль, что немало морщин и седин прибавила ему я.
   - Плакать не свойственно вам, леди Оберсвоуд. Ведь вы так полны  желанием
перевести в дело всю ту энергию любви,  которой  вы  лишили  брата  при  его
жизни. Выслушайте меня, но сначала ответьте мне на два  вопроса.  Во-первых,
чувствуете ли вы себя в силах слушать, спокойно обдумывать и  ещё  спокойнее
решать? И во-вторых, верите ли вы мне так, чтобы ни в одном  моём  слове  не
усомниться? Подумайте прежде, чем дать ответ. Это очень важный момент  вашей
жизни. Он не менее важен и для целого круга людей, часть которых вы  знаете,
часть не знаете совсем и не помните в данной жизни, но с  которыми,  тем  не
менее, вы тесно связаны.
   Когда я спрашиваю вас, верите ли вы мне, то это означает не только веру в
мою честь и доброжелательство. Но веру и в мои знания не  одной  данной,  но
всех жизней человека, всех его кармических  связей,  всех  его  возможностей
творчества и искупления в данное сейчас. Я  вижу,  что  вы  меня  не  совсем
понимаете. Первое, что вам  следует  узнать,  -  это  вечная  жизнь  каждого
существа, сходящего на землю. Земля - мир форм, где  идеи,  энергия,  мысль,
всё, чем живёт человек, непременно претворяется в  форму.  Всё  неосязаемое,
невидимое, всё самое высокое, чем живёт человек на земле, - пока он  на  ней
живёт, - всё непременно и непрестанно претворяется им в форму, если он живёт
полезным членом своего общества. Всякий болтающий попусту,  воздвигающий  на
словах памятники человечеству и не умеющий ни зашить дыру на  платье  своего
друга, ни вылить своей любви в самое простое дело обычного трудового дня,  -
тот только бесполезный нарост на теле человечества.
   Земля - мир действенных форм, мир  труда.  Здесь  каждый  человек  должен
проходить свой урок, не требуя ничего от людей, но неся им свою  помощь.  Вы
были  матерью,  которая  всю  жизнь   помогала   сыну.   Вы   были   слишком
снисходительны, не упрекали сына за лень, невнимательность,  невыдержанность
и эгоизм. Вам  казалось,  что  жизнь  сама  научит  его  великому  искусству
самообладания. В этом вы  были  неправы.  Но  это  вопрос  второстепенный  в
сравнении со всем тем, что вам надо понять и решить сейчас. Чудес нет.  Всё,
что кажется чудом одному,- самое простое знание  для  другого.  Мне,  как  и
многим другим, удалось пройти в знании дальше тех, чьи  мысли  и  сердца  не
были так пытливы. Из того, что открыто мне, я могу сказать вас сейчас не так
уж много. Но и это немногое покажется вам чудом.
   Человек живёт в земной форме не один и не сто  раз,  а  столько,  сколько
требует   его   эволюция,   его   движение   к   вечному   и   непрестанному
совершенствованию. Этот путь у каждого свой, неповторимый. И тот, кто понял,
что нет Бога иного, чем носимый в себе огонь творчества, кто понял, что пока
живёшь на земле, всё,  в  чём  можешь  двигаться  вперёд,  это  только  твой
собственный текущий день, - тот не упустит возможностей земной своей  формы,
в которой живёт сейчас.
   Не зная никаких  мировых  философий,  вы  умели  презреть  всё  условное,
раскрыть самое драгоценное в себе и действовать. Так или  иначе,  вы  поняли
законы жизни. Вы не схоронили свой дар любить  и  оделяли  чистой  и  верной
любовью всех, кто встречался вам на пути. Одного только вы обделили, с одним
только строили отношения по условным законам земли, -  с  вашим  братом.  Не
будем говорить о том, как много страдали вы, как много благодаря этой  вашей
тактике страдал он, - перейдём к сути  дела.  К  вопросу:  можно  ли  отдать
человеку свой долг любви и заботы, если он разлучен с тобой смертью?  Я  уже
говорил вам, что  человек  живёт  не  один  только  раз.  Есть  такие  особо
возвышенные души, которые осеняет любовь и деятельные заботы невидимых людям
земли помощников, они заранее готовят для них место  следующего  воплощения,
учитывая наилучшие возможности для их  развития.  Если  дух  человека  чист,
велик и самоотвержен, нужен земле, как помощь и мудрость, то те его  друзья,
каких религия зовёт святыми и ангелами, а мы - владыками карм  и  невидимыми
помощниками, подбирают ему семью, в которой он воплотится.
   Для вашего брата такая будущая семья определена. Эти друзья его и привели
вас ко мне, так как семья будет создаваться для него в  моём  доме,  с  моею
помощью. Будущие родители вашего  брата  -  это  Алиса  и  лорд  Амедей.  Их
первенец будет не кто иной, как ваш брат.  Вам  предоставляется  возможность
отдать остаток сил и жизни не только первому ребёнку Алисы и Мильдрея, но  и
всем их детям. Хотите ли вы этого, леди Цецилия? Если вы  этого  хотите,  вы
должны духовно собраться, должны, в полном самообладании,  дать  два  обета:
обет полного и беспрекословного повиновения мне, так как только им одним  вы
можете выразить свою неколебимую верность взятой на себя задаче. И потом  вы
должны дать обет целомудрия и безбрачия.
   Вы рассмеялись, так  невероятно  показалось  вам  предположение,  что  вы
выйдете замуж сейчас, после чистой и долгой жизни в одиночестве.  И  тем  не
менее обет должен быть вами произнесён, ибо за каждым  поворотом  жизненного
пути человека ждут испытания. Я писал вам, что у вас  есть  ещё  племянница,
старшая дочь пастора, Дженни. Дженни и её мать  всю  жизнь  терзали  пастора
своею склонностью ко злу. Пока он был жив, он  защищал  их  своей  чистотой.
Теперь, увы, они широко раскрыли свои сердца и мысли злу  и  спасти  их  уже
никто не может.
   В их головах зреют замыслы отнять ваши с Алисой капитал и дом. Начнут они
с суда и официальных каверз, а кончат тем, что будут  соблазнять  вас  обеих
блестяще - по их мнению - выйти замуж. Я вполне уверен в вас. Но не от  меня
зависит, какие обеты вы дадите Вечности. Их выбрали те, кто  выше  меня,  но
выбор ваш совершенно свободен. Никто, ничем, никак вас стеснить не может. Не
спешите  с  ответом.  Если  он  будет  отрицательным,   на   вашем   внешнем
благополучии это никак не скажется.
   Леди Цецилия встала, подошла к креслу Флорентийца и опустилась на колени:
   - Мне незачем выбирать. Великий друг Флорентиец. Я ничего не знала  и  не
знаю. Но из того, что вы мне сказали, принимаю всё до конца. Я не знаю,  кто
вы, но сердце моё назвало вас Великой Рукой. Таков вы для меня в эту минуту,
таковым останетесь и впредь. Перед алтарём Бога  живого  я  произнесла  один
только обет верности - верности мужу. Я его сдержала легко и  просто.  Перед
лицом того же Бога, которому служу, как умею, я даю  вам  те  два  обета,  о
которых вы говорили. Я буду  повиноваться  радостно  всему,  что  будет  вам
угодно мне приказать. Я не вступлю в новый брак ни с  кем,  хотя  бы  кто-то
говорил мне, что я этим спасу его жизнь.
   Я хочу отдать свой труд и жизнь не только брату, но и всем детям Алисы, и
всем тем, на кого вы ещё мне укажете. Я пойду всюду,  так  и  туда,  как  вы
укажете мне.
   - Встань, друг, встань, новая  душа,  готовая  к  жизни  самоотверженного
сострадания. Не важно быть выдержанным и спокойным, когда всё  благополучно.
Растет дух человека  только  в  борьбе  и  грозах,  в  страданиях  выковывая
выдержку.  Помни,  друг  и  сестра,  только  одно  отныне:  радость  -  сила
непобедимая. Нам предстоит борьба с тёмными силами. Наше участие в ней будет
небольшое, мы уедем и оставим основное на великого мудреца Ананду,  которого
ты чтишь. Пойдём отсюда. Храни всё, что я сказал, в  тайне,  и  возьми  этот
браслет, что оставил тебе пастор. На нём из этих зелёных  камней  составлена
надпись: "Любя побеждай".
   Флорентиец обнял леди Цецилию, надел ей на руку чудесной работы  браслет,
который она поцеловала, как бы ещё раз подтверждая свои обеты, и они  вместе
прошли в парк, где  на  одной  из  уединённых  скамеек  нашли  печального  и
задумчивого Генри.
   - Что же ты сидишь здесь один. Генри? - спросил Флорентиец.
   - Ваши приказания я выполнил,  лорд  Бенедикт.  Я  обошёл  весь  парк  и,
признаться, огорчился, не найдя в нём вас и мамы. Мне так хотелось побыть  с
вами и с ней, что я чуть не плакал. Зато теперь я так счастлив.
   Голос Генри, прежде резкий и сухой, звучал нежно и ласково.  Взгляд  его,
открытый, прямо в глаза Флорентийцу, изумил леди Цецилию.
   - Боже мой. Генри, где ты взял этот голос и  этот  взгляд?  У  меня  даже
сердце забилось. Ты сказал эти слова точь-в-точь как мой брат  Эндрью,  твой
дядя. Ты - типичный, вылитый Ретедли, но сейчас твой взгляд, твой голос были
живым воплощением моего брата.
   - Ретедли? - в полном изумлении сказал Генри. - Ты, мама, что-то  путаешь
от волнений последних дней.
   - Нет, Генри, настало время тебе узнать, что ты -  Ретедли.  Сын  Ричарда
Ретедли, барона Оберсвоуда. Я тебе не могла сказать об этом раньше, так  как
отец твой, умирая, взял с меня слово, что я не вернусь в дом его отца до тех
пор, пока дед будет жив. Дед умер очень скоро, через  несколько  дней  после
смерти твоего отца, не оставив завещания. Я пришла в дом к  его  матери,  но
меня не приняли, оскорбили ужасно, сказав, что я не жена, а девок  на  свете
много. Теперь выяснилось, что дед оставил  мне  весь  капитал,  которого  он
лишил Ричарда после ссоры с ним, но мать, зная всё, скрыла эго  от  меня.  Я
была не в силах вынести оскорбление, я действительно вышла замуж  за  твоего
отца против воли его родных. Я бежала ночью из родного дома с  твоим  отцом,
но венчали нас, как венчают всех англичан, и ты  -  родной  и  законный  сын
Ричарда Ретедли.
   Не дав опомниться онемевшему от изумления Генри, леди Цецилия продолжала:
   - Это ещё не всё. У моего брата, о котором я думала как  о  величайшем  и
счастливом певце и который стал пастором,  было,  оказывается,  две  дочери.
Одну из них мы знаем, это Алиса, нам предстоит узнать ещё вторую - Дженни.
   - Приди в себя. Генри, друг, -  пожимая  руку  Генри  и  улыбаясь  сказал
Флорентиец. - Тебе предстоит ещё такая масса  новых  положений,  что  прежде
всего я тебе советую: подружись поближе с Алисой. Она всё тебе  расскажет  о
своей семье и об отце, а  как  тебе  стать  почтительным  племянником  лорда
Джемса, думаю, этому тебя теперь учить не надо.
   Навстречу трём собеседникам уже шли остальные члены  общества,  приглашая
их в дом к завтраку.
   Леди Цецилия, как все  цельные  натуры,  приняв  решение,  уже  не  знала
колебаний. Она ясно понимала свой дальнейший путь, и какие бы  трудности  ни
предстояли ей, она знала, куда и к чему ей идти, и была спокойна.
   Дни мелькнули, пора было ехать в Лондон.  Лорд  Бенедикт  предложил  леди
Цецилии и Генри поселиться в  его  лондонском  доме,  чтобы  не  возиться  с
квартирами и обиходом и иметь по возможности больше времени  быть  подле  во
время сложных нотариальных дел, связанных с получением капитала.
   Леди Цецилия как бы запнулась, прежде чем  дать  согласие,  но,  вспомнив
свои обеты, радостно улыбнулась и с благодарностью  приняла  предложение  за
себя и сына.
   Вполне благополучно и весело совершился  переезд  всей  семьи  в  Лондон.
Каждый с благодарностью сознавал, сколько новых сил взрастил он  в  себе  за
время жизни в доме Флорентийца, и любовь к нему единила  их  в  ещё  большей
взаимной дружбе.
 
 
   ГЛАВА 14
   ДЖЕМС РЕТЕДЛИ И ЛИЗА У ЛОРДА БЕНЕДИКТА
   Встретившись с Лизой, с тем же, что и он, нетерпением ждавшей возможности
поговорить без помехи со своим женихом, капитан повёз её в  свой  маленький,
по его словам, коттедж.  Он  оказался  прелестным,  правда  одноэтажным,  но
поместительным и уютным старинным особняком. Когда-то это  была  холостяцкая
обитель деда, пожелавшего отдать её внуку Ричарду. Но  после  ссоры,  вполне
сознавая свою ошибку, упрямый дед всё же завещал дом Джемсу, которому  в  то
время было всего двенадцать лет. Дом так и простоял много лет заколоченным.
   Когда капитан впервые вошёл в него, на него  пахнуло  такой  стариной,  о
которой сейчас и думать забыли в Англии,  поддаваясь  модным  течениям.  Дед
собрал в этом доме всё  самое  лучшее  из  мебели,  хрусталя,  скульптуры  и
фарфора, чем владели его предки. Не только кусочек старой Англии,  но  много
венецианских  кружев  и  стекла,  несколько  исключительной   художественной
ценности картин и ковров, музейных  столов  и  старинный  гобелен  обнаружил
здесь капитан. Дом стоял на холме и был окружен садом,  и  улица  спускалась
вниз, вся в зелени садов. Правда, до  центра  было  далеко,  но  капитан  не
сомневался, что Лизе дом понравится, и решил поселиться в нём с женой.
   Отделав  заново  некоторые  из  комнат,  подновив  другие  в  их  прежнем
старинном стиле, капитан очень радовался, что его родным ни разу за  столько
лет не приходило в голову проведать дом, хотя ключи у них были. Леди Ретедли
была поражена, когда узнала, что сын  предполагает  поселиться  с  семьей  в
дедовском особняке.
   - Да разве там есть что-то ценное? Ведь  дедушка  говорил  мне,  что  дом
пуст.
   - Ценное, матушка, понятие растяжимое. На ваш с Ревеккой вкус  там,  быть
может, и нет ничего ценного. На мой и, надеюсь,  моей  будущей  жены  -  там
будет уютно и красиво, а главное, радостно.
   Крайне недовольная тем, что  ей  не  только  отказано  в  покровительстве
будущим родственникам, но что сын даже не собирается спрашивать  ни  мнения,
ни советов у матери,  леди  Ретедли  замолчала,  всем  своим  видом  выражая
негодование.  Однако  уверенная,  что  сына  её  околдовала  жадная   особа;
благородная леди решила быть разумной  и  политичной,  выказывая  как  можно
больше внимания сыну, но всячески язвя будущую родню и особенно - невестку.
   Капитан ни словом не обмолвился Лизе, как выглядит их будущее  жилище.  И
девушка, хотя и знала своего  жениха  как  натуру  художественную,  делавшую
красивым всё, к чему бы ни прикоснулись  его  ловкие  руки,  думала  тем  не
менее, что это будет обычный приличный дом.  Она  заранее  обрекла  себя  на
печальную участь светской дамы, хотя сердце её  бунтовало  против  пустой  и
бессодержательной жизни, какую ей приходилось наблюдать в своей среде.
   Дилемма любви к человеку и любви к искусству беспокоила Лизу.  Здесь  мог
таиться простор для размолвок и взаимных разочарований.  Сердце  Лизы  часто
болело, когда она думала о  будущей  семейной  жизни.  Но  она  ни  разу  не
высказала Джемсу своих сомнений, и все они испарялись, когда она видела  его
твёрдо смотревшие жёлтые глаза или замирала под его поцелуем.
   В этом настроении Лиза пребывала и сейчас. Но как только  капитан  открыл
входную дверь и она  очутилась  в  большом  холле  с  потолком  из  огромных
старинных балок,  с  высокими,  деревянными  же  панелями,  потемневшими  от
времени, с гигантским камином, где весело трещал огонь, с множеством  цветов
в старинных вазах, - у неё вырвался крик восторга и, забыв все  приличия  на
свете, она бросилась на шею жениху.
   Чем дальше шла Лиза со своим будущим мужем, тем яснее становилось ей, что
он поймёт её сердце, что у неё не будет тайн, что их не разъединит ревностью
её искусство.
   - Ну, теперь мы входим в твою святая святых, -  сказал  капитан,  подводя
Лизу к небольшой двери, которую скрывал редкий по красоте ковёр. - Не  знаю,
угадал ли я. Понравится ли тебе этот уголок. Но я вложил в него всю  любовь,
всё понимание художественного вкуса, на какое я способен.
   Капитан отворил дверь, но ставни комнаты, куда они вошли, были закрыты, и
Лиза не могла видеть ясно того, что её окружало. Как только  капитан  открыл
ставни и солнце ворвалось в комнату, Лиза увидела,  что  стоит  в  небольшом
помещении, из которого идут двери направо и налево.  На  самой  середине  на
тяжёлом старинном  постаменте  стояла  белая  статуя  Будды,  державшего  на
вытянутой руке чашу. Глаза его смотрели прямо перед собой, точно приветствуя
вошедших и прося положить в его чашу всё самое высокое, самое чистое в душе.
Пол был застлан светлыми японскими циновками очаровательной работы и  тонов,
и такими же циновками  были  затянуты  стены.  По  углам  и  у  стен  стояло
несколько низких диванов, низеньких восточных  столиков  с  инкрустацией  из
перламутра и таких же табуретов. Лиза смотрела в лицо встретившего её Будды,
которое сияло божественной добротой и состраданием, и по  лицу  её  катались
слёзы.
   - Откуда мог ты знать, что я так глубоко чту Будду? Я ведь никогда никому
об этом не говорила. Как я всегда мечтала иметь белого Будду!  -  прошептала
она.
   - Перестань плакать, дорогая. Я нашёл это сокровище в одном из  ящиков  в
подвале, как и эти циновки.  И  увидел  в  Будде  символ  величия  человека,
который хочет идти путём раскрытия талантов и возможностей, что живут в нём.
Я подумал, что если оба мы будем видеть перед собой эту чашу и нести  в  неё
мир и милосердие, - наша жизнь не окажется пустой и  бесцельной.  И  мир,  и
милосердие будут снова литься из этой чаши в наш день через наши сердца.
   Ты  будешь  совершенствоваться  в  искусстве,  очаровывать  сердца  людей
музыкой. Я же буду трудиться, как умею и могу, среди серого  своего  дня.  И
оба мы, видя перед собой этот символ милосердия, будем нести  чашу  любви  и
единить вокруг себя людей в красоте и чести. Не бойся меня, не  бойся  жизни
вообще и не бойся жизни со мной. Перед этим великаном  духа  я  обещаю  тебе
оберегать твою свободу и создать тебе дом, где бы тебе жилось легко, просто,
весело. Но пойдём, дорогая. Это преддверие, твой храм дальше.
   Они прошли в комнату налево. Окна выходили в сад, и всё в ней, от  ковра,
стен, люстр, занавесей, было белое. Посреди комнаты  стоял  рояль,  покрытый
белой старинной парчой, и в небольшом шкафу из саксонского фарфора и  стекла
стояла скрипка в старинном футляре.
   - Скрипку эту я нашёл в одном из стенных шкафов,  всю  покрытую  пылью  и
паутиной, обёрнутую чуть ли не рулоном бумаги. Я разворачивал её почти  час,
пока не добрался до футляра.  Здесь  же  была  записка,  написанная  женской
рукой, где говорилось, что тот, кто эту скрипку отыщет, может  считать  себя
её владельцем.  Не  будучи  осведомлён  в  достоинствах  скрипок,  я  вызвал
знакомого мастера, который сказал, что инструменту этому и цены нет.
   Дольше Лиза выдержать искушения не могла, и через минуту,  забыв  всё  на
свете, кроме своей любви и великого образа Будды,  заиграла  свою  фантазию.
Почти пустая комната, с узкими белыми  диванами,  вся  наполнилась  звуками.
Скрипка, точно человек, то плакала, то торжествовала, и  голос  её  напомнил
капитану другой город, другой музыкальный зал, Ананду с его виолончелью и...
человека его мечтаний, чудесно воплотившегося из мечты в действительность.
   Капитан закрыл лицо руками. Мысли его улетели к Флорентийцу. Он вспоминал
слово за словом их разговор в деревне,  вспомнил  картину  в  кабинете,  где
видел И. и Ананду в обществе ещё кого-то, кого он не знал,  и  твёрдо,  ясно
понял, что без этих людей для него больше жизни нет. Звуки умолкли.  Капитан
открыл глаза и увидел Лизу преображенную, Лизу, какой бывает она  в  моменты
вдохновения. Она прижимала скрипку, как икону, к своей груди и не то  давала
клятву, не то молилась.
   - О чём ты думаешь, Лиза? - подходя к ней и обнимая её, спросил капитан.
   - Я молюсь, чтобы мы с тобой, под  благословением  этой  статуи,  что  ты
поставил здесь, прошли в чистоте и доброте тот кусок  жизни,  что  нам  дано
быть вместе, Джемс. Я молюсь, чтобы мы встретили такого наставника,  который
помог бы нам славить жизнь, украшать её для людей, как  мы  оба  хотим  того
сейчас; чтобы мы умели не плакать о себе и не забывать о других.
   - У нас с тобой есть этот друг, Лиза, друг такого обаяния и совершенства,
что только личное твоё знакомство с ним может дать тебе о нём представление.
Все слова бледны и бессильны, чтобы его описать. В понедельник  мы  с  тобой
поедем к нему завтракать. Ты ни о чём не беспокойся, всё устроится так,  что
мы поедем вдвоём, и всё, что только ты сможешь понять в  доме  друга,  лорда
Бенедикта, - всё проникнет в тебя навеки. Я уверен, что там ты  найдёшь  тот
духовный путь, ту творческую красоту, которые ищешь.
   Уложив скрипку в футляр, скрипку, цену которой Лиза поняла  с  первых  же
звуков, она поставила её обратно в чудесный шкаф.
   - И надо же было твоему деду собрать столько сокровищ в одном доме! Глаза
разбегаются, я даже упомнить всего не могу, что здесь видела.
   - Пойдём, посмотрим ещё раз на божественного мудреца, -  сказал  капитан,
взяв Лизу под руку и уводя её из музыкального зала.
   Они подошли к статуе. Теперь Лизе лицо  Будды  казалось  ещё  прекраснее.
Чудилось, сейчас уста его раскроются и он  заговорит.  Ей  представился  мир
человеческий  с  войнами,  преступлениями,   местью,   жадностью,   борьбой.
Представилась смерть, о которой царский сын, будущий нищий и  наконец  Будда
не должен был ничего знать. Представилась его юность в  садах  удовольствий,
где он не видел увядших лиц, не знал о старости и  болезнях,  -  но  вот  он
выбрал  себе  удел  санньясина  и  стоит  здесь,   вечный   и   милосердный,
провозглашая миру свободу и милость.
   Лиза и Джемс тесно прильнули друг к другу.  Они  точно  венчались  сейчас
здесь, давая обет верности и любви перед этой дивной эмблемой и видя  в  ней
единственный для себя чистый путь к чистой и честной жизни.
   - Направо, Лиза, твоя спальня. Мы не войдём туда сейчас.  Мы  войдем  как
муж и жена, чтобы никогда не переступать её порога в ссоре или  раздражении.
Пусть великий  образ  этого  искателя  божественной  истины  будет  нам  тем
источником доброты и мудрости, где мы будем находить силы для каждого нового
дня.
   Сойдя вниз и посмотрев на часы, они увидели, что пропустили все обещанные
сроки возвращения и помчались к графам  Р.  Старики  хотели  было  начать  с
выговора, но увидев, как преображены счастьем  лица  молодых  людей,  весело
рассмеялись и только изменили план своих действий. Сначала -  визит  к  леди
Ретедли, потеем - осмотр дома.
   Визит к будущей свекрови,  которого  так  боялась  Лиза,  теперь  уже  не
страшил ее, он стал казаться ей просто  формальностью,  тем  более  что  она
отлично почувствовала суть отношений сына, матери и  сестры.  О  сестре  она
думала меньше  всего,  так  как  капитан  говорил  ей  иногда  о  Ревекке  в
юмористическом тоне, о том,  что  она  ждет  заморского  принца,  так  и  не
явившегося по сей час за столь соблазнительной невестой.
   Леди  Ретедли  попробовала  встретить  покровительственно  своих  будущих
родственников, но наткнулась на стену  высокой  гордости,  кроме  того  граф
засыпал её именами  своих  друзей  из  высшей  аристократии,  которые  будут
присутствовать на свадебном обеде его дочери, и леди Ретедли, и не мечтавшая
о таком обществе для себя и Ревекки, сразу изменила тон. По свойственной  ей
бестактности, она опять  пересолила,  что  не  особенно  пришлось  по  вкусу
графине Р.
   Любя музыку, проведя в кругу выдающихся людей всю свою молодость, графиня
Е. не переносила мещанских по духу семей. Мать будущего  зятя  произвела  на
неё отталкивающее впечатление, и она  радовалась  такту  и  любви  капитана,
устроившего Лизе совершенно отдельный дом. Теперь ей  не  терпелось  увидеть
поскорее этот дом  и  вырваться  из  банальной  атмосферы,  окружавшей  леди
Ретедли. Перед отъездом  едва  не  разыгралась  неприятная  сцена.  Ревекка,
узнав, что брат везёт своих будущих родственников осматривать дом, захлопала
в ладоши и запрыгала,  как  восьмилетнее  дитя,  выражая  страстное  желание
присоединиться  к  графу.  У   тех   вытянулись   физиономии,   но   капитан
категорически заявил, что ни мать, ни сестра не войдут в его  новый  дом  до
свадьбы. Когда молодые устроят первый приём, приедут они, но не раньше. Если
не было охоты наблюдать, как он перестраивал дом, - они увидят его только  в
полном блеске, когда хозяин и хозяйка будут в нём жить.  Тон  капитана,  тот
новый тон, к которому ни мать, ни сестра  никак  не  могли  привыкнуть,  был
очень любезен, но категоричен. Пришлось покориться, затаив злость и  любезно
улыбаясь.
   Лиза  торжествовала.  Она  везла  родителей  к  себе  в  дом,  совершенно
отчётливо ощущая себя хозяйкой нового жилища. Не сговариваясь друг с другом,
оба решили никому не показывать Лизин уголок, а  после  ряда  комнат  ввести
родителей прямо в музыкальный зал и этим закончить осмотр дома. Старики были
восхищены  и  домом,  и  садом,  и  обстановкой.   Графиня-мать   радовалась
уединённости места, но отец находил, что молодым людям было бы удобнее  жить
поближе к центру. Возвратившись в отель, они  выработали  программу  дня  на
завтра, и старики были чрезвычайно  польщены  предстоящим  визитом  к  лорду
Бенедикту, о котором они уже были наслышаны как  о  новом  чуде  лондонского
общества.
   Следующий день пролетел для Лизы и Джемса так быстро, что они едва успели
выкроить время, чтобы несколько минут постоять у статуи  белого  Будды,  без
которого, как казалось теперь Лизе, она уже жить  не  может.  В  воскресенье
вечером, после  подробного  обсуждения,  во  что  и  как  все  Р.  оденутся,
отправляясь в дом лорда Бенедикта, причём капитан делал дамам такие  смешные
наставления,  что  все  дружно  смеялись  и,  в  свою  очередь,   добродушно
подкалывали его, графиня несколько раз пожаловалась на лёгкую головную боль.
Но так как у графини всю жизнь было плохое здоровье, то никто  не  увидел  в
этом ничего, кроме  простой  мигрени.  Весело  расставшись  с  женихом,  все
разошлись по своим комнатам. И также весело, легко, радостно вскочила Лиза с
постели на следующий день. Она спала всю ночь  очень  крепко,  проснулась  с
сознанием какого-то небывалого счастья, уверенности в себе, и в  первый  раз
почувствовала себя по-новому взрослой, по-новому самостоятельной и готовой к
жизни.
   "О, я в силах всё победить!  Я  знаю  сейчас,  сколько  величия  в  жизни
человека и какими чудесами она полна. О мой белый Будда, как многим  я  тебе
обязана, - думала Лиза. - Те минуты, что я простояла у твоей  чаши,  великий
мудрец, раскрыли мне, что в жизни не может быть смерти. Ты  не  умер,  ты  -
Вечность. А значит, и всякий, за Тобой идущий, тоже Вечность. И моя  скрипка
тоже частица Вечности".
   Лиза была  уже  совсем  готова,  но  не  хотела  идти  к  родителям,  так
необычайно светло она себя чувствовала. Всеми мыслями она прильнула  к  чаше
Будды и несла к нему свою скрипку  и  свою  любовь,  молясь,  чтобы  светлое
состояние духа, в каком она находилась сейчас, никогда не омрачалось для  её
искусства и любви. Ничто ей сейчас не казалось  страшным.  Она  поняла,  что
жизнь вечна,  что  тот  день,  который  она  живёт  сегодня,  -  это  минута
творчества. А творчество вечно, значит  и  эта  минута,  в  огне  творчества
прожитая, не может быть  ничем  иным,  как  мгновением  вечного  творчества,
Вечной Жизнью. "Как хотелось бы мне, - шептала Лиза, - приносить  мои  звуки
людям такими чистыми, такими любовными и утешающими, как будто я  вынула  их
из чаши Будды".
   Стуком в дверь были прерваны  её  грёзы.  Стучал  граф,  взволнованный  и
раздосадованный. У графини к утру поднялся жар, появились кашель и  насморк,
и о поездке их к лорду Бенедикту нечего было и думать. Лиза тотчас же прошла
к  матери,  очень  огорчённой  своей  неожиданной  болезнью  и  ещё   больше
раздосадованной невозможностью поехать к  очень  её  интересовавшему  лорду.
Привыкнув видеть в Лизе девочку, которой не полагается быть  самостоятельной
и которая не может ехать никуда  без  отца  или  матери,  графиня  принялась
уговаривать дочь ехать с отцом и оставить её одну. Граф, не  стеснявшийся  в
России покидать свою жену на очень долгое время, здесь не расставался с  нею
ни на шаг. Он категорически заявил, что они не поедут, что  лорду  Бенедикту
будет извещено о болезни графини, а дети посидят дома.
   - Это совершенно невозможно, папа. Лорд Бенедикт ближайший  друг  Джемса,
которым он очень дорожит и которого чтит не меньше, чем мог бы чтить отца. Я
знаю, что вся  семья  лорда  переехала  из  деревни  раньше  времени,  чтобы
познакомиться со мной. Я знаю, что на этом завтраке, даваемом в честь меня и
Джемса, будут присутствовать люди, от которых будет зависеть многое в судьбе
Джемса. Мама не больна, а только нездорова, и мы возвратимся скоро. Если вы,
папа, не хотите ехать, мы поедем с Джемсом вдвоём. Ехать нам  необходимо,  и
мне  немного  странно,  как  вы,  решаясь  отдавать  меня   замуж,   боитесь
предоставить мне самостоятельность в таком маленьком деле, как завтрак.
   Супруги были так поражены решительностью Лизы и её желанием, выраженным в
столь категорической форме, что даже не нашлись, что ответить, но  оба  были
явно недовольны. Графиня точно ото сна очнулась и  стала  наконец  понимать,
что у дочери есть своя жизнь, где ей места может и не быть. Каждый из  троих
таил свои мысли  и,  будучи  слишком  воспитанными  людьми,  чтобы  говорить
неприятности, все держались внешне спокойно, но горечь переполняла стариков.
Как бы то ни было, в назначенный час Лиза и капитан Ретедли  входили  в  дом
лорда Бенедикта.
   Лиза была приготовлена капитаном, кто и что её ожидало  в  доме  и  семье
Бенедикта. Но она не только растерялась от первого же взгляда хозяина, но  и
каждое новое лицо, с которым  он  её  знакомил,  заставляло  её  всё  больше
смущаться. Застенчивость, свойственная ей  всегда,  на  этот  раз  дошла  до
такого предела, что ей самой становилось невыносимым её скованное состояние.
И  именно  в  тот  миг,  когда  она  дошла  до  полного   изнеможения,   она
почувствовала на себе взгляд лорда Бенедикта, который встал со своего  места
и, опустившись в кресло рядом с нею, спросил о здоровье  матери.  Постепенно
разговор перешёл на Лондон, на музыку и через десять минут от  стеснительной
застенчивости Лизы не осталось и следа. А все окружающие её,  казавшиеся  ей
такими особенными, теперь стали простыми и достижимыми. Вначале,  пораженная
целым сонмом  красавиц,  Лиза  законфузилась,  На  самом  же  деле  в  своём
светло-сером костюме с отделкой цвета резеды, с бледным личиком, на  котором
горели глаза существа, отмеченного темпераментом и  талантом,  вдохновляемая
любовью и счастьем разделённой привязанности, Лиза была не просто  мила,  но
не могла бы остаться незамеченной среди любых  красавиц.  Тонкая  фигурка  и
полные грации движения делали весь  её  облик  гармоничным  и  исключительно
изящным.  Её  голос,  металлический  и  вибрирующий   массой   разнообразных
интонаций и оттенков,  приятного  тембра,  решительный,  довершал  цельность
впечатления. От той девочки, которую И. и Левушка встретили в пути  ещё  так
сравнительно недавно, и следа не осталось.
   Флорентиец спросил Лизу,  не  певица  ли  она,  она  засмеялась  -  точно
колокольчик зазвенел - и сказала, что, к  большому  огорчению  отца,  она  и
певица, и скрипачка, но и то и другое ещё только в любительской фазе.
   - О, тогда у вас есть соперница. Моя приёмная дочь  тоже  певица,  но  не
скрипачка, а пианистка и тоже любительница. Если бы  вы  захотели  доставить
нам удовольствие, то не  отказались  бы  сыграть  нам  что-нибудь  вместе  с
Алисой. Мы давно не слышали скрипки и были бы вам благодарны за час отдыха в
музыке.
   - Играть я так люблю, что  рада  каждому  случаю,  когда  могу  коснуться
струн. Но сегодня у меня так много "но", что я едва ли решусь играть.
   - Ну, а если я угадаю все ваши "но" до самого последнего, согласитесь  ли
вы тогда играть?
   - Это так невероятно, лорд Бенедикт, что я даже не решаюсь принять  такое
условие.
   - Первое  ваше  "но"  состоит  в  том,  что  вы  давно  по-настоящему  не
занимались. Второе - здесь нет вашей скрипки, а моя - понравится ли вам,  вы
не знаете. Третье - вы только что держали в руках скрипку,  перл  старинного
мастера подаренную вам влюблённым в вас человеком. Четвёртое - у Будды...
   - О, ради всего святого, - вскрикнула вскочившая с места  Лиза,  -  я  не
знаю, что вы хотели сказать,  -  задыхаясь,  продолжала  она,  -  но  слово,
которое вы начали, привело меня в восторг и ужас одновременно.
   - Если бы я не был прерван столь внезапно, я сумел  бы  дойти  до  вашего
пятого и шестого сомнений, - улыбался Флорентиец.
   - Нет, нет, я вижу, что мне уж лучше согласиться. Я ещё не  знаю,  найдём
ли мы контакт с мисс Алисой и известны ли мне вещи, которые играет она,  но,
пожалуйста, дальше не угадывайте.
   Лиза старалась овладеть собой. Ей была неприятна эта вспышка перед лордом
Бенедиктом, особенно в присутствии жениха, так  образцово  владевшего  собой
всегда. Лиза даже не решалась посмотреть в его сторону,  как  вдруг  увидела
его перед собой.
   - Если вы желаете играть на вашей старинной скрипке, я  привезу  её  вам,
Лиза, сию минуту. - Голос капитана был так необычно нежен, ласков и любящ.
   - Не беспокойтесь, капитан, - вмешался Флорентиец.- У меня  есть  скрипка
Ананды, которую он оставил мне на  хранение.  Я  думаю,  чистые  руки  вашей
невесты достойны прикоснуться к такой драгоценности. А вам, - продолжал  он,
повернувшись к Лизе, - прикосновение к смычку и грифу, которых касались руки
великого мудреца и музыканта, поможет выполнить то четвёртое  "но",  которое
вы не дали мне высказать.
   Слуга вошёл звать к завтраку, чем дал  Лизе  немного  прийти  в  себя  от
изумления,  восторга,  детской  радости  и  робости,   которые   внушал   ей
красавец-хозяин.  Подав  ей  руку,  лорд  Бенедикт   повёл   её   к   столу.
Положительно, всё в этом доме поражало своей  необычайностью.  Хотя  у  себя
дома Лиза была приучена к прекрасной сервировке и красиво  накрытому  столу,
всегда украшенному цветами, так как дед - большой любитель фарфора и  цветов
- сам составлял букеты, но в доме лорда Бенедикта она не знала, кому и  чему
отдавать предпочтение. Лизе казалось, что всё  вокруг  нереально,  что  Наль
рядом только сказочная принцесса её собственного сна, что вот она  проснется
- и Наль не станет. Алиса представлялась ей  феей,  а  Николай  и  сам  лорд
Бенедикт - заколдованными царевичами. Пока она шла в  столовую,  она  дважды
сильно оперлась на руку хозяина, точно желая  проверить  себя.  И  оба  раза
чудесное чувство спокойствия, почти  блаженства,  разливалось  по  всему  её
существу. Все страхи Лизы, её робость  и  скованность  постепенно  исчезали.
Сидя подле ласкового хозяина, видя напротив своего жениха, Лиза думала,  что
за всю свою жизнь она, пожалуй, не  была  ещё  так  счастлива,  как  сейчас.
Какое-то величавое спокойствие, ещё не испытанное ею равновесие и  вместе  с
тем полнота осознания себя творчески цельным существом по-новому освещали ей
жизнь.
   - Жизнь - не есть нечто совершенно изолированное, -  услышала  она  слова
лорда Бенедикта. - Жизнь человека на  земле  -  это  та  частица  Вселенной,
которую он мог вместить, творчески в себе обработать, очистить страданиями и
снова передать Вселенной, чтобы помочь ей двигаться вперёд.
   Наша гостья будет нам играть сегодня. Мы будем слушать. Но если дух её не
будет гореть огнем негасимой  любви  к  искусству,  мы  останемся  холодными
наблюдателями. Мы будем разбирать её тон, её руки, лицо, её мимику. Мы будем
видеть только её, и наши глаза не проникнут  в  царство  радости  общения  в
красоте, которое одно только и ценно и необходимо людям. Если Фидий  оставил
нам своё имя, которое не затмил ни один из скульпторов, то это потому,  что,
творя статую, он не о земле только думал, а нёс ей,  скорбящей,  своё  небо.
Наша гостья всё ещё стесняется в нашем обществе. Но я уверен, что как только
пальцы её коснутся заветной скрипки, - она забудет  о  нас  и  понесёт  своё
счастливое небо в наши сердца.
   Флорентиец ласково и ободряюще смотрел на смущённую Лизу.
   - Если бы подле вас, лорд Бенедикт, я не  испытывала  совсем  неизвестных
мне до сих пор чувств, я бы не могла, по всей вероятности, издать ни единого
звука  после  ваших  слов  об  искусстве.  Но  сейчас  в  меня  вливаются  и
уверенность, и дерзновение. Я не боюсь больше играть перед вами, а наоборот,
мне кажется, что только сегодня я начну играть не по-ученически. Быть может,
это слишком дерзко - так говорить, но так чувствует моя душа в эту минуту.
   Завтрак кончился, все встали вслед за хозяином. Если  бы  Лизу  спросили,
что она ела и пила и был ли вообще завтрак, она вряд ли сумела бы  ответить.
Для неё  существовали  какие-то  отдельные  минуты,  отдельные  слова  лорда
Бенедикта и лицо человека, в  которого  она  была  влюблена.  Всё  остальное
тонуло в желании играть и в такой  -  ещё  никогда  не  испытанной  -  жажде
творчества, которые ей открылись сегодня и  сжигали  её  своим  огнем.  Лорд
Бенедикт подвёл Лизу прямо к роялю, куда  подозвал  и  Алису.  Пока  девушки
сговаривались, что им сыграть,  он  принёс  футляр  из  своего  кабинета.  И
футляр, и нёсший его человек были необычны. Футляр был квадратный, из  очень
светлого, пожелтевшего от времени дерева. Небольшим  старинным  ключом  лорд
Бенедикт открыл его. Прежде  чем  поднять  крышку,  он  посмотрел  на  Лизу,
говоря:
   - Я ещё раз повторяю вам, Лиза, что скрипка эта принадлежит теперь  моему
другу Ананде, большому мудрецу. Он не только мудрец, он принц среди  обычных
людей. Это чистая доброта и  такая  сила  любви,  перед  которой  и  Везувий
затихает. Соберите всю вашу любовь, такую сейчас чистую и счастливую.  Играя
на этой скрипке, несите в чашу Будды ваши звуки, и пусть  они  прольются  из
неё миром и силой для всех скорбящих.
   Он  открыл  ящик  и  подал   Лизе   старинную   большую   и   удивительно
пропорциональную  скрипку.  Дрожа  от  радости,   Лиза   взяла   инструмент,
попробовала строй, удивляясь, что он  точен,  и,  переглянувшись  с  Алисой,
стала ждать первых звуков сонаты. В это короткое мгновение у  неё  мелькнули
десятки мыслей и сомнений, что и кого она найдёт в пианистке.  Взглянуть  на
Алису она уже не могла. Все её силы перешли  в  руки,  которые  казались  ей
лёгкими, свободными, точно их зарядили сильным  электрическим  током.  Алиса
под устремленным на неё взглядом Флорентийца преобразилась более обычного, и
первые звуки, неожиданно глубокие  и  мощные,  заставили  Лизу  выпрямиться,
вздрогнуть, и когда она ударила по струнам смычком, ей показалось,  что  она
зацепила сердца присутствовавших.
   Часть за частью шла соната, и вдруг Лиза ощутила, что за её спиной растет
какая-то неведомая сила, которая ей помогает. Руки её стали ещё легче,  звук
сильнее, сама скрипка одухотвореннее, и не мозг, не память вели её пальцы, а
из самого сердца шёл к ним ток. Почти не сознавая, где она и кто подле  неё,
Лиза кончила сонату.
   - Теперь, Лиза, попробуйте сыграть нам свою  фантазию,  -  попросил  лорд
Бенедикт.
   Всё так  же  мало  сознавая  действительность,  Лиза  стала  играть  свою
фантазию, ту песнь торжествующей любви, которую играла,  вдохновясь  образом
Будды. Сейчас ей казалось, что она слышит какой-то новый оттенок в  струнах,
точно они шепчут ей: "Ты играй для земли, для людей. Ты не думай о себе,  но
думай о людях, для радости которых должна жить  твоя  песня.  Играй  только,
тогда, когда сердце чисто". Сила, помогавшая ей сейчас играть, слилась с  её
руками, сердцем, окутав всю её атмосферой счастья.  И  Лиза  закончила  свою
фантазию  таким  порывом   страсти,   что   даже   физически   почувствовала
изнеможение.
   Когда она пришла в себя,  её  потянуло  оглянуться.  Её  взгляд  встретил
незаметно   вошедшего   гостя.   Посреди   комнаты   стоял   Ананда.   Глаза
присутствующих были прикованы к его фигуре, к его глазам, испускавшим  лучи.
Все были поражены бесшумно проникшим к ним неизвестным, и  только  хозяин  и
Николай  радостно  спешили  к  нему  из  разных  концов  огромной   комнаты.
Флорентиец заключил гостя в свои  могучие  объятия,  и  тот,  казавшийся  за
мгновение  до  того  таким  высоким,   сделался   вдруг   меньше   рядом   с
гигантом-хозяином. После первых приветствий лорд Бенедикт представил  нового
гостя, назвав его своим другом Сандрой Кон-Анандой.
   Первыми познакомились с ним обе юные музыкантши. Взяв руку  Лизы  в  свои
руки, Ананда оглядел комнату, как бы кого-то ища.
   - Ты, конечно, ищешь другую половину яблока, - лукаво  усмехаясь,  сказал
Флорентиец. - Вот  он,  храбрец-капитан,  спрятался  за  моей  спиной.  -  И
Флорентиец выдвинул вперёд Джемса, лицо которого было таким  растроганным  и
взволнованным, каким Лиза даже не считала возможным его увидеть.
   Ананда взял руку капитана, положил её на  руку  Лизы,  которую  держал  в
своей, и сказал Джемсу своим особенным, неподражаемо ласковым  металлическим
голосом:
   - Когда я говорил вам об этой минуте в  Константинополе,  это  показалось
вам немыслимой фантазией. Теперь я спокойно соединяю вас с сей чистой душой,
зная, что в ней для вас сохранится огонь радостной любви до конца её и ваших
дней. Всё остальное, друг, неважно.  Сейчас  важна  только  задача  создания
новой семьи, в которой так нуждаются чудесные, высокие души, ожидая  чистого
места для своего воплощения. Помните об этом, и вы выполните то, что обещали
мне в Константинополе. А я буду всегда помнить, кому  обязан  столь  многим,
кто вернул мне украденное кольцо. Вы же, дорогая, - обратился Ананда к Лизе,
- выполните только один мой завет: всегда, везде УТВЕРЖДАЙТЕ и научите своих
детей понимать современность, принимать её, никогда не отрицая.
   Искусство поможет вам воспитать своих детей. Оно будет им второй матерью.
Не верьте тем, кто будет говорить, что искусство и  семья  несовместимы.  Не
делить надо любовь между семьей и искусством, но сливать их воедино, отражая
в себе всю Вселенную как единую вечную Любовь, в которой семья  и  труд  для
неё, общественный труд и искусство - всё лишь аспекты Единой Любви,  живущей
в нас. Играйте. Играйте всюду и везде  как  можно  больше.  Играйте  большим
толпам народа, отбросив предрассудок: "Выступать на подмостках". Но  играйте
всегда даром, отдавая все деньги беднякам.
   Ананда повернулся к Алисе, слушавшей его с тем вниманием, что граничит  с
благоговением.
   - Вам, мой друг, также дано утешать людей музыкой. Ещё молодой вы  будете
выступать  вместе  со  своими  детьми.  Забудьте  робость,   идите   с   той
непреклонной волей, которую передал вам отец. Ничего и никогда не бойтесь. Я
ещё буду с вами говорить.
   - А тебе, Ананда, я у самой двери изловил вот эту парочку беглецов, -  со
смехом подвёл Флорентиец Генри и его мать к Ананде.
   - Неужели же, Генри, ты был бы способен ещё раз бежать от меня?
   - Простите нас, - тихо сказала леди Цецилия и - чего никто не мог ожидать
- опустилась на колени перед Анандой. - Мы оба так виноваты перед  вами.  Не
сын виноват, но мать, не сумевшая воспитать в нём самообладания, -  поднятая
Анандой, продолжала леди Цецилия, склонясь к нему на плечо.
   - Полноте, дорогая. Генри  славный  малый.  Если  в  нём  раньше  слишком
бурлили страсти, то  сейчас,  за  время  жизни  у  нашего  друга  и  Учителя
Флорентийца, он уже так вырос  в  своей  чести  и  цельности,  что  прежнего
сумбурного мальчика и в помине нет. Генри, мой добрый сынок, твои  испытания
зрелого, честного сердца только ещё  начинаются,  а  не  кончились,  как  ты
думаешь, - с неподражаемой добротой говорил Ананда. - Немало тебе  предстоит
испытать. Но ты не один, у тебя не только Флорентиец и я. У тебя  ещё  целое
кольцо друзей здесь, и сердца всех тех,  кого  ты  видишь  в  этой  комнате,
связаны с тобой многими веками труда и любви.
   Правда, до сих пор ты доставлял нам всем немало забот и беспокойства.  Но
сейчас в тебе  уже  созрело  мужество  отдать  самому  себе  отчёт  в  своих
поступках.  Созревай  же  дальше,  друг,  вскоре  тебе  представится  случай
проявить героизм сердца и правдивость его.
   Радостно и счастливо приветствуемый Николаем и Наль, Ананда сказал ей:
   - Вы давно  знаете  меня  заочно,  как  и  я  вас.  Теперь  нам  довелось
встретиться и уже никогда не забыть, где, как и когда  мы  встретились.  Ваш
дядя Али и тот, кого вы теперь зовёте отцом, - мой великий друг  Флорентиец,
- мои извечные наставники. Я всем сердцем приму ваших детей в свои  ученики.
И хотел бы для вас только одного: чтобы вы, готовя к жизни детей, не боялись
за их судьбу. Нет сильнее талисмана и  защиты  для  детей,  чем  бесстрашная
любовь матери.
   Окруженный всеми, Ананда прошёл в кабинет Флорентийца, где сказал Амедею,
Сандре и Тендлю, каждому в отдельности, по нескольку слов.  Он  говорил  так
тихо, что никто другой их не слышал, но лица всех троих засияли, и это  ясно
видели все.
   Через некоторое время, когда Ананда  рассказал,  что  неожиданно  получил
известие о новых каверзах Браццано и приказ своего дяди немедленно выехать в
Лондон, лорд Бенедикт отпустил всех гостей,  чтобы  переговорить  с  Анандой
наедине и дать ему отдохнуть.  Прощаясь  с  Лизой  и  капитаном,  Флорентиец
ласково напомнил обоим, что для них начинается новая жизнь и  они  по-новому
должны теперь встречать каждый расцветающий день.
   - Я буду завтра у вас, Лиза, вместе с Алисой, Наль  и  Николаем.  Я  знаю
необычайное хлебосольство вашего отца и потому даю вам  право  "по  секрету"
выдать наш завтрашний визит. Вы же, Джемс,  не  беспокойтесь  ни  о  чём.  Я
помогу вам миновать угрозу помпезного венчания, точно  так  же,  как  угрозу
путешествия родителей следом за вами в Америку. Будьте счастливы,  в  добрый
путь.
   Оставшись вдвоём с Анандой, лорд Бенедикт передал гостю,  что  в  дело  о
завещании пастора уже вмешались друзья Браццано, которых прислал к  пасторше
один из друзей её юности и близкий человек из Константинополя.
   - И не только они, - отвечал Ананда. - На одном со мною пароходе  прибыли
ещё двое. Эта парочка получила точное задание  похитить  Алису.  Пасторша  в
переписке  со  своим  другом  четко,  со  свойственной   ей   откровенностью
характеризовала своих дочерей. Чтобы осуществились адские замыслы  Браццано,
ему нужна девственница с чистейшим сердцем. Меня не узнали. Полагая,  что  я
не понимаю их языка, они откровенно болтали и о плане  женитьбы  подосланных
юнцов на обеих сестрах, и о немедленном увозе Алисы после венчания.
   Подкупить они, конечно, могут  пол-Лондона.  Я  не  составил  пока  плана
действий и приму все ваши приказания. Нет ли надежды спасти  пасторшу  и  её
старшую дочь от того ужаса, в котором они погрязают?
   - Я испробовал все средства, Ананда. Им сейчас спасения нет:  и  мать,  и
дочь давно раскрыли сердце злу. Жажда роскоши, желание блестящей жизни,  всё
использовано и разожжено. Пока обе несчастные не дойдут до дна, ни  одна  из
них не опомнится. Но я думаю, что дно пасторши  ближе,  и  мы  с  тобой  ещё
сможем попытаться вырвать её у шайки злодеев. Что же касается дочери, то там
слишком глубока связь с Браццано. Себе  путы  она  сама  связала,  отвергнув
дважды мой зов.
   - От тех же моих спутников я узнал, что  Дженни  возьмут  как  бесплатное
приложение к Алисе, которая и есть вся цель. Несчастная  Дженни,-  прошептал
Ананда.
   - Да, весь их план нашёл пламенного слугу в пасторше. Она пойдёт на  всё,
чтобы вырвать Алису из моих рук. Нам с тобой, Ананда. предстоит  встретиться
в судебной конторе с нею, с Дженни и с теми  двумя  молокососами.  Не  может
быть и речи хоть о малейшей угрозе для Алисы. Но тех. кого я тебе оставлю. -
Сандру, Тендля, - тебе, Ананда. придется защищать,  так  же  как  и  бедного
адвоката. На них падёт всё бешенство врагов. Мой  дорогой  друг  и  брат,  -
обнимая Ананду,  продолжал  Флорентиец,  -  который  раз  в  этой  жизни  ты
принимаешь на себя  тяжесть  борьбы  со  злом,  тяжесть  за  чужие  грехи  и
проступки, развязывая страшные кармы людей. Да будут благословенны дни твои!
Да будет вечным светом и спасением твой труд для людей!
   Точно сноп солнечного света лился от Флорентийца  и  окутывал  Ананду  со
всех сторон.
   - Немало мучительных минут придется тебе пережить ещё и здесь, мой  друг,
в новой фазе борьбы с шайкой  Браццано.  Твоя  божественная  доброта,  путём
которой ты идёшь, служа людям, заставила тебя пожалеть негодяя. Ты  полагал,
что у гада вырвано ядовитое жало, если он дал слово  чести  оставить  тёмный
путь. Ты поверил. Ты забыл, что нет чести у  бесчестного.  Ты  его  пожалел,
применив меру личного восприятия момента. Но ты упустил из вида,  что  закон
мировой пощады требовал полного уничтожения гада. Снова и снова ты принял  в
себя муку погибшего сердца, мой светлый друг. И теперь, не  смея  ослушаться
выше меня идущих, я вынужден предоставить  тебе  одному  бороться  со  вновь
сплотившейся шайкой. Да к тому же подкидываю тебе двух юных и неопытных моих
приятелей. Они мужественны и бесстрашны, но не закалены в воле и послушании.
   - Великий мой наставник, - с сияющим лицом ответил Ананда, - я сам выбрал
путь доброты, я сам выбрал путь помощи строптивым, не умеющим воспитывать  в
себе дисциплину и  мудрость  послушания  иначе  чем  путём  самостоятельного
развития опыта и воли на ряде ошибок и падений. Я сам выбрал тот  путь,  где
почти каждый ученик приносил мне скорбь обратных ударов. Но  я  их  принимал
как радость, и почти всегда люди находили путь освобождения и любви. Там же,
где я не мог победить любовью, твоя могучая рука, Учитель, приходила мне  на
помощь. Ни разу я не был оставлен тобой даже и в более мелких случаях, вроде
Генри и Дории, и здесь твои такт и мудрость помогали мне. Я знаю, что сейчас
ты дашь мне точный план, и там, где я не пойму до конца твоих приказаний,  я
буду им радостно повиноваться. А потому я совершенно уверен теперь в  полной
победе над злом, хотя бы всё говорило об обратном.
   - Будь ещё раз благословен, мой друг и сын Ананда!  Да  будешь  ты  живым
примером света всем  тобой  встреченным!  А  знаешь,  тебя  ждет  Дория,  не
осмелившаяся войти в зал, куда, я ей сказал, придёшь ты.
   - Дория, не  осмеливающаяся  войти  в  ту  комнату,  где  нахожусь  я?  -
воскликнул, смеясь своим металлическим смехом,  Ананда.  -  Да  это  какаято
иная, не моя Дория. Та, строптивица моя, не задумывалась отчитывать меня  за
все дела, хоть ни капли в них не понимала.
   - О Ананда, ради всего святого, не продолжайте, - бросилась Дория к ногам
Ананды через дверь, которую ей открыл Флорентиец. - Я всё теперь поняла. Все
мои поступки  и  слова  заставляют  меня  краснеть  и  страдать,  и  жаждать
поступать теперь так, чтобы искупить своё поведение  перед  вами,  -  рыдала
Дория. - Не отталкивайте меня теперь.
   -  Мой  бедный  дружок,  мой  милый  дорогой  строптивец,  мой   любимый,
доверившийся мне и  усомнившийся  ученичек,  -  поднимая  Дорию,  необычайно
ласково говорил Ананда. - Не будем разбирать, что было в прошлом  тёмного  и
печального. Поблагодарим небо, что оно  послало  нам  помощь  могучей  рукой
Флорентийца. Теперь, когда ты так кротко, чисто и верно  выполнила  все  его
задачи,  когда  сама  поняла,  как   много   ты   потеряла,   нарушив   обет
беспрекословного послушания, не будем тратить время на разбор прошлого.  Его
нет больше. А возвращая его, ты попусту тратишь время, ибо в  раскаянии  нет
творчества  сердца,  и  мгновение  твоей  вечности,  твоё  летящее   сейчас,
проносится пустым. Ободрись, мужайся. Нам с тобой предстоит много дел.
   Я читаю в тебе, как ты жаждешь просить меня не отправлять тебя в Америку,
а оставить подле себя. Прежнюю Дорию я не смог бы убедить и остановить.  Она
набрала бы задач сверх сил, не послушалась бы моих советов,  ринулась  бы  в
бой невооружённой и снова была бы вынуждена выбыть из строя.  Теперешняя  же
Дория молчит, ни о чём не молит и даже считает себя  недостойной  находиться
подле меня. Успокойся, друг.  Я  буду  просить  Флорентийца  оставить  тебя.
Надеюсь, что он даст согласие. Если же нет,  -  мы  подчинимся  его  решению
легко, просто, весело. Пойдём со мной. Мне  нужен  секретарь,  я  думаю,  ты
выполнишь часть запущенной мною работы.
   Сияя счастьем, глубоко тронутая  и  дважды  покорённая  величием  доброты
Ананды, который не позволил себе и намёка на упрёк, Дория пошла за Анандой в
приготовленные для него комнаты. Как только они вышли, хозяин снова появился
в кабинете, и через несколько минут туда уже входили мистер Тендль со старым
адвокатом. Оба юриста изложили лорду Бенедикту новые  осложнения  в  деле  о
завещании, виновницами которых являются пасторша и Дженни. Кроме протеста  и
официально поданного заявления, что сестры  Цецилии  у  пастора  никогда  не
было, а потому пасторша требует скрытый от неё мужем капитал, она  и  Дженни
подали второе заявление, доказывая, что пастор был ненормален, почему они  и
требуют Алису домой. На послезавтра назначен вызов в судебную  контору  всех
заинтересованных  лиц,   а   через   несколько   дней   состоится   судебное
разбирательство нового заявления пасторши.
   Старый адвокат кипел возмущением и говорил, что использовал все средства,
стараясь убедить пасторшу в нелепости её поведения. Но что какой-то  молодой
человек, которого  она  отрекомендовала  как  жениха  Дженни,  уверял  её  в
противном, называя себя юристом. Сегодня утром этот молодой человек явился к
нему в контору и всячески старался его подкупить, за  что  и  был  изгнан  с
позором. Успокоив обоих юристов, дав им указания держаться твёрдо,  говорить
и поступать, руководствуясь одной  истиной,  лорд  Бенедикт  отпустил  своих
деловых гостей.
   Присев к столу, он написал два письма и вызвал слугу отправить их. Сам же
поднялся наверх и сказал Николаю, что  выедет  сейчас  из  дому  и  вернётся
поздно вечером. Ему же поручает весь дом и усталого Ананду. Он отдал Николаю
самое строгое распоряжение, чтобы никто из домашних никуда  не  отлучался  и
никого не принимал, пока он не возвратится.
   - Тебя я знаю, друг Николай. В твоей верности ни трещинки, ни пятнышка не
сыщешь. Но в эти дни может случиться всякий обман. Если Алиса вдруг  получит
письмо или привезённое кем-то известие, что  умирающая  мать  желает  с  ней
проститься, предупреди девушку, что это ложь.
   До поздней ночи не возвращался Флорентиец,  и  все  обитатели  его  дома,
сгруппировавшись вокруг Ананды, терпеливо и спокойно ждали его. Только  один
человек не находил себе места, волновался и трепетал, сам не понимая, что  с
ним происходит, и это был Генри. То его бросало в жар, то он дрожал, точно в
ознобе лихорадки, хватаясь за голову и за сердце.
   - Что с тобой происходит, Генри? -  спросил  его  наконец  Ананда,  когда
юноша уже почти терял сознание.
   - Я сам не знаю, что со мной. Я  полон  беспокойства  и  волнения,  точно
что-то грозит мне, внутри у меня всё дрожит, и я не в силах сдержаться.
   - Пойдём в мою комнату. Мы скоро вернёмся, Николай, но если я понадоблюсь
тебе экстренно, пошли за мной Дорию.
   - Теперь, мой мальчик, - вводя Генри в свою  комнату  и  закрывая  дверь,
сказал Ананда, - тебе приходится пожинать плоды зла, неосторожно  сотканного
тобой. Когда ты пошёл против меня в Константинополе,  ты  приоткрыл  в  себе
дорогу злу. Не потому зло могло тебя коснуться, что оно было  сильнее  тебя,
но потому только, что оно нашло себе  лазейку,  чтобы  угнездиться  в  твоём
сердце. Страсти и гордость затемнили твою интуицию, и ты  взял  от  Браццано
письмо. Яд его - злой гипнотической воли, будь ты чист и верен, не  смог  бы
отравить  тебя.  Но  во  взволнованную  твою  душу  он   пролился   страхом,
самомнением, отрицанием. Мои усилия любви спасли тебя от  гибели.  И.  помог
мне. Он защитил тебя увиденным тобою  образом  матери,  её  чистой  любовью,
привёл тебя на пароход капитана Джемса, а Флорентиец несёт  на  волне  своей
могучей воли, защищая от преследующих тебя друзей Браццано.
   Сейчас они здесь, в Лондоне. Их эманации вьются вокруг тебя, так как  они
узнали, где ты живёшь, и караулят тебя повсюду. Чем защититься  тебе,  друг?
Если ты сам не найдёшь в себе полного бесстрашия, если уверенность  твоя  не
перейдёт в радость верности Флорентийцу  и  всем  друзьям,  окружающим  тебя
своим светом, если ты не увидишь счастья в том, как  спасла  тебя  Жизнь  от
адских сетей мошенников,- никто из нас  не  сможет  помочь  тебе.  Вся  твоя
психика должна перевернуться. Не ты и  личное  твоё,  извне  к  тебе  идущее
счастье или несчастье составляют смысл жизни твоей. А тот мир, тот свет,  та
твёрдость и поддержка, что ты внесёшь в свой труд для людей. Вот смысл твоей
жизни, Украшая старость  матери,  молодость  которой  ты  не  раз  отравлял,
рыцарски защищая Алису, благодаря которой ты понял  величие  и  силу  чистой
женской любви, ты можешь теперь, в  эти  дни,  снова  стать  моим  учеником,
которому будут по плечу большие задачи.
   Ты ещё не знаком со второй своей кузиной, Дженни. Но по опыту с  Браццано
знаешь, как легко попадает человек  в  сети  злых,  если  он  раздражителен.
Дженни не только раздражительна  и  зла.  Она  ещё  и  постоянно  возбуждена
настоящим  астральным  костром  -  своею  матерью.  Друг  друга  питая,  обе
привлекают к себе шайку наших врагов. Если  ты  готов,  вынеся  опыт  бездны
страданья, повторить обет беспрекословного повиновения; если в сердце  твоём
нет раздвоения, и ты ясно видишь, что для тебя есть только один  путь:  идти
так, как видит и ведёт тебя твой Учитель, - я могу принять твой обет и вести
тебя дальше. Но на несколько лет ты уедешь с Флорентийцем, видя в нём такого
же Учителя и друга, как я.  Разлука  не  будет  существовать,  если  в  тебе
поселятся радость и спокойствие знания.
   Генри, за несколько минут  до  разговора  дрожавший,  почувствовал  такое
глубокое успокоение, какого ещё не испытывал ни разу в жизни.
   - Благодарю вас, Ананда, Учитель и друг. Я понял всё, что вы мне сказали.
Я знаю, что мне делать, я спокоен. Я больше не тот шалый, влюблённый  в  вас
мальчик, который причинил вам столько горя, вернее, беспокойства вам и  горя
себе. Я созрел и могу теперь  непоколебимо  и  добровольно  произнести  обет
беспрекословного послушания.
   Ананда подошёл к Генри, положил ему обе руки на голову  и  посмотрел  ему
прямо в глаза. Карие с золотом звёзды Ананды,  казалось  Генри,  пронизывали
его до  самых  сокровенных  частиц  существа.  Генри  точно  таял  под  этим
взглядом, точно растворялась и превращалась в жидкий огонь вся кровь  в  его
жилах.
   "Ещё мгновение, и я умру, умру счастливый", - мелькнуло в уме Генри.
   - Подожди меня здесь, сын мой, - услышал Генри голос Ананды. показавшийся
ему измененным. Он  несколько  раз  глубоко  вздохнул,  оглядел  комнату,  в
которой остался один, и бессильно опустился в кресло.  Слабость  его  прошла
быстро, он снова почувствовал себя сильным и радостным. В комнате  открылась
другая дверь, которой  Генри  не  заметил.  На  пороге  стоял  преображенный
Ананда, Ананда. сиявший как шар света, в белой одежде с  золотым  шитьём,  и
протягивал к нему руки.
   С криком счастья бросился Генри к Ананде и был введён им в белую  комнату
Флорентийца.  Ананда  подвёл  его  к  мраморному  столу,  поднял  крышку,  и
изумлённому взору Генри представилась высокая зелёная чаша, в которой  горел
огонь. Ананда взял тонкую  палочку,  как  показалось  Генри  из  аметиста  и
розовых камней с золотом,  опустил  её  конец  в  чашу,  что-то  напевая  на
непонятном ему языке, - и огонь ярко вспыхнул, выбросив несколько  пламенных
лепт, из которых одна крепко держалась на палочке и горела.
   Ананда коснулся темени Генри этим огнем,  и  по  всему  его  телу  прошло
содрогание. Несколько раз прикасался Ананда огнем, прикладывая палочку между
его глаз, у горла, у сердца, у селезёнки и пупка, между плеч, и  каждый  раз
пламя чаши бурно вспыхивало, а всё тело Генри содрогалось. Подняв  обе  руки
высоко над его головой, Ананда всё так же протяжно напевал  какие-то  слова.
Умом Генри не понимал смысла произносимых слов, но сердце  его,  ликовавшее,
освобожденное,  проникало  в   смысл   творимого   действия.   Он   сознавал
безграничную и вечную Жизнь без  форм,  без  времени,  без  пространства,  к
которой его приобщил Ананда.
   Пламя, горевшее теперь уже вдоль всей палочки,  которую  Ананда  всё  ещё
держал в руке, бежало по его телу, по белой его одежде, играя всеми тонами и
переливами фиолетового. Даже чаша, которая вначале виделась  Генри  зелёной,
теперь стала  фиолетовой.  Очарованный,  счастливый.  Генри  всем  существом
понимал, что Ананда поёт сейчас песнь  торжествующей  любви.  И  он  отвечал
Ананде, сливаясь с  ним  в  благоговейном  гимне  Вечности.  Повернувшись  к
коленопреклонённому Генри, Ананда снова положил палочку ему на темя и сказал
своим дивным голосом:
   - Можешь ли и хочешь ли, сын мой,  идти  в  вечной  верности  с  братьями
Милосердия, в единении вечном с их трудом и путями?
   - Если я достоин этого счастья, - хочу, - отвечал Генри. -  Можешь  ли  и
хочешь ли творить труд дня не иначе как в героическом напряжении?
   - Жить иначе я уже не могу. Жить без труда и борьбы за свет и истину  для
меня больше невозможно.
   - Иди же в храм творчества отцов твоих. Учителей, там оставь всё условное
- и Жизнь возвратит тебе твои таланты, которые ты забыл в веках. Повторяй за
мной, сын мой, те немногие формулы, что отныне станут тебе основанием дня.
   Я  иду  всей  верностью  моею  за  верностью   Учителя   моего.   Иду   в
беспрекословном и радостном повиновении, так, как видит  и  ведёт  меня  мой
Учитель. Иду, разнося  песнь  торжествующей  любви.  Иду,  любя  и  радуясь,
утверждая силу победы моей радостью. Иду, забыв навек об унынии и отрицании.
Иду, неся бесстрашие и мир всему встречному. Иду, в чести и бескорыстии, мой
день труда, и то не мои личные качества, но аспекты живой Вечности,  во  мне
живущей.
   Ананда поднял Генри,  взял  обе  руки  в  свои  и  положил  их  на  чашу.
Блаженство, мир, гармония, неизреченный покой  охватили  Генри,  точно  сама
божественная сила  коснулась  его.  Радость  хлынула  волной  из  всего  его
очищенного существа, пламя вспыхнуло,  точно  взлетело  из  чаши  на  голову
Ананды, где сложилось в звезду из пяти лучей,  упало  каскадом,  как  плащом
накрыло Ананду и Генри, почти ослепив его.
   Когда Генри пришёл в себя, он увидел, что жертвенник закрыт, сам  он  всё
ещё стоит возле, а Ананда в своём обычном платье держит руку на его плече.
   - Мужайся, сын мой, помни эту минуту, но не суди по ней, что  именно  так
совершаются все посвящения. Шире раскрой глаза духа и поймёшь: сколько людей
- столько путей. Путь посвящения всюду. И на  поле  сражения.  И  у  постели
больного. И в лаборатории, и в поле. Его нет только там, где  нет  труда.  И
всюду, где трудятся радостно, - всюду лежит путь к  посвящению.  Где  звенит
чистый смех, его тоже находят. Но где живут страх и уныние, - там к нему  не
подойдут.
   Встречай  радостно  все  испытания,  ибо  знаешь,  что  всё,  с  чем   ты
сталкиваешься в жизни, - всё  пути  отцов  твоих,  Учителей,  к  Вечному  во
встречных твоих.
   Обняв  трепещущего  и  счастливого  Генри,  Ананда  повёл  его  снова   в
музыкальный зал, где Алиса садилась за рояль.  Как  нельзя  больше  ответило
сердцу Генри общее молчание  под  мощные  и  торжественные  звуки  рояля.  -
Ананда, спой нам что-нибудь,- попросил Николай. - Петь я буду потом. Сегодня
Алиса будет аккомпанировать моей виолончели, и эта наша музыка - только  для
Генри. А ты. Генри, вспомни зал в Константинополе,  темноволосую  прекрасную
музыкантшу и... себя. И всё, что вынесешь из нашей музыки сейчас, вернее, из
нашей звучащей любви к тебе, - пусть это будет только твоей тайной.
   И полились звуки человеческого голоса виолончели Ананды. Не только  Генри
и леди Цецилия были  захвачены  ими,  вся  группа  людей,  точно  скованная,
боялась шелохнуться. По-разному играл Ананда  с  обеими  пианистками.  Генри
думал, что вот Анну Ананда постоянно вводил в какое-то гармоническое  русло,
из которого она каждую минуту могла уйти. Он как бы  направлял  её  мятежный
дух, помогая ей выйти из борьбы  со  своими  страстями.  Он  нёс  ей  мир  и
успокоение, а она всё рвалась в новую и новую фазу борьбы, жалуясь  на  свои
страдания  и  скорби.  В  ней  жил  протест,  незаметный  в  труде  дня,  но
вырывавшийся  огнем  в  музыке.  Там  играл  Ананда-примиритель.  Здесь   же
творилось славословие Жизни, звенела радость  душ,  принимающих  любой  свой
момент таким, каков он есть сейчас. Здесь раскрывались все  силы  творчества
сердец, равновесие которых не мешало подыматься духу на ту  высоту,  которая
доступна человеческим силам.
   Генри понял разницу творивших там и тут людей. Он понял самого себя там и
здесь, он завершил сегодня одну ступень жизни и начал другую. Вглядываясь  в
сияющее лицо Алисы, он думал о сказанном Анандой,  что  он  рыцарски  должен
защищать её. Где и против кого и чего он должен её защищать, Генри не  знал.
Но что защищать её будет всюду,это он знал точно.
   Улыбаясь своей обычной ласковой  улыбкой,  в  комнату  вошел  Флорентиец.
Поговорив со всеми, он сказал,  что  сам  проводит  Ананду.  Напомнил  Наль,
Николаю и Алисе, что завтра в двенадцать они поедут к графам  R  и,  смеясь,
порекомендовал дамам подумать  о  своих  туалетах.  Ибо  наверняка  граф  не
упустит случая  посуетиться  лишний  раз  и  позовет  кого-нибудь  из  своих
приятелей.
   Оставшись вдвоём с Анандой, Флорентиец долго ещё говорил с ним  и,  между
прочим, упомянул, что послезавтра из Парижа и Вены приедут два его друга...
   Утро следующего дня было отмечено большой суетой, что едва не довело Лизу
до ссоры с любимой матерью. Всегда спокойная и ненадоедливая,  графиня  R  в
это утро была  неузнаваема.  Услышав,  что  у  лорда  Бенедикта  обе  дочери
красавицы, графиня трепетала, как бы её Лиза не оказалась в  дурнушках.  Два
раза она заставила её менять туалет и все не была довольна. Наконец  графиня
пожелала, чтобы Лиза надела ещё одно платье - последнюю парижскую модель.
   - Мама, да поймите же, не тряпки будут видеть глаза этих людей.  Они  так
смотрят, точно в сердце заглядывают.
   - Это ведь одна из твоих фантазий, Лизок. Ты  им  играй  на  скрипке,  но
одеть тебя предоставь мне.
   Кончилось тем, что Лиза заупрямилась, надела простое белое платье и нитку
жемчуга на  шею,  чем  привела  в  отчаяние  мать,  нашедшую  её  прямо-таки
провинциалкой. Но Лиза осталась глуха ко всем убеждениям. Не будучи в  силах
выносить скучнейшую суету, с которой одевалась сегодня сама  графиня,  точно
замуж выходила она, Лиза ушла к себе, подумала о дивном белом Будде в  своём
новом доме, о Флорентийце, сказавшем ей об её  таланте  к  музыке  и,  нежно
вынув свою скрипку из футляра, воспела на ней  свой  день  сегодня,  и  свою
любовь, и своё счастье...
   Стук в дверь оторвал её от грёз, гости уже входили в  гостиную,  её  звал
Джемс.
   Лиза удивила графиню, когда вышла к гостям с преображенным музыкой лицом,
в полноте любви и  счастья.  С  первых  же  слов  лорда  Бенедикта,  ласково
здоровавшегося с её дочерью, у графини отлегло  от  сердца.  Лиза,  стоявшая
перед высоким  гостем,  вовсе  не  была  провинциалкой.  Одухотворённость  и
благородство пронизывали её всю. Вечная  забота  отца,  под  влиянием  тётки
боровшегося с оригинальностью  художественной  натуры  дочери,  заразила  до
некоторой степени и мать, которой хотелось самой протоптать Лизе  дорожку  в
жизнь по собственному разумению.
   Сейчас графиня удивлённо наблюдала дочь, такую светскую,  самостоятельную
и... такую смиренную и  глубоко  почтительную  рядом  с  лордом  Бенедиктом.
Какая-то новая, ещё неизведанная горечь наполнила сердце бедной  матери.  За
всю жизнь она не видела своей девочки столь обожающей  кого-то;  она  читала
сейчас это обожание в каждом взгляде и слове, с которым  Лиза  обращалась  к
лорду Бенедикту.
   - Как вы себя сегодня чувствуете, графиня? - услышала она вопрос лорда  и
покраснела, как институтка, которую поймали на тайной мысли.
   - Из-за вечной мигрени я очень рассеянна, лорд Бенедикт.  Благодарю  вас,
сегодня мне гораздо  лучше.  Очаровательные  фрукты  и  цветы,  что  вы  мне
прислали, волшебным образом подействовали на меня.
   - Я думаю, что вид вашей дочери, её присутствие, такой счастливой,  подле
вас не только должно придавать вам здоровья во  сто  крат  больше,  чем  мои
цветы, но и пробуждать в вас новую энергию и желание жить. Внуки, её дети...
   - Дети Лизы, - рассмеялась графиня, перебивая Флорентийца, - я даже и  не
думала ещё об этой стороне жизни. Лиза ещё  такое  дитя,  что  думать  о  её
будущем ребёнке было бы так же  смешно,  как  о  ребёнке  вашей  Наль.  Наль
прелестна, слов нет. Но ведь ей  не  более  пятнадцати  лет.  Личико  совсем
детское. Лизе хотя и семнадцать, но всё же о детях нечего и думать. Впрочем,
- прибавила грузная графиня, - Лиза вся в меня. А у меня очень долго не было
детей. Надеюсь, её жизнь не осложнится сразу пелёнками  и  прочей  прелестью
детской.
   - Очень жаль, что Лиза своим появлением на свет надолго оставила в памяти
матери самые неэстетические воспоминания. Глядя на неё сейчас, я  готов  был
бы держать пари, что Лиза была спокойным  и  мирным,  никогда  не  плакавшим
ребёнком, не доставлявшим своим многочисленным нянькам  никаких  хлопот.  По
всей вероятности, и ей жизнь пошлет спокойных детей. А разве вы сами  теперь
были бы довольны одинокой жизнью в Гурзуфе? - пытливо  поглядел  на  графиню
лорд Бенедикт, точно проникая в самые её затаённые мысли.
   Графиня покраснела под этим  взглядом,  чем-то  возмутилась  и  несколько
раздражённо ответила:
   - Я не собираюсь проводить одинокой зимы в Гурзуфе. Я уже  их  много  там
провела  благодаря  своему  слабому  здоровью.  Дети  собираются   совершить
свадебное путешествие в Америку. Джемс поведёт туда новый пароход.  Не  могу
же я отпустить дочь одну.
   - Насколько я знаю, - рассмеялся лорд Бенедикт, - по  всем  законам  всех
государств, выдавая  дочерей  замуж,  родители  теряют  над  ними  все  свои
юридические права. Все права переходят к мужьям,  и  дочери  перестают  быть
одни, так как получают владыку в лице мужа. Разве вас сопровождала  маменька
в вашем свадебном путешествии по Испании?
   Графиня поразилась. Когда же  и  кто  мог  сказать  ему  о  её  свадебном
путешествии? Ах эта Лиза!  Когда  она  успела  разболтать?  И  в  её  памяти
замелькали картины давно минувшего счастья. Как любил её граф, как буквально
носил на руках, подчиняясь всем её капризам, как она  властвовала  над  ним,
ревновала без причин и лишала его самых невинных  удовольствий,  как  вообще
держала его в ежовых рукавицах, пока граф  не  устал  от  частых  мнимых  её
болезней. А дальше родилась Лиза, болезни стали настоящими, и  граф  перенёс
всю свою любовь на ребёнка. А потом  клином  между  ними  вонзилась  сестра,
пришли страдания, новое понимание жизни, какая-то мудрость, а  теперь  вдруг
сразу внуки и... старость.
   Графиня всё думала, забыв обо всех. А между тем  входили  новые  люди,  с
которыми она машинально здоровалась, привычно улыбаясь, что-то отвечала.  Но
внутри у неё шёл другой  ритм,  там  настойчиво  работала  какая-то  буровая
машина, раскапывая всё глубже слежавшиеся пласты воспоминаний. Графиня точно
раздвоилась. Одна рылась в прошлом, отыскивая всё новые  подвалы  в  памяти,
другая впервые четко поняла, что центр жизни в их семье больше не она.  Лиза
царила здесь.  Лиза  привлекала  к  себе.  Лиза  вела  разговор.  Лиза  была
камертоном жизни, и нота его была вовсе не та, которую старалась  всю  жизнь
ей внушить мать. Графиня сидела всё на том же месте,  вела  какой-то  тонный
разговор с важными, тонко пахнувшими духами лордами, подкинутыми ей мужем. А
сам он то и дело возвращался  к  Лизе  и  Джемсу,  не  отходившим  от  лорда
Бенедикта, весело перекидывался с ними словами и  улыбками,  целовал  тонкую
ручку Лизы и говорил:
   - До чего же я счастлив, лорд Бенедикт, что вы одобряете мою дочурку. Для
меня и моего отца это было единственное солнце, помогавшее нам жить честными
людьми. Я готов обожать вас до конца моих дней за ласку  к  Лизе  и  Джемсу,
которого сердце моё усыновило.
   - Милый граф, поистине могу сказать вам: за ваши  сегодняшние  чувства  и
слова вы будете самым счастливым дедушкой, какого видел весь ваш род.
   - Ну если так,  лорд  Бенедикт,  ловлю  вас  на  слове,  не  откажите  же
позавтракать с нами и выпить радостный тост. Кстати, вот нас зовут.
   Лорд Бенедикт подал Лизе руку,  граф  подошёл  к  Наль,  Джемс  к  Алисе,
графиня оперлась на, руку  одного  из  очень  высоких  лордов,  окончательно
разочарованная и чувствующая себя  заброшенной  и  ненужной  и  всё  так  же
приветливо разговаривающая со своим соседом. Если бы школа выдержки её  двух
кавалеров не ставила ей рамки, графиня, вероятно,  не  выдержала  бы  своего
внутреннего разлада и убежала плакать. Напрягая волю,  сидела  она  образцом
вежливости, но сознавала, что довольно капли - и чаша её переполнится.
   -  Графиня,  во  Флоренции  есть  обычай,  -  услышала  она  голос  лорда
Бенедикта, - при обручении жениха и невесты, когда они  обмениваются  самыми
дорогими для них сокровищами, мать  невесты  обменивается  стаканом  вина  с
будущим посаженным отцом молодой. Меня просили взять  на  себя  эту  высокую
честь. Но откажите мне в просьбе выполнить этот обряд моей  родины.  Примите
от меня этот небольшой стакан в подарок и подарите мне свой, выпив моё вино,
я же выпью ваше.
   Подойдя к графине, лорд Бенедикт глубоко заглянул  ей  в  глаза  и  подал
стакан. Задержав на миг её руку в своей, он пожал её. Какая-то волна радости
и успокоения проникла в сердце бедной женщины. А когда  она  пригубила  вино
лорда Бенедикта, - ей стало легко, силы её удвоились и вся горечь прошла.
   - Мужайтесь, друг. Ведь вы долго  и  давно  искали  встречи  с  мудрецом.
Мужайтесь теперь, не будьте эгоистичны, забудьте о себе и думайте только обо
всех тех. кому вы недодали любви, - о дочери и муже. И вы  можете  встретить
мудреца, - шепнул он ей, чокаясь ещё раз.  -  Какая  замечательная  вещь,  -
воскликнул сосед графини. Перед нею стоял стакан как будто зелёного  стекла,
на нём было вырезано или вдавлено несколько белых лилий с жёлтыми тычинками.
Прелесть тончайшей  работы,  кое-где  сверкавшие  бриллианты  заинтересовали
всех, и стакан переходил из рук в руки. Когда очередь  дошла  до  графа,  он
развёл руками и сказал, обращаясь к лорду Бенедикту:
   - Надо быть волшебником, чтобы иметь возможность подарить подобную  вещь.
Ведь это не стекло. Это тончайше вырезанный изумруд. Только старая Флоренция
могла обладать такими сокровищами и такими мастерами. Нам с  женой  остаётся
только отдать вам наши  благодарные  сердца,  так  как  никакими  осязаемыми
сокровищами мы не могли бы сравниться с вами.
   Он встал и низко поклонился Флорентийцу.  Через  некоторое  время,  когда
подали шампанское, граф снова  встал  и  объявил,  что  сегодня  совершается
обручение его дочери и лорда Джемса Ретедли, барона Оберсвоуда.
   Для графини это было сюрпризом. Ей никто не счёл нужным это сказать. В её
прежнем состоянии духа такой удар был бы просто непереносим, но  сейчас  она
приняла это известие просто и даже радостно, как  самую  естественную  вещь.
Графиня не знала, что объявленное сейчас её мужем обручение было не  меньшим
сюрпризом и для Лизы, и для Джемса. А когда лорд  Бенедикт  подошёл  к  Лизе
поздравить её, он надел ей на палец чудесный перстень с  изумрудом,  сказав,
что она может передать его только тому, кого больше всех на свете  любит,  и
что, по обычаю его страны, жених  и  невеста  обмениваются  самыми  дорогими
сокровищами.  Он  смутил  этим  не  только   Лизу,   но   и   капитана,   не
подготовившегося к этому случаю.
   - Что же, друг Джемс, вы так смущены? Ведь  в  вашем  кармане  лежит  тот
медальон, что вам дал для вашей будущей жены Ананда. Почему же это сокровище
не отдать Лизе сейчас?
   - Я получил его, чтобы вручить после  свадьбы.  -  Я  беру  на  себя  эту
подробность, - улыбнулся Флорентиец. -  Трудно  сказать,  когда  совершается
истинный брак.
   Лиза поднесла к губам только что  подаренный  ей  перстень  и,  глядя  на
Флорентийца, сказала:
   - Скрипку свою я  посвятила  Будде.  Жизнь  свою  я  посвящаю  вам,  лорд
Бенедикт, а все труды, любовь, душу, мысли и  сердце  я  сливаю  с  Джемсом,
чтобы вместе с ним идти за вами.
   Она надела жениху кольцо, он подал ей  медальон  Ананды,  увидев  который
Лиза невольно вскрикнула от восхищения.
   Завтрак подошёл к концу. Ещё раз сказав графу и графине  несколько  слов,
лорд Бенедикт и его семья условились о встрече  в  доме  лорда  Бенедикта  в
ближайшие дни и отправились  домой,  где  их  радостно  встретили  остальные
домочадцы.
 
 
   ГЛАВА 15
   ДЖЕННИ И ЕЁ ЖЕНИХ. СВАДЬБА ДЖЕННИ
   Уже несколько недель у Дженни голова шла кругом от  массы  противоречивых
чувств и мыслей, которыми она жила, а также новых людей, с кем  ей  пришлось
познакомиться. Сказать, что она,  подобно  матери,  поверила  в  победу  над
лордом Бенедиктом, Дженни никак не могла. Вспоминая письма, полученные ею от
Флорентийца, и думая, что ведь он был другом её отца, что он  также  друг  и
опекун Алисы, Дженни чувствовала, как сжимается  её  сердце,  и  сожалела  о
своих неразумных поступках.  Она  тосковала.  Но  попадая  в  поток  злобных
эманаций своей матери, она  уже  не  могла  заглушить  зависти  и  унижения,
которые грызли её при воспоминаниях об Алисе и Наль, о Николае и Тендле.
   Новые друзья матери, присланные из Константинополя её давним поклонником,
показались Дженни  очень  приятными  и  воспитанными.  Они  сразу  сделались
бурными поклонниками её красоты и соперничали друг с другом в ухаживании  за
нею. Они так окружили её заботами, так баловали её, удовлетворяя её  капризы
и делая богатые подношения; так заботились о её туалетах и  возили  в  самые
модные и шумные места, что у Дженни положительно не хватало времени толком в
чём-либо разобраться. К вечеру она так уставала от развлечений, что валилась
с ног и засыпала, едва успев донести голову до подушки.
   Как-то само собой, точно  помимо  воли  и  разумения  Дженни,  она  стала
считаться невестой одного из этих молодых людей. Второй же, и прежде нередко
интересовавшийся Алисой, теперь всё настойчивее спрашивал Дженни  о  сестре.
Почему ни в одном из самых модных и шикарных мест  не  видно  Алисы?  Почему
Дженни не вызовет сестру к себе на свидание? Разве Дженни не любит Алису?
   Привыкнув царить среди своих адъютантов, Дженни  не  имела  ни  малейшего
желания впускать Алису в маленький, влюблённый, как она полагала, в  неё  до
безумия кружок. И вместе с тем  не  знала,  что  и  как  отвечать,  всячески
стараясь, чтобы поклонники вообще не увидели  Алису.  В  этой  суете  Дженни
пыталась забыть о судебной конторе, решив, что это ещё  не  скоро  будет.  И
вдруг, как снег на голову, ей и матери вручили  повестки  с  вызовом  в  это
отвратительное заведение через два дня. Сияющая  пасторша,  помахивая  своей
повесткой, вошла к Дженни, едва та проснулась, и своей  обычной  итальянской
скороговоркой затрещала:
   - Сейчас я получила письмо. Ещё два друга  из  Константинополя  приехали.
Сегодня вечером они будут у нас. Пожалуйста, постарайся быть прелестной. Это
очень  и  очень  богатые  люди  и,  как  говорит  твой  жених,   чрезвычайно
влиятельные. Им ничто и никто не страшен.  Теперь-то  попляшет  у  нас  лорд
Бенедикт! Вот тебе твоя повестка. Послезавтра  слушание  дела  о  завещании.
Развенчаем подложную Цецилию. Ври в своём завещании, что хочешь, а  сходство
фамильное  подавай.  Это  единственное  неопровержимое   доказательство.   А
пастора-то нет, с кем же сверять сходство, - хохотала пасторша.
   - Не понимаю, мама, почему вы так носитесь с этим сходством? Ведь если на
нём основываться, то меня и Алису  никак  сестрами  признать  невозможно,  -
ответила Дженни, не желая вдаваться в вопрос по существу и  ища  возможности
обдумать, как себя держать, что предпринять, с кем посоветоваться.
   - Сходство вовсе не одна я  выдумала,  милая  моя.  А  наши  друзья  тоже
уверяют, что фамильное сходство  очень  важный  аргумент.  Кстати,  ты  ведь
понимаешь, что друг твоего будущего мужа рассчитывает жениться на Алисе.  Мы
с ним это уже обдумали. Так как лорд-великан не  отпускает  девчонку  ни  на
шаг,  а  молодому  человеку,  естественно,  хочется  поскорее  увидеть  свою
невесту, то я решила поехать с ним сегодня сама  и  передать  Алисе  письмо.
Быть может, нам же и удастся привезти её домой.
   - Мама, неужели вы забыли, как мы с  вами  к  полу  приклеиваемся,  стоит
лорду Бенедикту только посмотреть? Оставьте лучше свои  затеи  до  судебного
разбирательства. Ваши друзья не знают силы лорда Бенедикта.
   Что-то  исказило  лицо  пасторши,  которая  начала  было  поносить  лорда
Бенедикта. С лёгким стоном она опустилась на стул.
   - Опять боль в  позвоночнике,  Дженни,  -  плаксивым  тоном  пожаловалась
пасторша. - Уже раз я пролежала два дня со своей  спиной.  Кажется,  у  меня
рецидив.
   - Потому что вы всё злитесь и поднимаете в доме суматоху,  от  которой  у
меня голова кружится.  Пожалуйста,  ложитесь.  Сами  говорите,  что  вечером
приедут ваши друзья. Благодарю покорно,  провести  вечер  одной  в  компании
четырёх чужих мужчин, - раздражилась Дженни.
   - Какие же чужие, Дженни? Ведь один из них скоро будет тебе мужем, другой
зятем, а остальные - их ближайшие друзья, даже родственники.
   - Родственники или нет - это вам неизвестно. А что ещё никто мне мужем не
стал, станет ли кто-то зятем - тоже неизвестно, -  с  ненавистью  произнесла
Дженни.
   - Что только с тобою делается, Дженни? Я тебя совсем не узнаю и  перестаю
понимать. Если вести себя с человеком так, как ты ведёшь  себя,  столько  от
него принимать, вплоть до самых интимных забот, то уж непременно выходить за
него замуж решила.
   - Оставьте, пожалуйста, - резко закричала Дженни. - Вы так  опутали  меня
своими друзьями, что я теперь ни в чём не могу разобраться. Дайте мне покой,
или я заболею, как и вы, и никто из нас в эту чудесную контору не поедет.
   Пасторша хотела что-то сказать, но боль согнула её  и  из  глаз  полились
слёзы. Она тихо ответила Дженни:
   - Только один кумир был у меня - ты, Дженни. И только одного я ненавидела
- отца твоего. Вот он ушёл. Я мечтала, что мой кумир и  я  будем  счастливы.
Сейчас я боюсь, что ты всё наше счастье разобьешь.
   - Я ли его разобью или вы его не умеете слепить, я не знаю.  Но  повторяю
вам, что вы можете свести меня с ума. Дайте мне побыть одной и подумать.
   Не раз бывало горько у пасторши на сердце за последнее время. Все  усилия
доставить дочери максимум удовольствий и обеспечить её жизнь не встречали не
только ласкового слова, но часто вызывали грубое порицание и холодность.  Ей
казалось теперь, что муж защищал её при жизни от  раздражительности  Дженни.
Пастор не разрешал дочери повышать голос в общении с матерью. Строгость его,
непреклонную в этом пункте, Дженни  так  хорошо  знала,  что  никогда  и  не
пробовала нарушить вето. И  теперь  пасторша  не  могла  понять  перемены  в
Дженни,  как  раньше  не  разгадала  причины  её  выдержанности,  приписывая
дочерней любви страх перед волей отца. И в сердце пасторши вырастала  острая
ненависть к Алисе и тяжёлая злоба к ушедшему пастору.
   Оставшись  одна,  Дженни  несколько  раз  перечитала  судебную  повестку.
Маленький клочок бумаги с холодными  официальными  словами  превращался  для
Дженни в целый ряд живых, неприятных  фигур  семьи  лорда  Бенедикта  и  его
самого. Но ярче всех вставала одна, так  поразившая  её  на  похоронах  отца
фигура сестры-золушки,  сестры-дурнушки,  превратившейся  неизвестно  какими
чарами в принцессу Алису. Окруженная суетой и людьми с утра до ночи,  Дженни
чувствовала себя одинокой. И в эту минуту, серьёзность  которой  она  хорошо
сознавала, ей не с кем было посоветоваться.
   О, что бы теперь дала Дженни, чтобы держать в руке зелёный конверт  лорда
Бенедикта. Как могло случиться, что три раза он её звал, говорил, что ещё не
поздно всё поправить, - и три раза Дженни рвала письмо. Ей пришла  в  голову
мысль поскорее одеться и помчаться к лорду Бенедикту, сказать ему,  что  она
снимает своё заявление, что верит его высокой чести, что молит его помочь ей
вырваться из сетей заблуждений. Дженни уже хотела  встать  и  привести  свой
план в исполнение. Но вошла горничная, передала букет  цветов  от  жениха  и
письмо с извещением, что через час он за нею  заедет,  чтобы  отправиться  к
портнихе примерять подвенечное платье.
   Какой-то ужас вдруг  охватил  Дженни.  Она  написала  жениху  коротенькую
записку, прося извинить её сегодня, она и мать, обе внезапно заболели  и  не
могут никого принять. Дженни отправила письмо, ощущая себя запертой в клетке
и лишённой свободы жить и действовать, как хочется.  Человека,  которого  ей
предстояло назвать своим мужем, она не знала. За  несколько  последних  дней
она только сделала открытие, что он её стесняет, что незаметно для себя  она
стала подчиняться ему. Самовластная Дженни уже не могла  спорить,  когда  ей
предлагалась какаято программа действий, глаза  жениха,  вроде  и  ласковые,
смотрели на неё пристально, требовательно. И не одно это  тревожило  Дженни.
Прикосновение жениха было ей неприятно, словно при этом  чья-то  чужая  воля
вливалась в неё. Дженни внутренне бунтовала, но внешне оставалась спокойной,
не имея сил возражать. Хотя стоило ей остаться одной,  его  власть  над  ней
сразу же теряла силу и Дженни становилась сама собой.
   Оставшись одна, Дженни надела  свой  старый  халат,  отбросив  роскошный,
подаренный ей женихом, и в первый раз за  долгий  промежуток  времени  стала
думать об отце. Ей казалось, что тень его шепчет ей ласковые слова,  что  он
одобряет её решение пойти к  лорду  Бенедикту  и  что  надо  спешить.  Слёзы
застлали глаза  Дженни,  она  решительно  поднялась,  чтобы  ехать  к  лорду
Бенедикту. Не успела девушка встать с места, как в дверь сильно постучали, и
голос её жениха властно потребовал, чтобы Дженни вышла. Защищенная  запертой
дверью, возмущённая неделикатностью молодого  человека,  Дженни  вспылила  и
резко попросила оставить её в покое.
   - Как могу я оставить вас в покое, когда здесь умирает ваша мать?
   Перепуганная Дженни  бросилась  открывать  дверь  и  тотчас  же  в  ужасе
отступила.  Рядом  с  её  женихом  стоял  высокий,  незнакомый  ей  мужчина,
смотревший на неё жёсткими чёрными глазами, пылавшими, точно угли.  "Я  тебя
научу слушаться", - казалось, говорили эти  страшные  глаза.  Ужас  приковал
Дженни к полу, и она лишь тогда двинулась  с  места,  когда  снова  услышала
голос жениха:
   - Я напугал вас, дорогая, простите, простите. Но  я  боялся,  что  вы  не
откроете мне сразу, а маме вашей действительно нездоровится. Это  мой  дядя.
Он знает несколько восточных средств и может помочь вашей матери.  Проводите
нас к ней, я уверен, ей станет лучше.
   Ничего не соображая, кроме: "Слушайся, слушайся", которое ей говорили эти
глаза, Дженни ввела мужчин в  комнату  пасторши.  Леди  Катарина  лежала  на
диване; страданий она не испытывала, но  разогнуться  не  могла.  Представив
пасторше своего дядю,  только  что  приехавшего  из  Константинополя,  чтобы
немедленно же ей помочь, жених  предложил  Дженни,  нежно  пожав  её  ручку,
одеться и поехать с ним на примерку. Свадьба их  должна  состояться  завтра,
как того требуют прибывшие. У Дженни не было сил  протестовать.  Её  удивила
леди Катарина, весело разговаривавшая с дядей жениха, показавшимся ей  таким
отвратительным.
   - Поезжайте, поезжайте, дети. Мне лучше уже от одного присутствия синьора
Бонды. Ты пойми, Дженничка, это друг  самого  близкого  мне  на  всём  свете
человека, моего друга детства и юности. Я  сразу  же  воскресла,  -  трещала
пасторша, лишь несколько распрямившаяся.
   Мистер Бонда значительно  поглядел  на  племянника  и  сказал  неприятным
тонким тенорком, слишком высоким и писклявым для его упитанной фигуры:
   - Армандо, ты так испуган внезапной болезнью невесты  и  её  матери,  что
даже забыл им меня представить по всем правилам нашей восточной  вежливости.
- Синьор Бонда улыбался. Быть может, на Востоке эта улыбка и могла считаться
необычайно вежливой и ласковой, но у  лондонской  девушки  дрожь  отвращения
прошла по спине.  Когда  мистер  Бонда  бесцеремонно  взял  обе  её  руки  и
поцеловал одну за другой, ей показалось, что это приблизилась  к  ней  змея.
Дженни внезапно побледнела, ей стало дурно, тошно, она хотела убежать в свою
комнату, но чёрные глаза, острые, бегающие, словно шарили в её душе и мешали
ей выполнить своё желание.
   - Скоро, скоро, милая моя,  вы  станете  Дженни  Седелани,  а  не  Дженни
Уодсворд, и я буду иметь право на более нежный привет своей племяннице. Пока
же примите от меня  маленький  подарок.  Это  ожерелье  голубого  восточного
жемчуга в оправе из агата. Пусть оно будет вам компасом в жизни. Ни днём, ни
ночью не снимайте его. Ваш жених Армандо застегнёт его на вас, и ничья рука,
кроме моей, не сможет его  расстегнуть,  -  всё  так  же  ласково  улыбаясь,
говорил синьор Бонда. Он ловко надел на  шею  Дженни,  безмолвно  перед  ним
стоявшей, свой роскошный подарок, а Армандо застегнул  тайный  замочек,  так
ловко скрытый среди жемчуга, агатов и бриллиантов,  что  отыскать  его  было
невозможно. Когда ожерелье заиграло  всеми  цветами  радуги  на  белоснежной
шейке Дженни, необычайно выгодно оттеняя её бледность, рыжие волосы и тёмные
глаза с тонкими тёмными бровями, пасторша в полном восторге закричала:
   - О Дженни, дитятко моё, ни одна красавица мира не  может  соперничать  с
тобой. Что за бриллианты, что за жемчуг! Алиса  лопнет  от  зависти,  увидев
тебя в этом ожерелье.
   - Ничего, мамаша, - ответил синьор Бонда, отходя от Дженни к дивану  леди
Катарины. Он фамильярно похлопал старую даму  по  плечу,  издал  коротенький
смешок и продолжал: - И для второй вашей дочери подарочек  не  хуже  найдём.
Только привозите её скорее домой.
   Армандо увлек свою бессловесную невесту в её комнату и  здесь  сказал  ей
властно, к чему она так не привыкла:
   - Одевайтесь поскорее, у нас мало времени. От портнихи мы проедем к дяде,
который к тому времени уже возвратится домой. Там  вы  познакомитесь  с  его
другом, приехавшим вместе с ним из Константинополя.  Это  дядя  моего  друга
Анри Дордье - Мартин Дордье. Но он такой весельчак и  острослов,  что  иначе
как весёлый Дордье или Марто его никто не величает. Мы все зовём  его  месье
Марто, так зовите его и вы, и не изображайте, пожалуйста, из  себя  Мадонну,
если он допустит некоторую вольность  в  своих  речах.  Бывает,  он  и  руки
распускает, но этого я ему не позволю, можете быть спокойны. Ну, скорее  же,
Дженни, и, пожалуйста, без похоронного лица. - Армандо пожал  руку  невесте,
закрыл дверь её комнаты и  уже  из-за  двери  прибавил:  -  Наденьте  чёрный
шёлковый костюм, ту шляпу с белым пером, что я принёс вам вчера,  и  никаких
больше  украшений,  которыми  вы  так  любите  себя  обвешивать.  Мы   будем
завтракать среди изысканной публики, даю вам пятнадцать минут.
   Армандо вышел в зал,  и  лицо  его  сделалось  расстроенным.  Всё  в  нём
выказывало крайнее волнение, и он с беспокойством смотрел на дверь в комнату
пасторши, где слышались смех  и  весёлый  разговор.  Через  несколько  минут
показался синьор Бонда.
   -  Ну-с,  мой  названый  племянничек,  как  же  вы  выполнили  приказание
магистра? - язвительно усмехаясь, спросил он своим писклявым голосом.
   - Легко передавать приказания, мой названый  дядюшка.  Надо  было  узнать
сначала, кто этот старый осёл-адвокат, - и уж тогда посылать его  подкупать.
Это честный идиот, просто маньяк английской чести. Над ним я не властен, так
как его чистота так смердит, что дышать трудно. А его молодой племянник, тот
и вовсе для меня недоступен, ни за одну его страстишку я уцепиться не  смог.
Не сомневаюсь, что этот лорд Бенедикт  инспирирован  Анандой.  Сегодня  Анри
узнал, что Ананда уже в Лондоне. Каким образом могло случиться, что магистр,
посылая вас сюда, не знал, что Ананда уехал  в  Лондон?  Ведь  он  всех  нас
уверил, что Ананда остаётся в Константинополе ещё на целый  год.  Теперь  мы
можем всё дело проиграть. Без да-Браццано с ним бороться нелегко.
   - Ну, ты ещё молод, чтобы порицать  магистра.  Делай,  что  говорят.  Там
увидим.
   - Как бы не так! Я вам не солдат, а вы мне не командир. Довольно и  того,
что вы навязали мне в жёны эту красотку, вечно понурую и хмурую,  да  ещё  с
вульгарнейшей мамашей.
   - Не будем ссориться, племянничек.  Как  только  заполучим  Алису,  мигом
освободим тебя от твоей мертвенно бледной жены. Так и  быть,  дурищу  мамашу
беру на себя. А вот тебе флакончик. Влей  незаметно  однудве  капли  в  вино
Дженни, и на щёчках её зацветут розы, язычок развяжется и,  пожалуй,  будешь
ещё ею доволен. Не задерживайтесь, приезжайте прямо ко мне в отель.
   Бонда вернулся к пасторше, а Армандо хотел пройти к Дженни, но не  сделал
и двух шагов по коридору, как настиг её у выхода.
   - Вот это я люблю. Прошло только четырнадцать минут, а вы уже  не  только
одеты, но даже направляетесь к выходу.
   Все надежды Дженни ускользнуть незамеченной разлетелись в прах. Оставшись
одна, она пыталась сорвать ожерелье, которое  немедленно  прозвала  собачьим
ошейником и возненавидела сразу же, хотя не могла не видеть, как оно  к  ней
шло, подчёркивая её красоту. Она пыталась разорвать его  обеими  руками,  но
ожерелье, точно железное, не  поддавалось.  Дженни  пришла  в  бешенство,  в
полном отчаянии оросилась в кресло и вдруг, как в самые горестные  минуты  в
детстве, когда у неё что-либо не выходило, закричала:  "Папа,  папа,  помоги
мне!" Ей померещилось, что отец  где-то  близко,  ей  стало  спокойнее,  она
сбросила халат и мигом оделась. Машинально оделась так, как приказал  жених,
а в голове её стучала только одна мысль: проскользнуть скорее, вырваться  из
дому к лорду Бенедикту. Дженни не могла ответить себе, почему она сочла, что
там найдёт спасенье. Но  мысль  эта  вела  её  вон  из  дома.  На  несколько
мгновений опоздала Дженни. Если бы не порыв бешенства, отнявший у неё время,
Дженни успела  бы  проскользнуть,  и...  кто  знает,  как  сложилась  бы  её
дальнейшая жизнь и судьбы целого кольца людей.  Мгновение,  одно  кратчайшее
мгновение упустила Дженни, - и неумолимая рука схватила свою  жертву,  чтобы
уже не разжаться.
   Армандо понял, что едва не выпустил из рук  главный  козырь  в  затеянной
игре. Не показав Дженни, что он разгадал её тайну, он затаил  раздражение  и
поклялся отомстить будущей супруге за её сегодняшнюю выходку. Очень  вежливо
и галантно вёл себя Армандо всю дорогу, ничем не выдав  своего  недовольства
ею. У портнихи Дженни тоже ждали сюрпризы.  Во-первых,  Армандо  потребовал,
чтобы платье - вопреки английской моде - было без шлейфа, объясняя, что  они
зарегистрируются только  у  нотариуса.  Во-вторых,  пристально  поглядев  на
Дженни, он попросил не опоздать с платьем  и  прислать  его  в  дом  невесты
завтра, не позднее четырёх часов, так как в шесть им надо быть у нотариуса.
   Дня Дженни, ещё не назначавшей дня свадьбы, узнать, что помимо её воли ею
посмели распорядиться, было таким издевательством, что она яростно  схватила
ворот платья и хотела его разорвать, но случайно коснулась ожерелья, и  руки
её невольно разжались. Глаза её встретились с глазами  Армандо,  в  них  она
прочла такой сарказм и презрение, что в бессильной ярости излила  весь  гнев
на прелестную сумку из перламутра и бирюзы, подаренную ей женихом. Будто  бы
нечаянно  уронив  её  на  пол,  Дженни  раздавила  её,  как   бы   ненароком
споткнувшись.
   - Какая жалость, моя дорогая, - соболезнуя  невесте  и  подымая  обломки,
проговорил Армандо. - Это была настоящая восточная вещь.  Я  не  сомневаюсь,
что среди свадебных подарков моего дяди будет  нечто  менее  хрупкое,  вроде
вашего ожерелья.
   Он нежно коснулся ручки своей невесты и бросил в горящий камин обломки.
   - Ах, что вы наделали! - закричала портниха. - Ведь можно же починить эту
чудесную вещь.
   - Нет, мадам,  этой  неудачей  завершается  целый  период  в  жизни  мисс
Уодсворд. Завтра в жизнь вступит новое существо, моя жена, синьора Седелани.
Ну, а для моей жены найдутся более прочные вещи, чем перламутр. Бирюза эта -
тоже восточный амулет  любви.  Раз  он  оказался  слабым,  мы  найдём  более
действенный. Как вам нравится это ожерелье?
   - Оно поразительно. Оно необычайно идёт мисс Дженни.  Но  оно  делает  её
какой-то  демонической.  Я  никогда  ещё  не  видела  вашу   невесту   столь
прекрасной. Но... я не хотела бы, чтобы  моя  дочь  выглядела  так  накануне
своей свадьбы.
   - Девушки странный народ, мадам. Они считают,  что  идя  к  венцу,  нужно
обязательно иметь трагический вид.
   - Быть может, и так, -  вздыхая,  сказала  портниха.  -  А  теперь,  если
требуется успеть к определённому сроку, попрошу вас покинуть  примерочную  и
пройти в приёмную, я буду снимать туалет с мисс Дженни.
   Точно нехотя вышел Армандо Седелани из комнаты, бросив на  ходу,  что  их
ждут и надо торопиться.
   - Мисс Дженни, - наклоняясь к бледной  и  печальной  девушке,  прошептала
портниха. - Что с вами? Приободритесь. Вы ведь в Англии, а  не  на  Востоке.
Если вам не нравится этот человек, что заставляет вас выходить за него?
   - Можете ли вы разрезать  или  разорвать  это  проклятое  ожерелье?  Если
можете, - я спасена.
   - Что же тут мудрёного? Ведь не запаяно же оно. - Боюсь, что ещё хуже.  Я
пробовала его разорвать и ничего не могла сделать.
   Всё сильнее изумляясь, портниха взяла самые большие ножницы и  подошла  к
Дженни. Как только она  коснулась  ими  ожерелья  и  зажала  между  лезвиями
тонкую, вроде платиновой, оправу, обе женщины, слегка  вскрикнув,  отскочили
друг от друга. Портниха почувствовала толчок и ожог, а Дженни схватилась  за
сердце и упала в кресло, возле которого стояла.
   - Господи, в жизни ничего подобного не видела и не испытала,  -  в  ужасе
перекрестилась портниха. - Это не ожерелье, а цепь каторжника.
   -  Скоро  ли  вы  будете  готовы,  Дженни?  Мы   опоздаем   из-за   вашей
медлительности, - стучал в дверь Армандо.
   - Да ведь женщина не  солдат,  синьор  Седелани.  Надо  же  одеться  мисс
Дженни, как подобает красавице, - возмутилась портниха.
   Крупные слёзы катились из глаз Дженни, и она едва могла одеться с помощью
опытных рук портнихи.
   - Вы его не любите. Неужели у вас нет друзей, кто бы мог помочь вам?
   - Поздно! Теперь только я поняла, кто был истинным другом  мне  и  о  чём
меня предупреждали.
   Едва Дженни успела привести себя в порядок, как в дверь снова  постучали.
Когда Дженни вышла в приёмную, она была так слаба  и  бледна,  что  портниха
предложила ей стакан вина. -  Это  было  бы  как  нельзя  кстати,  -  сказал
Армандо. Он сам взял из рук портнихи вино, прибавил в него немного  воды  и,
как ей показалось, каких-то капель и подал Дженни.
   Как только девушка выпила вино, с ней произошло что-то странное. На щеках
её заиграл румянец, губы стали пунцовыми, глаза засверкали,  точно  агаты  с
бриллиантами в её ожерелье.
   -  Вы  так  прекрасны,  мисс  Дженни,  что  уверен,  все   головы   будут
поворачиваться в вашу сторону за завтраком. Но поедемте  скорее,  мы  сильно
опаздываем.
   Молчавшая до сих пор Дженни вдруг обрела дар речи и кокетливый смех,  чем
несказанно удивила портниху. В её настроении произошла разительная перемена.
Она любовалась собой, проходя мимо зеркал, её занимало впечатление,  которое
она производила на соседей по  столу,  а  те,  кто  окружал  её  за  столом,
казались ей очень милыми и любезными людьми.
   Синьор Бонда, произведший на неё такое отталкивающее впечатление,  теперь
стал очень внимательным и  добрым.  Он  рассказывал  ей  о  своих  несметных
богатствах, которые перейдут к её мужу и к ней, так как собственных детей  у
него нет.  Только  его  острые  глаза  как  бы  продолжали  говорить:  "Будь
послушна, будь послушна". Но сейчас Дженни было весело. Богатство,  туалеты,
драгоценности и "свет", о котором  она  так  мечтала,-  наконец-то  всё  это
открывается перед ней. И назойливо говорившие о послушании глаза, так упорно
смотревшие на неё, теперь казались ей маленькой подробностью, на которую  не
стоит обращать внимания. Окончив завтрак, синьор Бонда  пригласил  Дженни  с
женихом  и  обоих  Дордье  в  свои  комнаты,   где   был   сервирован   кофе
по-восточному. Усадив Дженни на диван и подав ей чашку  кофе,  синьор  Бонда
завёл с нею разговор об Алисе.
   Ловко выспросив всё о  лорде  Бенедикте,  он  предложил  Дженни  написать
сестре записку, известив её об опасной болезни матери и о своей печали: ведь
завтра её свадьба, а сестра даже не знает, кто её будущий муж.  Пусть  Алиса
приезжает с подателем письма, а завтра после бракосочетания вернётся  домой.
Дженни, весело смеясь, подшучивала над заочным женихом Алисы - Анри  Дордье,
который никак не ждет, какого невзрачного утёнка  ему  приготовили  в  жёны.
Анри вздыхал и отвечал ей в тон, что близкое родство с нею  вознаградит  его
за многое. Когда письмо было готово, синьор Бонда спрятал его в свой  карман
и сказал, что он сам поедет к Алисе и привезёт её.
   Расставшись с весёлой компанией, поглотившей огромное количество  вина  и
тяжёлой жирной, остро приправленной пищи, Дженни и её жених  возвратились  в
дом пасторши. Теперь Дженни казалось естественным, что жених обнимает её  за
талию и, близко склоняясь,  заглядывает  ей  в  глаза.  Мысль  о  завтрашней
свадьбе теперь её нисколько  не  беспокоила,  и  даже  недоумение  пасторши,
почему же так спешат со свадьбой, если она больна и  не  может  сопровождать
дочь, показалось ей сейчас не стоящим внимания.
   - Мы  зарегистрируемся  у  нотариуса,  мамаша.  А  уж  если  вам  кажется
необходимым церковный обряд, мы можем отложить его до вашего  выздоровления.
Но дядя находит, что церковный обряд дело устаревшее и никому ненужное.
   Пасторша  с  сомнением  покачала  головой,  но  не  решилась  спорить   с
авторитетом синьора Бонды, присланным к ней самим да-Браццано.  Воспоминания
о юной любви вставали сейчас в её сердце, которое  одного  только  Браццано,
пожалуй, и помнило всю долгую жизнь. Время шло, с минуты на  минуту  ожидали
Алису. Но её всё не было. Наконец, раздался стук молотка,  но,  увы,  вместо
Алисы появился раздосадованный и злой Бонда.
   - Почему вы мне не сказали, что это какая-то крепость, а не дом?
   - Крепость? Да это один из  самых  изысканно  обставленных  домов.  Какие
картины, какой фарфор...
   - Я не об обстановке говорю. Я говорю о  целых  баррикадах  вокруг  дома,
через которые не проберёшься. Я даже письма передать  не  смог,  не  то  что
увидеть Алису, - рычал Бонда, накидываясь на Дженни.
   - Я же вам предлагала, что поеду сама и привезу сестру. Мы  с  мамой  там
бывали не раз и никаких баррикад не видели. Я ещё раз предлагаю вам  поехать
со мною за Алисой.
   -  Оставайтесь  дома  и  ложитесь  пораньше  спать,  чтобы  завтра   быть
пленительной, - силясь улыбнуться, ответил Бонда. -  И  не  такие  баррикады
брали, а тут какой-то дурак Бенедикт.
   Вскоре гости простились и уехали, а мать с дочерью остались одни.
   - Ну,  вот  и  дождались  мы,  драгоценный  мой  ангелочек,  любимая  моя
Дженничка, великого дня твоей свадьбы.
   Как только гости ушли, Дженни опять принялась теребить своё ожерелье.
   - Дженни, дорогая, что это ты делаешь? -  с  ужасом  закричала  пасторша,
мгновенно  перейдя  от  размягченного  тона  к  раздражительным  интонациям,
заметив, чем занимается её дочь перед зеркалом.
   - Чем кричать или говорить глупости о каких-то великих днях, вы бы  лучше
помогли мне снять этот собачий ошейник, -  не  менее  раздражённо  закричала
Дженни.
   - Боже мой! Да  что  же  это  с  тобой  делается?  Где  ты  берёшь  такие
выражения?  Чем  ты  можешь  быть  недовольна?  Ведь  как   в   сказке:   на
ковресамолёте прилетел жених и, как из волшебного ящика, выпрыгнул  дядюшка,
чтобы озолотить тебя. А ты всё только фыркаешь. Право, когда жив  был  отец,
характер у тебя был лучше. А сейчас я просто теряюсь, не зная, как  с  тобой
ладить.
   - Ничего. Через пять минут заснёте, а ещё через пять - захрапите на  весь
дом, и не только свои заботы забудете,  но  и  обо  всех  на  свете  помнить
перестанете. А мил или отвратителен ваш храп, вас мало беспокоит.  Об  одном
прошу: спите и храпите, сколько влезет. Но в мои дела не вмешивайтесь. Иначе
я вас завтра же брошу.
   С этим ласковым и почтительным выступлением  нежная  дочь  ушла  к  себе,
чтобы провести здесь свою последнюю девичью ночь.  Кое-как  сбросив  платье,
Дженни снова надела свой старый халат, сшитый со вкусом любящей рукой Алисы.
Ни на стуле, ни на кресле, ни на кушетке -  нигде  не  находила  она  места.
Словно гонимая кем-то, она бросалась из одного угла в другой и вышла наконец
в зал. Полная тишина царила в доме. Точно всё умерло.  Дженни  поразила  эта
необычная тишина, которую всегда нарушал могучий храп пасторши. На  миг  она
даже обеспокоилась, подумав, не слишком ли груба была с матерью. Но мысли  о
самой  себе  утопили  сейчас  же  и  этот  благородный  порыв.  Тёмный  зал,
освещенный одной свечой,  которую  держала  в  руке  Дженни,  её  не  пугал.
Наоборот, ей была приятна эта тьма, не раздражавшая её мучительно  натянутых
нервов. Дженни всё искала, чем бы ей заняться. Машинально глаза её упали  на
стол, и она заметила на нём золотой портсигар с монограммой  жениха.  Должно
быть, он забыл его,  куря  папироску  в  ожидании  невесты.  Уверенная,  что
портсигар принадлежит её жениху, Дженни открыла  его,  достала  папироску  и
закурила. Папироса была маленькая и очень тонкая. Приятный и особый какой-то
аромат удивил Дженни, подумавшую, что и папиросы на  Востоке  не  похожи  на
английские.
   Чем дольше курила Дженни,  тем  разительнее  менялось  её  настроение,  и
наконец ей стало весело. Всё печалившее  и  раздражавшее  ещё  минуту  назад
стало казаться пустяками. В  голове  у  неё  зашумело,  как  после  хорошего
стакана вина,  которое  за  последнее  время  Дженни  приучилась  пить.  Она
чувствовала приятное волнение в крови. Ей стало жарко. Она  сбросила  халат,
встала и увидела своё смутное отражение в большом зеркале.
   Она зажгла канделябры и увидела себя  в  одной  рубашке,  с  расширенными
глазами, пылающими щеками и улыбающимся лицом. Дженни понравилась  себе.  Ей
захотелось ещё света. Она зажгла все свечи, стоявшие на столах, но этого  ей
показалось мало. Она встала на высокий стул и специальной  свечой  на  палке
зажгла обе люстры. Теперь комната  пылала,  и  в  ней  пылало  всё  существо
Дженни. Она снова подошла к старинному зеркалу, распустила  волосы  и  стала
любоваться собой. Ожерелье в огнях сотни свечей переливалось  всеми  цветами
радуги, и жемчуг, который был голубым, и это отлично  знала  Дженни,  сейчас
казался огненным.
   Дженни изгибалась во все стороны, фигура её отражалась в другом  зеркале,
пышные рыжие волосы казались огненным плащом и светились вокруг неё  красным
пламенем. Ей пришло в голову, что она, собственно, не знает себя  и  никогда
не видела себя голой. Дженни, воспитанной в чистоте, которую разливал вокруг
себя пастор, до сих пор не приходила мысль о  своей  наготе.  Теперь  же,  в
сияющем зале, с огнем, пылавшим в её крови, Дженни стала осторожно  спускать
сорочку с плеч. Обнажив безукоризненные руки  и  грудь,  Дженни  замерла  от
восторга. Она всё ниже  спускала  свой  единственный  покров.  Вот  открылся
живот, бедра, вот сорочка упала к  ее  ногам.  Дженни  стояла,  зачарованная
собственной красотой. Она отбросила прочь кусок батиста и  кружев,  мешавших
ей любоваться своими маленькими ножками.
   - Как я прекрасна! Подумать только, ведь я не знала, как я хороша, - тихо
смеясь, говорила Дженни. - Разве не счастливец тот, кто будет обладать этими
сокровищами...-  продолжала  она  разговаривать  сама  с  собой,   влюбленно
рассматривая прелестное своё тело. - Да разве это  возможно,  чтобы  кому-то
одному досталась такая красота? Многим, многим  должно  украсить  жизнь  это
чудесное тело. Чего стоит рядом со мной Алиса? Или эта  дурнушка  Наль?  Как
будут они обе убиты в конторе! И сам лорд Бенедикт  вряд  ли  устоит  против
подобных женских чар. О. вот теперь начнется настоящая жизнь:
   Мало-помалу, то придвигаясь к зеркалу, то отступая назад,  Дженни  начала
выделывать какие-то па. Не понимая, что  она  делает,  она  стала  танцевать
такой  бесстыжий   танец,   до   какого   не   додумалась   бы   и   опытная
соблазнительница. Дженни стало так весело, что её громкий смех несколько раз
долетал до ушей горько и тихо плакавшей матери.
   Много раз плакала в своей жизни пасторша. Но каждый раз  это  были  слёзы
бешенства. Теперь она плакала слезами стареющей женщины, отверженной  матери
и совершенно одинокого существа. Только теперь  пасторша  поняла,  что  муж,
которого она ненавидела, был единственным, кто жалел её,  единственным,  кто
относился к ней милосердно. Испытав, чем теперь платит ей Дженни за  все  её
жертвы и любовь, пасторша плакала в полном отчаянии, понимая, что  у  неё  в
жизни нет ничего, за что она могла бы ухватиться. Страшные призраки  полного
одиночества и смерти впервые встали перед ней. Прожитая бестолково жизнь уже
позади, и ничего, кроме тьмы, никакого призыва жизни, который создала бы  её
собственная любовь... Когда  до  тихо  рыдавшей  пасторши  ещё  раз  донёсся
раскатистый хохот Дженни, на неё напал суеверный  ужас.  Кое-как,  с  трудом
передвигая  ноги,  с  заплаканным  лицом,  согнувшись,   растрёпанная,   она
направилась в зал, откуда всё ещё слышался довольный смех Дженни. Не в силах
ничего сообразить, леди Катарина открыла дверь и, ослепленная ярким  светом,
в ужасе остановилась на пороге, парализованная бесстыдными движениями  голой
Дженни, её ужасным смехом и всем возбуждённым видом. Несчастная мать решила,
что Дженни сошла с ума. Дженни же, не  заметившая  её,  внезапно  увидела  в
зеркале страшную фигуру, решила,  что  перед  ней  привидение,  и  завопила:
"Ведьма, ведьма!"
   Перепуганная сверхъестественным явлением, забыв, что  у  неё  есть  мать,
забыв всё, Дженни бросилась нагая из зала к себе в комнату, едва не  сбив  с
трудом посторонившуюся пасторшу, и вскочила в постель.
   "Это ко мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала  и  не  пропускала
даром дней. Ну уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений не
проведу",  -  думала  Дженни.  постепенно  успокаиваясь.  Утомлённая  долгим
танцем, она стала засыпать, а между тем начинался  новый  день,  когда  мисс
Дженни Уодсворд было суждено закончить своё существование и вступить в жизнь
синьоре Седелани.
   Долго стояла так  пасторша  на  одном  месте.  Ей  казалось,  что  теперь
свершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий её жизни.  Дженни
- сумасшедшая! Её гордость, её  жизнь,  её  будущее  -  Дженни  -  безумная!
Отчаяние высушило слёзы, отчаяние в один миг переставило в её сердце местами
все ценности. Что стоят теперь все богатства мира, если её дитя не может ими
пользоваться? Не  имея  сил  потушить  всё  ещё  пылавшие  свечи,  заботливо
приготовленные ею для завтрашнего дня, пасторша  прислушалась,  боясь  смеха
безумной Дженни, и поплелась в свою комнату. Бездна её горя сейчас открылась
ей вполне. Вот почему Дженни была так  груба  с  ней  всё  последнее  время.
Дженни давно уже, значит, была ненормальна, а она, мать, не понимала  своего
дитяти. Что ей вся вселенная, что ей всё живое во всём мире, если её дорогая
дочь, её плоть и кровь, не с нею, не может теперь понимать прелесть жизни.
   "О  Браццано,  Браццано!  Ты  соблазнил  меня  и  бросил.  Ты  велел  мне
немедленно выйти  за  Эндрю  замуж,  скрыв  от  него  свою  беременность.  Я
послушалась, всё исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал вернуться  и
не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время,- где же твоя помощь?"
   В этих терзаниях провела пасторша остаток ночи и всё раннее  утро,  забыв
сказать прислуге, чтобы убрали ещё чадившие свечи.
   Когда горничная вошла утром убирать зал, она была так поражена  оплывшими
свечами  и  закапанным  полом,  что  немедленно  отправилась  к  пасторше  с
докладом. К её большому удивлению, пасторша не обратила никакого внимания на
её слова, только досадливо махнула рукой  и  велела  позвать  дворника,  всё
убрать и поставить новые свечи. Сама она, совершенно разбитая  и  духовно  и
телесно, лежала, как мёртвая, на своей кушетке, ожидая смертного  приговора:
звуков из комнаты Дженни.
   Но там всё было безмятежно спокойно. Часы шли, а из  комнаты  дочери  всё
так же не доносилось ни звука, и волнение  пасторши  достигло  предела.  Вот
раздался стук в наружную дверь, это  посыльный  принёс  Дженни  обязательный
подарок: утренний букет цветов от жениха, сегодня особенно роскошный, и  два
письма, одно Дженни,  второе  матери.  Передав  горничной  цветы  и  письмо,
пасторша послала её будить Дженни, а сама,  не  смея  войти,  спряталась  за
дверью, чтобы всё видеть и слышать.
   - Кто тут?- в ответ на стук раздался сонный голос Дженни. Узнав,  что  ей
письмо и цветы, Дженни лениво поднялась с постели и впустила горничную. Взяв
у неё букет, она бросила его на пол и сказала девушке:  -  Принесите  скорее
вина, в горле пересохло. Услыхав, чего требует  дочь,  пасторша  опечалилась
ещё больше.  Всё  подтверждало  ненормальность  Дженни.  Вернувшись  в  свою
комнату, пасторша села в кресло и стала читать письмо. Взглянув прежде всего
на подпись, она увидела, что оно было от Бонды. Ещё вчера она была  бы  рада
его получить. Но последняя ночь унесла всю её  энергию  и  жизнерадостность.
Она равнодушно держала письмо, не читая его, и всё прислушивалась,  чем  ещё
одарит её жизнь. Той пасторши, бодрой,  свежей  женщины,  которая  несколько
месяцев назад стояла в зале, представляя лорду  Бенедикту  своих  дочерей  и
соперничая с ними в красоте, и в помине не было. Одна только ночь  проложила
мрачные и глубокие морщины на её лице, посеребрила волосы, сморщила кожу  на
шее. Не пасторша, а жалкая тень её, болезненно жёлтая, с распухшими красными
глазами, сидела в кресле.
   - Мама, что с вами? Почему вы сидите неодетая? - вдруг услышала  пасторша
и увидела Дженни в роскошном  халате  своего  жениха.  Лицо  её  было  очень
бледно, глаза тусклы, вся она была вялая и заторможенная. Положительно,  это
была какая-то новая,  незнакомая  матери  Дженни.  Прежняя  Дженни  говорила
повышенным тоном, в движениях её сквозили энергия и  темперамент.  У  Дженни
сегодняшней вид был утомлённый,  ко  всему  она  была  равнодушна,  медленно
тянула слова, словно подтверждая  ночные  мысли  пасторши  о  том,  что  всё
великолепие мира уже не заинтересует её. Пасторша хотела узнать,  помнит  ли
Дженни о том, что делала ночью, и  знает  ли  она,  что  мать  видела  её  у
зеркала, но спросить боялась.
   - Я что-то плохо спала и видела дурные сны, - вяло цедила слова Дженни. -
Кроме того, это ожерелье так неудобно, оно давит на меня своей тяжестью. Как
глупо делать тайные замки. Должно быть,  много  глупостей  проделывается  на
Востоке, если судить по моему жениху и его дядюшке. От кого письмо?
   - От синьора Бонды, но я ещё не успела его прочесть.  -  Ну,  читайте.  Я
тоже ещё не успела прочесть своего. Надеюсь, что сегодня хоть до регистрации
я не увижу ваших протеже.
   - Дженничка, деточка, неужели тебе не нравится твой жених? Ведь он  такой
красавец! И ведь ты ещё свободна,  ты  можешь  отложить  свадьбу,  можешь  и
забрать своё слово назад.
   - Ха-ха-ха! Вот как вы теперь запели! То вздохнуть  было  невозможно  без
ваших наставлений по поводу того, как привлечь  и  не  упустить  Армандо,  а
теперь заговорили об освобождении.  Поздно,  мамаша.  Когда  дочке  нацепили
ошейник, - не стоит прельщать её свободой. Сами толкали в ловушку, а  теперь
желаете умыть ручки в чистой воде и соблюсти  невинность.  Эх  вы!  Хоть  бы
теперь  проявили  каплю  любви  к  ребёнку,  любви,  которой  хвастались   и
прикрывались всю жизнь.
   Все эти ужасные слова Дженни говорила вялым  тоном,  точно  автоматически
двигающая губами безжизненная кукла, и от того  они  казались  пасторше  ещё
страшнее. Дженни тяжело встала с кушетки, перешла в  зал,  где  и  осталась,
велев подать себе туда завтрак. Пасторша, вдвойне убитая и видом  Дженни,  и
её словами, сидела, чутко прислушиваясь,  что  происходит  в  зале.  Но  там
ничего особенного не происходило, кроме  того,  что  Дженни  велела  настежь
открыть окна. Пасторша стала читать письмо Бонды.
   "Милейшая и любезнейшая леди Катарина! Наш общий друг, князь  даБраццано,
напоминает Вам о клятве Вашей юности, данной Вами ему  на  веки  вечные.  Вы
клялись на его драгоценном чёрном бриллианте быть ему верной и послушной  во
всём, покоряться всем его приказаниям. До смерти Вашего мужа он предоставлял
Вам жить, как Вам хотелось. Теперь он требует: оставьте Вашу старшую дочь  в
покое, у неё будут руководители, которые дополнят  её  воспитание.  Вы  сами
отлично знаете, кто отец этой  Вашей  дочери,  и  если  не  подчинитесь  тем
требованиям, что ставит Вам через меня да-Браццано, обе Ваши  дочери  узнают
истину. Вторую Вашу дочь, единственное дитя пастора. Браццано требует в жёны
для Анри Дордье. Не входя в обсуждение того, как  могло  случиться,  что  Вы
выпустили младшую дочь из рук, Браццано дал нам задачу привезти её к нему  в
Константинополь. По задуманному нами плану из судебной конторы мы увезём её,
если понадобится, силой, для чего у нас уже есть люди. Ваша же роль  в  этом
деле должна заключаться  в  том,  чтобы  ожерелье,  которое  я  передам  Вам
сегодня. Вы накинули ей на шею, когда будете её обнимать, до начала слушания
дела. Остальное предоставьте нам. Помните только: одной рукой, на которую  я
Вам надену браслет Браццано, крепко обнимите девочку, а второй, как бы гладя
головку, накиньте ожерелье. Я привезу Вам лекарство, чтобы  Вы  завтра  были
совсем здоровой. А  сегодня  оставайтесь  дома,  свадебная  церемония  будет
скромной и короткой и всё обойдётся без Вас. Я и жених будем у Вас к четырём
часам. С почтением Тибальдо Бонда".
   Ужас пасторши перешёл в какой-то духовный и физический  паралич.  Уныние,
которое владело ею всё утро, страх,  отчаяние  и  страшное  разочарование  в
человеке, о котором  она  сохраняла  какие-то  иллюзии  юности,  разбили  её
совершенно. Это страшное письмо,  которое  вчера  она  старалась  бы  сжечь,
сегодня оставляло её равнодушной. Не всё ли равно, как сейчас будут думать о
ней? Ведь Дженни безумна, она даже не поймёт того, о чём говорится в письме.
А у неё отнимают единственную ниточку к  теплу  жизни,  Дженни,  пусть  даже
безумную.
   Сколько прошло времени, пасторша не знала.  Не  знала  она  и  того,  что
Дженни  снова  выкурила  тоненькую  папироску  и  совершенно  ожила,   точно
переродилась. Пасторша поразилась, когда Дженни вошла к ней  в  ярко-зелёном
платье, с  румянцем  на  щеках,  с  блестящими  глазами,  мурлыкая  какую-то
песенку. Дженни не была музыкальна, песенка  звучала  фальшиво.  Но  не  это
поразило пасторшу, а выражение лица дочери, в ней снова было что-то  от  той
вакханки, которую она видела ночью. Пасторша подобрала письмо и закрыла лицо
рукой, точно боясь опять увидеть ночной танец дочери.
   - Да что с вами делается, мама? Вы всё ещё не одеты, не  причёсаны.  Ведь
уже скоро три часа, а в четыре приедут гости. Надо, чтобы вы не внушили ужас
родственнику Анри. Он весельчак, но думается, что даже он  умрёт  от  тоски,
застав вас в таком безобразном виде.
   - Я думаю, мне совсем не придется ни выйти к гостям, ни поехать  на  твоё
бракосочетание. Я должна буду лечь в постель, я  совсем  больна  и  чувствую
себя, как столетняя старуха.  Ведь  будет  только  нотариальная  запись,  по
последней моде. Ну, а это не требует никаких светских приличий.  Распишетесь
вы оба,  распишутся  ваши  свидетели  -  и  вот  вы  муж  и  жена.  По  всей
вероятности, твой муж и его родственники  не  пожелают  вернуться  к  бедной
больной матери. Ты уже  будешь  носить  другое  имя  и  в  своём  теперешнем
настроении вряд ли захочешь вообще навещать  меня.  Живи,  детка,  как  тебе
хочется и нравится.
   До того необычен и тих был голос  пасторши,  что  Дженни  остановилась  и
слушала мать так, как слушают какую-то невероятную историю. Весь вид матери,
мгновенно состарившейся, убитый, осунувшийся, поразил Дженни.
   - Вас, право, подменили, мама. Дайте-ка сюда письмо. В чём дело? Кто  вам
пишет?
   Дженни хотела взять письмо с колен матери, но та  зажала  его  в  руке  и
сунула в карман.
   - Письмо это касается только меня, Дженни. А уж давно ты мне дала понять,
что я для тебя не существую. Мои горести, как и моя любовь, тяготят тебя  не
первый день.
   - Да что это за несносная манера,  -  топнула  ногой  Дженни,  и  всё  её
ожерелье заиграло огнем, точно  гнев  Дженни  перелился  в  него.  -  И  это
называется  днём  свадьбы!  Вы  бы  отходную  мне   ещё   почитали.   Ну   и
капризничайте,  сколько  влезет,  обойдёмся  и  без  вас.  Подумать  только.
Состряпали  собственными  руками  всю  эту  свадьбу,  а  теперь   стараетесь
спрятаться в кусты. - Дженни, ради Бога, помилосердствуй! - Да  что  вы  мне
суете теперь вашего Бога! О каком милосердии вы говорите? Вы, что  ли,  были
милосердны? К кому? К отцу? К Алисе? Ко мне? Милосердия захотели! Жните, что
сеяли.
   Круто  повернувшись  на  каблуках,  Дженни  вышла  из  комнаты  и  отдала
приказание накрыть стол к чаю, десерт и закуску, к которому обещал  привезти
жених. Через минуту Дженни забыла  о  матери  и  стала  любоваться  собой  в
зеркале. Она подошла к столу, взяла в руки золотой  портсигар.  При  дневном
свете инициалы из  чёрных  бриллиантов,  которые  понравились  Дженни,  ярко
сверкали, и она разобрала буквы: Т. Б. Дженни усмехнулась:
   - А я-то думала, что выкурила папиросы жениха. Придется признаться самой,
этот крокодил сразу заметит, что двух не хватает.
   Представив шарящие глаза Бонды, Дженни  ощутила  тошноту.  Но  размышлять
дальше ей не пришлось, так как в переднюю уже входили мужчины, весело смеясь
остротам Марто. Пока  веселились  в  зале,  пока  рассматривали  подвенечное
платье, пасторша всё сидела одна, погрузившись  в  отчаяние.  Почему-то  она
вспомнила, как была в гостях у лорда Бенедикта, как он подарил  ей  ожерелье
из опалов и бриллиантов, такие же серьги и брошь. Особенно она полюбила  эту
брошь, часто ею любовалась и носила её.  Она  протянула  руку  к  туалетному
столику, взяла брошь, поднесла её ко лбу и прошептала:
   - Милосердия, милосердия, милосердия. Вы отняли у меня одну дочь,  теперь
он отнимает другую. В нём милосердия нет. Неужели же и вы не  знаете  пощады
для грешницы? Я обманула мужа, я обманула дочерей. Я пусть  погибну,  только
молю вас за моих дочерей.
   Неожиданно ей сделалось легче. Холодные камни точно вбирали жар её  тела.
Она стала дышать свободнее, смогла выпрямиться, поднялась и закрыла дверь на
задвижку. И снова села в кресло,  крепко  прижимая  к  себе  любимую  брошь.
Какая-то уверенность вливалась в неё. Мысль стала работать спокойнее, и  она
принялась думать, что же теперь делать и что можно немедленно предпринять.
   Не отдавая себе отчёт, почему она это делает, она зажгла свечу  и  сожгла
письмо Бонды. Ей стало ещё  спокойнее.  Положив  обе  руки  на  брошь,  леди
Катарина стала думать, как ужасно она поступила когда-то,  принеся  страшную
клятву Браццано, клятву, дававшую ему  право  на  её  жизнь  и  смерть.  Она
обратилась мыслью к лорду Бенедикту и стала упорно просить его  спасти  хоть
Алису от этих ужасных людей. Не отдавать её тем, кому цену она поняла сейчас
до конца. "Зачем, зачем я повторяла за  ним  какие-то  бессмысленные  слова,
целовала какой-то чёрный камень", - всё возвращалась к дням своего  далёкого
прошлого леди Катарина. Теперь только, всеми брошенная, она начала понимать,
кого и что она потеряла в пасторе. И в новом порыве отчаяния, прижимая брошь
к своим губам, чтобы не дать вырваться рыданиям, она мысленно говорила лорду
Бенедикту:
   - Вы были его другом. Не поверю, что  вы  злы  или  мстительны.  Спасите,
спасите дитя пастора! Алиса истинно его дочь. Пусть я понесу  кару  за  свою
неправедную жизнь, спасите только Алису.
   Отчаявшись и не понимая толком, могут ли быть  услышаны  её  мольбы,  она
опустилась на колени, прижалась лицом к ожерелью  и  всё  продолжала  молить
лорда Бенедикта с жаром и верой; так она ещё ни разу в жизни не обращалась к
Богу. В её истерзанном сердце, в её смятенном мозгу всё смешалось в какой-то
бред. Она перестала понимать, где кончалась действительность и начиналась её
фантазия.  Ей  вдруг  почудился  какой-то   утешающий   голос,   ободряющий,
милосердный:
   - Не в одно только это мгновение, но во все оставшиеся тебе дни вспоминай
мужа и моли его о помощи. Храни чистыми камни,  что  даны  тебе  милосердной
рукой. Не отчаивайся. Всё, что прибегает с мольбой к  милосердию,  найдёт  в
нём себе пощаду. Перестань плакать. Мужайся. Действуй так, как будто рядом с
тобой стоит твой муж и знает обо всём, что с тобой происходит. Не прикасайся
к вещам и лекарствам, что тебе дадут. Брось их в камин, и  когда  останешься
одна, жди указаний, как поступить дальше.
   Так  явно,  казалось  леди  Катарине,   она   слышит   шепот,   что   она
приободрилась, выпрямила спину и начала приводить себя в порядок.
   В  доме   слышался   раскатистый   смех,   несколько   голосов   говорили
одновременно, по коридору и передней несколько раз  пробегали.  Долетали  до
неё слова о подвенечном платье, о том, что пора ехать, но о  пасторше  никто
не вспоминал. Наконец кто-то подошёл к её двери и постучал. Убедившись,  что
дверь заперта, Бонда нетерпеливо закричал: - Мамаша,  открывайте  скорее,  я
передам вам, что обещал. Пасторша, ухо которой отлично  различало  нетрезвые
интонации, поняла, что Бонда уже как  следует  выпил.  Сидя  в  кресле,  она
ответила:
   - Подняться и открыть вам я не  могу.  Положите  всё  у  моих  дверей.  Я
остаюсь совершенно одна, никто  ваших  вещей  не  тронет.  Как  только  боли
отпустят, я попытаюсь выйти.
   За дверью раздался наглый хохот Бонды, и он саркастически сказал:
   - А разве вы не хотите поглядеть на красавицу-невесту и благословить её к
венцу?
   - Вы мне четко объяснили, синьор Бонда, что нынче  церковный  брак  не  в
моде. А для записи у нотариуса Дженни ни в каком благословении не нуждается.
   - Ну, ладно. Кладу на стул лекарство и свёрток. Когда развернёте, найдёте
записку, как принимать лекарство и обращаться с  вещами.  Не  забудьте  моих
наставлений. Да, кстати, Дженни сегодня не вернётся. Все вместе  мы  приедем
завтра в контору, а  вы  поедете  туда  одна.  Мне  это  удобнее  по  многим
соображениям.
   Бонда  присоединился  к  весёлой  компании,  и  вскоре  шумная   квартира
опустела. Леди Катарине казалось, что вместо сердца  в  груди  у  неё  кусок
льда. Всё её существо содрогалось от отчаяния одиночества  и  отверженности.
Взлелеянная ею мечта: свадьба Дженни, свадьба, о блеске которой она  мечтала
годы, будет происходить в какой-то нотариальной конторе. И её  девочка,  как
девка, проведёт ночь в гостинице. И эта страстно обожаемая девочка  даже  не
подошла к двери сказать матери последнего девичьего прости.
   Сколько времени она просидела в оцепенении, пасторша сказать бы не могла.
Постепенно мысли её  стали  возвращаться  к  завтрашнему  дню,  к  завещанию
пастора, к самому пастору и к другу его последних дней лорду Бенедикту.  Она
подумала, что, плача и моля этого  лорда  о  помощи,  заснула  и  ей  только
приснились слова милосердия. Она решила последовать совету,  услышанному  ею
во сне. К собственному удивлению, она довольно  легко  встала  и  подошла  к
двери. Волна страха и нерешительности пробежала по ней, она  прислушалась  -
всюду царила тишина. Леди Катарина отошла от двери, подожгла дрова в  камине
и только тогда открыла дверь. И когда она взяла каминными щипцами пакет,  ей
показалось, что всё её существо раздирается на  части:  в  одно  ухо  кто-то
шепчет: "Бросай скорее в камин", а в другое: "Не смей!"
   В спешке, боясь уронить зловещий пакет и ослушаться утешавшего её во  сне
голоса, она бросила в огонь свою  ношу.  Пламя  не  сразу  охватило  плотную
бумагу, в которую было что-то завёрнуто. Леди Катарина  бросила  в  камин  и
лекарства. Не прошло и нескольких минут, как пакет загорелся,  зашипел,  как
фейерверк, и пламя стало переливаться всеми цветами радуги. Зрелище было так
необычно и красиво, что пасторша не могла отвести глаз. Вдруг пламя охватило
пакет, так долго сопротивлявшийся огню,  в  комнате  раздался  взрыв,  потом
второй, ещё сильнее, и из камина повалил дым.
   Насмерть перепуганная леди Катарина с криком бросилась  вон  из  комнаты,
решив, что начался пожар и рушится крыша. Не успела она выскочить в коридор,
как послышался сильный стук в  наружную  дверь.  Ничего  не  соображая,  она
бросилась к двери, распахнула её  и...  очутилась  перед  высоченным  лордом
Бенедиктом.
   - Скорее, скорее, - сказал он, накидывая ей на плечи плащ. -  Садитесь  в
мою коляску.
   Захлопнув своей могучей рукой наружную дверь и повернув что-то  в  замке,
лорд Бенедикт усадил  пасторшу  в  коляску,  сел  рядом  и  крикнул  кучеру:
"Домой!"
   Всего два дня тому назад поносившая лорда Бенедикта и утопающая сейчас  в
необыкновенно мягком и тёплом плаще, который согревал её, дрожавшую с головы
до ног, леди Катарина вдруг почувствовала себя так, как и должен чувствовать
себя человек, вытащенный из горящего дома. Слёзы лились по её щекам, она  не
смела взглянуть на своего спасителя,  ибо  ей  думалось,  что  она  встретит
знакомый пристальный и грозный взгляд.
   - Ободритесь, бедняжка леди Катарина. Именем  и  любовью  вашего  мужа  я
действую сейчас. Он всё простил вам за одно мгновение вашей любви  к  Алисе,
за один полный, до конца пережитый миг самопожертвования.
   Пасторша, страшившаяся даже взглянуть на  лорда  Бенедикта,  всё  забыла,
пораженная и очарованная интонацией прозвучавшего голоса. Сердце её,  вконец
истерзанное, ожидавшее строгого выговора и наставлений, раскрылось и  вылило
всё лучшее, что таилось в самой его глубине.
   - Милосердие Великой Матери Жизни не похоже  на  милосердие  людей,  леди
Катарина,  -  продолжал  всё  тот  же  ласковый  голос,   доброта   которого
расплавляла горы зла и печали, что нагромоздила вокруг себя пасторша.  -  Вы
проведёте эту ночь в моём доме, если пожелаете. Но если вы окажете мне честь
быть моей гостьей, вам придется подчиниться некоторым условиям. Условия  эти
не будут тяжелы, но вы только тогда их примете, когда добровольно  пожелаете
им подчиниться. Если же вы принять их не пожелаете, сможете  возвратиться  в
свой дом в любую минуту.
   - Сжальтесь, лорд Бенедикт, не отправляйте меня домой. У меня пет  больше
дома, я не смогла вымолить у Дженни ни слова сострадания в этот ужасный  миг
своей жизни. И те, кто туда может вернуться за  мной,  ничего  кроме  смерти
принести не могут. Я согласна вытерпеть всё,  я  уже  фактически  умерла,  я
потеряла всё самое для меня драгоценное: мою Дженни и её любовь. Я не дорожу
больше жизнью. Такими страшными кажутся мне теперь мои прошлые  ошибки,  что
лично мне уже нет спасенья. Своё отношение к Алисе я воспринимаю сейчас  как
ряд ошибок, почти преступлений.  И  понять  не  в  состоянии  сейчас,  каким
образом сложилось это жестокое отношение к бедной девочке, такой  труженице,
меня любившей. Я не в силах проследить теперь, когда я  оступилась  и  каким
образом встала на такую ужасную дорогу. Приказывайте, лорд Бенедикт, мне  не
страшно ничего, кроме возвращения в свой дом и встречи с Бондой.
   Голос пасторши  дрожал  и  прерывался.  Видно  было,  что  это  существо,
вкусившее  бездну  отчаяния,  хватается  за  лорда  Бенедикта,  видя  в  нём
единственный, чудом посланный ей якорь спасения.
   - Мы приехали, леди Катарина. Закутайтесь  в  плащ,  нас  никто  пока  не
увидит. Кроме того, без плаща вам трудно  будет  дышать  в  атмосфере  моего
дома. Сейчас Алисы вы не увидите, а завтра ни одним словом не обмолвитесь ей
о пережитом за эти дни. Я провожу вас в комнату,  где  вы  будете  в  полной
безопасности  и  куда  к  вам  никто  из  ваших  преследователей  не  сможет
проникнуть.
   Лорд Бенедикт помог своей спутнице выйти из экипажа и через сад провёл её
наверх. Здесь, в небольшой, прекрасной  комнате  горел  огонь,  было  тепло,
уютно, мирно. Флорентиец усадил леди Катарину в глубокое кресло у  камина  и
приказал слуге позвать Дорию. Вошедшей  через  несколько  минут  девушке  он
сказал:
   - Дория, мой друг. Я привёз жену моего умершего друга,  лорда  Уодсворда.
Она больна, а  ты  любила  пастора.  Во  имя  любви  к  совсем  ещё  недавно
беседовавшему с тобою пастору проведи эту ночь  с  больной.  Вот  лекарство.
Прикажи приготовить ванну и после ужина дашь второе лекарство. Уложив  спать
леди Катарину, останься при ней, пока я не подымусь сюда.
   Повторяю вам, леди  Катарина,  ничего  не  бойтесь.  Как  только  примете
лекарство, вам станет лучше и вы перестанете дрожать. Ни о чём  не  думайте,
спите  спокойно.  Завтра  я  скажу,  как  вам  действовать.  Вы  ведь   сами
чувствуете, что вам гораздо лучше и спина ваша больше не болит.
   Лорд Бенедикт спустился вниз, чем обрадовал соскучившуюся без него семью,
и весело попросил его накормить. После ужина, собрав всех в своём  кабинете,
он напомнил о завтрашнем визите в судебную контору. Николай  и  Наль  должны
будут остаться дома. Шайка тёмных бандитов, преследовавших Левушку ещё в К.,
появилась в Константинополе, но там потеряла его след.  Сейчас  его  ищут  в
Лондоне. Но о присутствии здесь Николая и Наль никто не догадывается.  Им  и
не надо видеть беглецов. Но  шайка  многочисленна.  Пустой  дом  тоже  будет
небезопасен, злодеи будут пытаться  ворваться.  Сегодня  ночью  приедут  сэр
Ут-Уоми и дядя Ананды. Кто-нибудь из них останется  дома  вместе  со  своими
людьми. Они-то и охранят Наль и Николая.
   Ананда повезёт одного из важных  и  необходимых  свидетелей  в  отдельной
карете, а остальные поедут с лордом  Бенедиктом  и  сэром  Уоми.  В  конторе
каждому будет указано его место, но Генри, Алиса и леди  Цецилия  не  должны
выпускать рук лорда и сэра Уоми и отходить от них ни на шаг.
   Простившись со всеми своими домочадцами, каждый из которых был взволнован
на свой лад. Флорентиец вместе с Анандой поднялся наверх,  к  Дории  и  леди
Катарине.
   Пасторша уже крепко спала, сверх обыкновения не  наполняя  комнату  своим
могучим храпом. Подойдя к постели, Ананда взял её руку. Флорентиец - вторую,
положив на её лоб другую свою руку. Он тихо и внятно сказал:
   - Ужасную клятву, данную вами когда-то элодею не понимая её смысла,  -  я
разрываю.
   По всему телу пасторши прошла судорога. Из её рта вырвался стон  и  вышла
слюна, окрашенная кровью. Но глаз она не открыла, казалось, что она даже  не
проснулась.
   - Ваша измена светлым силам покрыта сегодня вашей мольбой к Милосердию  и
порывом самоотверженной любви, которую вы  нашли  в  своём  сердце.  Любовь,
которую дали вы вашей младшей дочери, преследуемой вами много лет, и  мольба
о её спасении принесла вам помощь и прощение Тех, кого умолил ваш муж спасти
вас.
   Твёрдо стойте теперь  на  своём  новом  пути,  его  вы  сумели  вымолить.
Забудьте всё, что когда-либо обещали Браццано или Бонде. Помните только, что
надо спасти Алису, что спасти её вы хотите, что спасение её и  ваше  зависит
от вашей верности при исполнении того, что будет говорить вам Ананда.
   Передав Дории распоряжение не покидать леди Катарину ни ночью, ни утром и
найти среди своего гардероба  какое-нибудь  приличное  платье  и  шляпу  для
пасторши, оба друга снова спустились вниз и стали ждать  сэра  Уоми  и  дядю
Ананды в кабинете.
   Как только Дженни, надев подвенечное платье,  украсив  голову  прелестным
веночком из флёр-д-оранжа и приколов жениху и шаферам такие  же  букетики  к
петлицам,  покинула  дом,  где  родилась,  её   бурное   настроение   упало.
Возбуждённая с  утра  ядовитой  папиросой  Бонды  и  выпившая  за  завтраком
несколько бокалов вина, Дженни всё же была не так пьяна, как  сопровождавшие
её мужчины. Их языки развязались, они сыпали сальные  шуточки  и  намёки,  и
девушка, никогда прежде не  слыхавшая  ни  одного  пошлого  анекдота,  стала
испытывать нечто вроде страха. Она много бы дала, чтобы подле была теперь её
мать.
   - Почему мама не села в мою карету? - спросила она у жениха.
   Хохоча и отпуская мало понятные  Дженни  каламбуры,  ей  ответил  весёлый
Марто. Кривляясь и подмигивая, он уверил Дженни, что Бонда везёт её  мать  в
своей карете. Что им не скучно, а будет ещё веселее. Всю дорогу её жених, не
стесняясь присутствием товарищей, обнимал и прижимал к себе Дженни,  пытаясь
поцеловать её в губы, и бедняжка изо всех сил отбивалась, что потешало  всех
присутствующих.
   - Тебе придется, вероятно, звать сегодня друзей  на  помощь,  Армандо,  -
нагло хохотал Мартин Дордье. - Можешь на меня рассчитывать.
   Экипаж остановился, и чья-то рука раздражённо рванула к  себе  дверцу.  У
кареты стоял хмурый Бонда и зло смотрел на весёлую компанию своими  шарящими
глазами.
   - Что это вы все, с цепи сорвались, что ли, - шипя от злобы, крикнул  он,
просовывая голову внутрь кареты. - Ведь не банду же привёз я  к  знаменитому
нотариусу. Обещал ведь вам весёленькую ночь в гостинице. А вы  подождать  не
можете, ведёте себя, как пьяные матросы. Да и барышня, даром что из  хорошей
семьи и приличного общества, тоже хороша. Не умеете себя  вести  средь  бела
дня. Вам здесь не спальня. Вот проучит вас Браццано разок-другой плёткой,  -
мигом научитесь быть воспитанной. Живо вылезайте и  примите  вид  культурных
людей, а не разнузданных животных.
   Не дожидаясь, что скажут его опешившие приятели. Бонда повернулся  спиной
к карете, вошёл в калитку и немедленно ударил молотком во входную  дверь.  И
тогда сидевшие в карете стали приходить в себя от изумления и бешенства.
   - Не обращайте внимания, милая моя жёнушка.  Манера  выражаться  у  этого
джентльмена чрезвычайно оригинальна. Но человек он неплохой. Друг он верный,
и вы будете не раз иметь возможность убедиться в истинности моих слов.
   Дженни, бешенство которой достигло своего  апогея  и  глаза  пылали,  как
угли, не могла выговорить ни слова. У неё вырвался только хриплый  шёпот:  -
Идя венчаться с вами, я клянусь ему отомстить. Дженни была так страшна, лицо
её, искажённое и перекошенное судорогой, так ужасно, что не только жених, но
все мужчины сразу отрезвели.
   - Дженни, совладайте с собой, выкурите папироску.  Нельзя  же  показаться
людям в подвенечном платье с этаким лицом, - суя Дженни  в  губы  дымившуюся
папироску, снова сказал Армандо. - Неужели у вашей сестры такой же характер?
- вырвалось у него.
   Дженни ответить не успела. К воротам уже бежал слуга, чтобы пропустить во
двор  карету.  Это  нотариус,  полагая,  что  невесте  трудно  пройти  через
палисадник в  своём  пышном  туалете,  приказал  открыть  ворота.  И  Дженни
овладела собой. Яд папиросы, приведший девушку в весёлое  настроение,  и  яд
оскорбления, ненависти и мести, бушевавший в её собственной крови, слились в
такую упорную и злую волю, что Дженни вошла к  нотариусу  внешне  совершенно
спокойной. Она сумела скрыть даже от глаз Бонды испепелявший её огонь. Уроки
лицемерия,  преподанные  ей  пасторшей,  помогли.  Любезнейшим  образом  она
улыбалась нотариусу и клеркам и разыграла роль счастливой невесты,  одурачив
даже Бонду. Старый пройдоха был удивлён  поведением  Дженни  и  не  замедлил
похвалить себя за тонкое искусство  перевоспитывать  людей.  Он  решил,  что
главным лекарством для Дженни оказался страх перед плёткой, и  проницательно
поздравил себя ещё раз с умением воспитывать девиц.
   Когда были соблюдены формальности и  весь  кодекс  покупаемых  за  деньги
приличий, с шампанским от лица нотариуса, Дженни с женихом, воспользовавшись
тем, что Бонда задержался, расплачиваясь, уселись в его двухместный  экипаж,
предоставив ему ехать в общей карете. Жених, злившийся не меньше невесты  на
своего мнимого дядюшку, зная, что в отеле их уже ждут  к  свадебному  обеду,
где - стараниями Мартина - будет несколько его приятелей с дамами, и в каком
бы настроении ни явился Бонда, он не осмелится сделать сцену, поддержал  эту
затею. Бешенство Дженни, её ненависть к Бонде и всё  её  поведение  показали
Армандо, что если он не найдёт в жене  верности  и  преданности,  то  уж  во
всяком случае обретёт в ней верного союзника.
   В  отеле  они  действительно   застали   большое   общество,   шумно   их
приветствовавшее.  Дженни  овладела  собой  окончательно,  сразу  взяла  тон
влюблённой жены, очаровательной кошечки  и  любезной  хозяйки,  конфузящейся
новой, непривычной роли. Привлекая всеобщее внимание своей красотой,  Дженни
решила играть сегодня первую скрипку и не уступать ни  в  чём  Бонде,  но...
прикинуться  очень  внимательной  и  покорной  племянницей.  Бонда   спрятал
временно своё раздражение, которое грызло его  с  момента  отъезда  из  дома
невесты, и тоже играл роль  счастливейшего  дядюшки,  стараясь  поддерживать
великосветскую беседу с самым беспечным  видом.  Но  на  душе  у  него  было
неспокойно. Мысли  его  вертелись  вокруг  пасторши,  которой  он  не  надел
браслета, нарушив приказ. Он говорил себе, что, кажется, свалял  дурака,  не
привезя сюда пасторшу. Было  бы  спокойнее  за  завтрашний  день.  Но  Бонда
боялся, что невыдержанная женщина оскорбится тем, в какое общество он ввёл в
первый же день её дочь, и поднимется скандал. Бонда обвёл взглядом  стол,  и
зловещая улыбка искривила его губы. Общество было подходящим для  пасторской
дочки. Испитые, поблёкшие и подкрашенные  лица.  Много  видел  Бонда  падших
людей, но редко приходилось ему наблюдать лица такие беспокойные,  с  полным
отсутствием намёка на счастье  и  удовлетворение.  Они  ели  и  пили  жадно,
стремясь изобразить людей из общества, общества аристократического. На самом
же деле Бонда читал всё убожество их мыслей, жажду богатства и  наслаждений.
Он отлично понимал, что весельчак Марто собрал нынче кучку людей, которая ни
перед чем не остановится, если труды будут хорошо оплачены. А денег  у  него
пока много, ими снабдили его  в  достаточной  степени  для  успеха  дела,  в
котором  был  заинтересован  сам  магистр  их  ордена.  И  Бонда   ещё   раз
самодовольно улыбнулся, чувствуя себя неким царьком.
   Обед шёл своим чередом, по мере возлияния  Бахусу  превращаясь  в  оргию.
Одна Дженни старалась пить как можно меньше и удерживала в границах приличия
своего мужа. Опьянённый новыми, открывшимися ему сегодня качествами  Дженни,
Армандо был ей пока послушен. В нём даже  просыпалось  какое-то  уважение  к
ней, он хотел быть  джентльменом.  И  пытавшийся  было  снова  приняться  за
грязные каламбуры Мартин встречал  такой  мрачный  и  бешеный  взгляд  обоих
новобрачных, что прикусил, наконец, язык,  недоумевая,  какая  муха  укусила
Армандо. К концу обеда Бонда устал от бестолкового и глупого  веселья  своих
гостей. Ему захотелось остаться одному и выпить вволю своего любимого  вина,
которое было слишком дорого, чтобы угощать им такую ватагу, да и любил Бонда
пьянствовать в одиночку, на свободе  обдумывая  планы  дел  и  делишек,  ему
поручавшихся.
   Сам не понимая почему, сегодня Бонда чувствовал себя  особенно  плохо.  У
него трещала голова, и непреклонная его воля не собиралась в нём в  реальную
силу, а мысли  рассеивались.  Нет-нет  да  и  мелькнёт  в  его  мозгу  образ
пасторши, как будто от больной, старой и закоснелой  во  зле  и  раздражении
женщины можно ожидать что-то по-настоящему опасное.  Удивляясь  себе.  Бонда
мысленно пожимал плечами и гнал прочь навязчивый образ,  считая,  что  подле
него вьётся злоба пасторши за  то  одиночество,  на  которое  он  её  обрек.
Наконец, ему удалось отправить в танцевальный зал всех гостей и новобрачных,
а самому пройти к себе. Тут он удобно уселся в кресло и поставил перед собой
любимое вино.
   Бутылка исчезала за бутылкой, сигара за сигарой, и Бонда дошёл до  высшей
точки своего скотского наслаждения и стал дремать, всё ещё потягивая изредка
рубиновую влагу. Поглотив ещё одну  бутылку,  он  положил  ноги  на  решётку
камина и сладко заснул. Тот, кто увидел бы это лицо теперь,  решил  бы,  что
глаза обманывают его, что перед  ним  призрак  в  человеческом  облике,  что
ходить по земле, дышать и действовать такая тварь не  может.  Бледно-зелёный
лоб, фиолетовые щеки и распухший красный нос, черноватые  губы,  из  которых
текла  слюна,  заливая  чудесную   сорочку   с   бриллиантовыми   запонками,
скрюченные, узловатые, безобразные руки с толстыми жилами, как  у  столетних
старцев, с огромными плоскими  ногтями.  Раздвинутые  губы  обнажали  чёрные
испорченные зубы и кривились в такую злобную усмешку, от которой содрогнулся
бы и разбойник, приди он грабить спящего Бонду.
   Вдруг мирный сон злодея прервался. Он почувствовал ужасную боль в сердце,
в позвоночнике,  в  горле,  вскочил,  резко  вскрикнул  и  стал  осматривать
комнату. Весь хмель выбила внезапная боль. Но понять, где  он,  что  с  ним,
почему он проснулся, он никак не мог. И тут его настигла вторая волна  боли.
Несчастный не мог даже крикнуть, он как-то дико замычал  и  согнулся,  точно
его сложили пополам. Он почти лишился чувств.
   Нескоро оправился Бонда от вторично ударившей его боли. Он вспомнил,  как
такими же необъяснимыми  болями  страдал  в  Константинополе  Браццано,  при
котором он тогда играл роль  доктора.  Ужасная  мысль  мелькнула  у  него  в
голове, сковав его страхом. Холодный пот покрыл лоб,  глаза  расширились  от
ужаса. "Ананда",  -  мучило  его  одно  это  слово,  лишая  воли,  не  давая
разогнуться. Осмотревшись, он увидел на столе свой  портсигар  и  с  большой
осторожностью, стараясь не менять положения, дотянулся  до  него.  Дрожащими
руками он закурил. Правда, на его притупленные нервы папиросы  с  опием  уже
давно не воздействовали так, как это было с  Дженни.  Но  всё  же,  покурив,
Бонда стал менее похож на призрака. Он осмелел, попробовал  шевельнуться,  и
это ему легко удалось. Постепенно он выпрямился, встал с кресла и  удивлённо
себя спросил, чего, собственно, он так испугался. Решив, что просто перебрал
вина, он собрался перейти в спальню и вдруг снова почувствовал боль, на этот
раз такую сильную, что еле устоял на ногах.
   В глазах у него помутилось, он снова вспомнил Браццано, и теперь  уже  не
сомневался, что ему пришлось встретиться с добром, превосходящим  его  силы.
Но в чём, где сейчас центр борьбы? Через чьё отречение  и  измену  пришли  к
нему эти страшные удары? Кто предал его и Браццано? Кто изменил клятве не на
жизнь, а на смерть? Чьё предательство чуть не убило его  сейчас?  Долго  так
стоял Бонда, боясь двинуться с места. Он искал  в  своём  воспалённом  мозгу
того, кто стал ему смертельным врагом в эту минуту.  Его  внезапно  осенило,
что никто, кроме пасторши, не мог навлечь на него  этот  ужас,  грозящий  не
только потерей расположения главарей, но и погибелью.
   Бонда  не  сразу  осознал  свою  огромную  ошибку,  своё  непростительное
легкомыслие. Когда он представил, что благодаря его лекарству леди  Катарина
могла добраться до лорда Бенедикта и там его предать, быть может даже отдать
вещи, предназначенные Браццано для неё и Алисы, - Бонде сделалось так дурно,
что он с трудом дошёл до дивана и повалился на него в  полном  отчаянии.  Он
снова выкурил  папиросу,  выпил  стакан  воды  и  принялся  обдумывать  своё
положение. Ему было ясно, что  прежде  всего  он  должен  проникнуть  в  дом
пасторши и выяснить степень её виновности. Он прошёл в свою  спальню,  вынул
из чемодана связку отмычек. Желая иметь надёжных спутников, он решил взять с
собой Анри и Армандо.
   Бонда накинул плащ, надвинул глубоко на лоб шляпу и выглянул в коридор. В
гостинице уже всё засыпало, музыканты  расходились  по  домам,  кое-где  ещё
сновала прислуга. Теперь Бонда  пожалел,  что,  изображая  из  себя  царька,
приказал разместить свою свиту  так  далеко.  Ему  надо  было  подняться  на
следующий этаж и дойти до конца длинного  коридора.  Добравшись  до  комнаты
Армандо, он остановился в полном изумлении. Дверь была  открыта  настежь,  и
комната спешно приводилась в порядок. На вопрос Бонды, что это означает, ему
сказали, что молодые выехали час назад.
   Взбешённый и обеспокоенный,  Бонда  отправился  к  портье  и  узнал,  что
новобрачные перебрались в другой корпус, где  гораздо  тише.  Сейчас  пройти
туда нельзя. Однако племянник просил сообщить  дядюшке,  что  в  назначенное
время они с женой приедут прямо в контору. Бонда  не  решился  будить  Анри.
справедливо полагая, что оба дружка спят теперь так, что толку  от  них  всё
равно не будет.
   Послав проклятие за отсутствие дисциплины и расхлябанность, Бонда вышел в
туманную ночь, изрядно удивив швейцара. Несмотря на то,  что  он  уже  долго
работал с Браццано, Бонда не мог похвастаться, что закалился  в  бесстрашии.
Кроме того, он только пить любил в одиночку. Работать же всегда  предпочитал
с подручными. Если бы  он  не  боялся  так  Браццано  и  прочих  директоров,
жестокость которых отлично знал, он, пожалуй, и не пошёл бы во мрак  спящего
города. Но один страх леденил сердце, а другой - двигал его ногами.
   Бонда наткнулся на кэб, растолкал спящего кучера и  велел  везти  себя  к
пасторскому дому. С большим  трудом  он  отыскал  парадное  крыльцо  и  стал
стучать в дверь так, что и пастор с погоста поднялся  бы,  не  только  живая
пасторша. Но дом молчал. Ощупав руками замочную скважину,  Бонда  вставил  в
неё отмычку, но тут же ощутил сильнейший удар по руке.
   - Кто здесь? - крикнул он в страхе. Но в тишине ночи ему ответило  только
похрапывание вновь  заснувшего  кучера.  Бонда  принялся  шарить  руками  по
входной двери. Он никого не ухватил, ни на кого не наткнулся. Боясь  ночного
полисмена, Бонда вторично отыскал  замочное  отверстие,  быстро  ткнул  туда
отмычку, но повернуть её так и не смог: он получил ещё раз сильный  удар  по
руке и на этот раз уже  не  смог  её  поднять.  Рука  висела,  как  мёртвая.
Ступеньки, казалось ему, уползали из-под его ног,  он  едва  смог  присесть,
чтобы обдумать своё положение. Что пасторша не просто бежала, а была уведена
каким-то сильным врагом,- это Бонда понял сразу. Но где искать этого  врага,
как отвоевать пасторшу, чтобы завтра держать её подле себя и  вырвать  с  её
помощью Алису? Туман стал рассеиваться, забрезжил рассвет. Бонда решил ехать
к дому лорда Бенедикта и попытать там счастья. Рука его  стала  оживать,  он
растолкал кучера и снова покатил по пустынным улицам.
   Остановившись напротив дома, где жил лорд Бенедикт, Бонда вышел из  кэба,
велел кучеру ждать его на углу и прошёлся несколько  раз  мимо,  не  решаясь
перейти  улицу,  поскольку  хорошо  помнил  свою  первую  неудачную  попытку
пробраться сюда с письмом к Алисе.
   Наконец, набравшись храбрости, он сошёл с тротуара на мостовую, но только
успел сделать несколько шагов, как из-за угла вылетела  карета,  запряжённая
прекрасными лошадьми, едва не сбила его с ног и остановилась у подъезда.
   Злополучного путника, едва увернувшегося  от  смерти,  обдало  с  ног  до
головы густой осенней грязью, и всё, что он увидел, были две мужские фигуры,
входившие в освещенную парадную дверь.
   Дверь  захлопнулась,  через  минуту  распахнулись  ворота,  куда  въехала
коляска, и снова настала тишина.
   Бонда, взбешенный, мокрый, измученный, еле совладал  с  собой,  чтобы  не
избить соню-кучера, покачивавшегося на своих козлах.
   С трудом проскочил Бонда незамеченным в свои комнаты, ибо в гостинице уже
начиналась утренняя жизнь вечно хлопотавшей прислуги. С  отвращением  срывал
он с себя мокрую одежду. Жадно выпив несколько стаканов вина, он  отправился
в спальню.
   Так закончилась для него  эта  ночь  накануне  решительной  схватки,  для
которой его сюда и прислали и  которую  Браццано  представил  как  лёгкий  и
приятный фарс.
 
 
   ГЛАВА 16
   СУДЕБНАЯ КОНТОРА. МАРТИН И КНЯЗЬ СЕНЖЕР
   После туманной и дождливой ночи неожиданно проглянуло солнышко и высушило
грязные мокрые улицы. У пробудившейся пасторши; спавшей  каким-то  необычным
для неё сном, было радостно и легко на сердце. Её не давила леденящая тоска,
которая стала теперь её верным спутником с самой смерти  пастора,  что  она,
кстати, тщательно скрывала от Дженни.
   Не сразу  сообразила  леди  Катарина,  где  она.  И  только  когда  Дория
распахнула окно в сад и в комнату ворвались солнечные лучи, аромат цветов  и
щебетанье птиц, она поняла, где она,  и  вспомнила  всё  пережитое  минувшей
ночью. К её удивлению, эти воспоминания не  вызвали  в  ней  уже  привычного
страха и  отчаяния.  Ни  поведение  Бонды,  ни  клятва,  которой  её  связал
Браццано, не  смутили  её  души,  точно  между  нею  и  им  встала  какая-то
заградительная стена.
   Совершив свой туалет и одевшись с помощью Дории в скромный  и  элегантный
чёрный костюм и чёрную шляпу с траурным  крепом,  леди  Катарина  совершенно
четко в первый раз поняла, что носит траур, который они с Дженни  сбрасывали
уже много раз, что она вдова и уже немолодая женщина. Её вчерашние морщины и
повисшие щёки несколько разгладились за ночь, и она уже не была так страшна,
как вчера, когда сидела у камина.  В  её  рыжих  волосах  появилась  седина,
отчего они потеряли свою кричащую яркость. И в этой смягчённой раме лицо  её
выиграло - пасторша всё ещё была красива своеобразной красотой.
   - Ну, вот мы и кончили  завтракать,  леди  Катарина,  перейдём  теперь  в
соседнюю комнату, скоро к вам выйдет Ананда.
   - "Ананда, Ананда", - как бы силясь что-то вспомнить, повторила за Дорией
пасторша. - Кто этот Ананда? Это имя мне что-то  говорит,  и  вместе  с  тем
никакой образ не связывается в моей памяти с этим именем.
   - Ананда очень большой друг лорда Бенедикта. Он поедет с вами в  судебную
контору. Да вот и он сам.
   Приветливо  поздоровавшись  с  обеими  женщинами,  Ананда  передал  Дории
просьбу лорда Бенедикта пройти к леди Цецилии, где она найдёт  Алису  и  его
самого. Услышав имя леди Цецилии, пасторша вскрикнула, пошатнулась  и  упала
на стул, не имея сил удержаться на ногах. - Что вас так испугало? -  спросил
Ананда. - Нет, ничего, просто я  так  измучена  всевозможными  горестями  за
последнее время, что имя, произнесённое вами и не имеющее, конечно,  ко  мне
никакого отношения, заставило меня что-то вспомнить.
   - Не знаю, право, как такая добрая и смиренная душа,  как  сестра  вашего
мужа, могла доставить кому-то тяжесть и скорбь. Но что её  встреча  с  вами,
как и ваша встреча с Алисой очень важны для вас, - в этом нет сомнения.
   -  Значит,  мой  муж  был  прав,  разыскивая  свою  сестру?  Значит,  она
действительно у него была?
   - Почему же вы не верили своему мужу? Ведь ещё в Венеции, когда  вы  были
невестой, ваш муж рассказывал вам  о  печальном  исчезновении  из  дома  его
сестры.
   - Да, да, он говорил мне. Но... но... Браццано мне объяснил, что у Эндрью
Уодсворда никогда сестры не было, что это психический  заскок,  своего  рода
ненормальность.
   Лицо пасторши выражало полное недоумение,  она  смотрела  на  прекрасного
собеседника, словно прося его помочь разобраться в истине.
   - Вам ведь, леди Катарина, ваши любовь  и  доверие  к  Браццано  принесли
немало горя. По всей вероятности, вы не раз имели  возможность  убедиться  в
его лживости и жестокости к вам, равно как  и  к  вашим  дочерям.  Пусть  же
встреча с сестрой вашего мужа и племянником Генри будет для вас рубиконом  в
жизни. Воочию убедившись во лжи Браццано, отрекитесь  от  него  и  всей  его
шайки вместе с Бондой.
   - Если бы вы только знали, мистер Ананда, как разрывается  на  части  моё
сердце! Я больше ни минуты не могу жить подле этих гнусных людей. Но ведь  я
сама их призвала и своими собственными руками отдала им своё  любимое  дитя.
Как же мне теперь жить? Как вырвать у них Дженни?
   -  Прежде  чем  думать  об  этом,  надо  самой  утвердиться  на  какой-то
нравственной платформе, чтобы цельность мысли и чувства могла  настроить  на
творчество  ваш  организм.  За  двумя  зайцами  погонитесь,  -   без   всего
останетесь. Соберите все силы вашей любви, чтобы помочь  нам  сейчас  спасти
Алису. Найдите в себе не раскаяние в том, что были  неверной  женой,  плохой
матерью, а радость,  что  можете  возвратить  вашему  мужу  часть  верности,
передав Алисе свою запоздалую помощь и заботы.
   У Дженни - вам это лучше других известно - есть живой отец, и он ни перед
чем не остановится, чтобы доказать свои права на  неё.  Если  вы  прежде  не
понимали,  что  Дженни  унаследовала  довольно  отцовских  качеств,  то   за
последнее время должны были в этом убедиться. Чувствуете ли вы  ещё  в  себе
мучительную связь с Браццано?
   - Нет, нет! На мне точно пуды тяжести лежали, как вериги  давила  ужасная
клятва, данная Браццано. Но стоило мне провести  одну  только  ночь  в  доме
лорда Бенедикта, и всё ушло, точно мне развязали крылья, мне теперь легко, я
перестала его бояться.
   - Если это так, то вам сейчас следует думать не о борьбе  с  Браццано,  а
как защитить Алису. И первым делом должна быть ваша радостная встреча с леди
Цецилией, ваше признание её полноправной владелицей капитала, переданного ей
по завещанию вашим мужем.
   - Бедная моя голова, мистер Ананда. Я, конечно, не собираюсь  соглашаться
с ложью Браццано, намерений которого до сих пор не понимаю. Но как же я могу
её признать, если никогда её не видела?
   - Важно ваше желание не спорить с очевидностью.  Важны  ваши  верность  и
стойкость, если вы убедитесь, что  леди  Цецилия  не  может  не  быть  вашей
родственницей. Важно,  чтобы  в  вас  не  было  половинчатости  и  сомнений.
Остальное предоставьте нам.
   Ананда встал и предложил леди Катарине спуститься вниз, где он познакомит
её с леди Цецилией и ещё кое с кем. Они  прошли  по  залитой  ярким  солнцем
боковой лестнице вниз, и леди Катарина, ослепленная бившими ей прямо в глаза
солнечными лучами, не сразу могла разглядеть, кто стоит  перед  ней  в  тени
комнаты. Но одну фигуру она увидела  ясно,  это  была  её  дочь  в  траурном
платье. "Алиса", - крикнула мать, протягивая к ней обе руки.
   - Я здесь, мамочка, - услышала она сзади  голос  дочери.  Повернувшись  и
очутившись между двумя Алисами, пасторша закрыла рукой глаза и прошептала: -
Матерь Божья, да что же это такое? Уж не чары ли это?  -  Успокойтесь,  леди
Катарина, - сказал лорд Бенедикт, - леди Цецилия  в  самом  деле  разительно
похожа на вашу дочь, но всё же только через двадцать лет Алиса будет  видеть
себя такою в зеркале.
   Пасторша  почувствовала,  что  лорд  Бенедикт  взял  её  под  руку.   Она
благодарно взглянула на  него  и  сама  удивилась,  как  ей  стало  легко  и
непривычно радостно и какая сильная привязанность рождалась в  ней  к  этому
человеку, так недавно казавшемуся всех страшнее.
   - Позвольте познакомить  вас,  -  продолжал  лорд  Бенедикт,  -  с  вашей
родственницей, леди Цецилией  Уодсворд,  по  мужу  -  леди  Ричард  Ретедли,
баронессой Оберсвоуд. А это её сын Генри, ваш племянник. Это брат мужа  леди
Ретедли, капитан Джемс Ретедли. Остальных вы знаете.
   Лорд Бенедикт, продолжая держать под руку пасторшу, подошёл снова к  леди
Цецилии, взял и её под руку и усадил обеих женщин в кресла по обе стороны от
себя.
   - Вы всё ещё не  можете  опомниться  от  изумления,  леди  Катарина,  что
фамильное сходство может быть таким очевидным. Я думаю, любому эксперту было
бы достаточно увидеть вместе этих женщин, - прибавил он, уступая своё  место
Алисе.
   Поговорив о чём-то с Анандой, лорд Бенедикт вышел из комнаты.
   - Алиса, простишь ли мне когда-нибудь мои грехи перед тобой? - взяв ручку
дочери и глядя в её прелестное лицо, тихо спросила мать.
   - Мама, дорогая, - опускаясь перед ней на колени и  прижимая  её  руки  к
своим губам, отвечала Алиса, - вы так страдали, что  волосы  ваши  поседели,
лицо осунулось, а меня  не  было  рядом,  чтобы  за  вами  ухаживать  и  вас
защищать. Боже мой, кто измерит грехи дочери, покинувшей мать в беде!
   Из глаз Алисы готовы были брызнуть слёзы. Она  не  отрываясь  смотрела  в
новое для неё, страдальческое и постаревшее и такое тихое,  без  всегдашнего
раздражения лицо матери.
   - Где же были мои глаза, дочка, что я не видела, как  ты  прекрасна?  Как
спало моё сердце, что не слышало, как звучит твоя любовь? И подумать только,
ведь что же я должна была сделать через час,- в ужасе говорила пасторша.
   - Встань, друг  Алиса,  -  раздался  голос  лорда  Бенедикта.  -  Я  хочу
познакомить вас всех с моими друзьями, приехавшими сегодня  ночью.  Вот  это
сэр Ут-Уоми, которого некоторые из вас уже знают. А это дядя  Ананды,  князь
Сенжер. Оба они принимают близкое участие в судьбах всех, кто собрался здесь
сейчас. Приободритесь, друзья. Перестаньте плакать. В данную минуту нет иных
возможностей провести в жизнь завещание пастора, нежели мужественно  собрать
все свои силы, спокойствие и радость любви к нему. Ни в  какие  мрачные  или
трагические моменты жизни нельзя забывать самого главного: радости,  что  вы
ещё живы, что можете кому-то помочь, через себя принеся  человеку  атмосферу
мира и защиты.
   Каждый из вас сейчас вступает на новую ступень жизни. А в  этот  миг  вам
предстоит встретиться со злом. Не с тем абстрактным злом в образе сатаны,  о
котором вам рассказывали бабушки. Но с тем обычным злом, которое ходит среди
нас на двух ногах, таких же как и ваши,  и  плетёт  сеть  лжи,  раздражения,
предательства и лицемерия.
   Что  главное  для  вас  при  этой  встрече?  Полное  бесстрашие,  такт  и
самообладание. Но силы эти совсем не  то,  что  является  результатом  вашей
воспитанности. Это аспекты той живой ЛЮБВИ, что вы носите в себе.  Идите  же
бороться и побеждать любя. Сострадание к лжецам и  обманщикам,  точно  такое
же, как и ко всем страдающим добрым людям, это вовсе не слёзы. Сострадать  -
значит прежде всего мужаться. Так мужаться, чтобы бесстрашное  ваше,  чистое
сердце могло свободно изливать свою любовь. А  любовь,  пощада  и  защита  -
далеко не всегда ласковое, потакающее слово. Это и укор,  и  поднятие  чужой
мысли через себя в более высокие сферы, это  и  удар  любящей  руки,  чтобы,
видя, как падает дух человека, своей силой подкинуть ему огня.
   Сейчас мы едем в судебную контору. Вас, леди Катарина, повезут  мой  друг
Ананда вместе с Дорией. Прошу вас, не отпускайте руки Ананды ни на миг.  Вот
вам браслет, он защитит вас от каверз Бонды, когда вы  будете  ставить  свою
подпись под заявлением у адвоката. Остальные знают, как себя вести, и поедут
со мной и сэром Ут-Уоми. Через четверть часа мы двинемся в путь.
   Леди  Катарина,  Алиса  и  Цецилия  с  Генри,  а  также   Джемс   Ретедли
объединились вокруг Ананды, словно это был их общий центр, остальные - подле
князя Сенжера, сэра Ут-Уоми и лорда Бенедикта.
   Проснулась вскоре и Дженни в то светлое утро, но проснулась она от  стука
в дверь. На вопрос сонного Армандо, в чём  дело,  слуга  отвечал,  что  дядя
просит своего племянника немедленно прийти по очень важному делу, совершенно
неотложному. Чертыхнувшись, Армандо всё же стал сейчас же одеваться, так как
хорошо знал,  что  Бонда  не  будет  беспокоить  его  без  серьёзных  на  то
оснований. Ему было досадно  покидать  молодую  жену,  в  которой  он  нашёл
больше, нежели ожидал. На вчерашнем обеде он заключил  с  Дженни  безмолвный
союз, поняв  и  оценив  её  хитрость,  ум  и  коварное  притворство.  Он  не
сомневался, что хотя Дженни его и не любит, но будет заодно  с  ним  сейчас,
ненавидя Бонду с яростью тигрицы, что связывает её с союзником-мужем  крепче
любви.
   Молодожёны, перекидываясь шутками в  адрес  Бонды,  лениво  поднялись  и,
полуодетые, решили выпить шоколаду. Но первое супружеское утро им не удалось
провести в мире и тишине. Не успели они приняться  за  шоколад,  как  к  ним
ворвался Бонда.
   - На каком основании вы переехали? Что за своеволие? Вы ждете,  вероятно,
чтобы я поучил вас послушанию, - принялся орать Бонда, подражая Браццано.
   Глаза Дженни засверкали, но это была уже не та  бешеная  и  не  владевшая
собой Дженни, которая сидела в карете  день  назад.  Она  сжала  руку  мужа,
утихомиривая его, весело засмеялась и сказала:
   - Неужели вам, дядюшка, охота быть смешным? Посмотрите на себя в зеркало.
Вы как будто всю ночь бродили в тумане по грязи.
   И Дженни, продолжая смеяться, показала Бонде пятна грязи  на  его  плаще.
Бонда,  по   рассеянности   охвативший   тот   же   плащ   вместо   другого,
приготовленного ему слугой, подозрительно и зло посмотрел на Дженни.
   - У вас всё глупости на уме.  Где  бы  я  ни  бродил,  -  это  никого  не
касается. А вот где бродит ваша маменька - никому неизвестно.
   Дженни, обеспокоенная этими словами, скрыла своё волнение.
   - Что же тут удивительного, наверное маме стало скучно в  одиночестве,  и
она уехала к кому-нибудь из своих друзей.
   - Скажите пожалуйста, любящая мамаша соскучилась без своего  ненаглядного
детища! Быть может, она отправилась к лорду Бенедикту, желая  повидать  своё
брошенное дитя?
   - Да возможность для неё проникнуть в дом лорда Бенедикта абсолютно равна
возможности сделаться вам статуей Мадонны, - хохотала Дженни.
   Бонда, успокоенный  таким  категорическим  заявлением,  всё  же  старался
показать, что он очень обеспокоен.
   - Не понимаю вас, дядюшка,- говорила Дженни, брезгливо морщась от  запаха
винного перегара, распространяемого Бондой. - Чего вы волнуетесь?  Мама  так
ненавидит всех Бенедиктов, что вытащит оттуда Алису из одной  только  мести.
Ну, а я знаю достаточно мамин характер. Если уж она что-то решит, - умрёт, а
до конца дойдёт. А тут и для неё, и для меня - её идола  -  вопрос  жизни  и
смерти.
   На лице Дженни мелькнуло выражение такой беспощадной вражды, что жестокий
Бонда, и тот внутренне усмехнулся и поздравил себя  с  верным  союзником,  в
которого он успел превратить упрямую и своевольную Дженни.
   - И вы уверены, очаровательная племянница, что ваша маменька будет  точна
во всём, что касается моих указаний?
   - Думаю, что она будет там раньше вас, а тем более нас, особенно если  вы
будете продолжать мешать нам одеваться, - всё так же мрачно отвечала Дженни.
   - Ухожу, через полчаса зайду. Мы поедем вчетвером,  Анри  будет  тоже.  А
весёлый Марто займется другим, не  менее  весёлым  делом,  -  нагло  хохоча,
прибавил Бонда.
   - Неужели вы не оставили, дядюшка, своей вздорной мысли  о  нападении  на
особняк лорда Бенедикта? - досадливо морщась, спросил Армандо.
   - Я не обязан отчитываться перед тобой в своих действиях, мой милый. И  в
мои распоряжения не вмешивайся.
   - Мой муж совершенно прав. Стремиться проникнуть в  дом  лорда  Бенедикта
среди белого дня, против его воли, это просто  смешно.  Да  и  что  вам  там
нужно, раз Алиса будет в конторе?
   - Вот если бы вы и ваша маменька были женщинами тактичными, я  не  должен
был бы разыгрывать комедию нападения на пустой дом. Просто одна из вас могла
бы оставить там кое-что, что мне необходимо.
   - Ну, а вы, я повторяю, если вы не будете тактичны и не покинете нас  сию
же минуту, мы опоздаем, - зло огрызнулась Дженни. -  И  не  возьму  в  толк,
почему непременно ехать всем вместе?  Если  что-то  помешает  нам,  -  вы-то
будете вовремя. И наоборот.
   - Нет уж. Мы вместе будем в конторе, таков мой приказ. Без мужа вы теперь
неправомочны. А ваша маменька, конечно, не решится  действовать  без  вас  и
будет ждать, как бы мы ни опоздали.
   Множество мыслей мелькало в голове у Дженни. Её собственное поведение  по
отношению к матери сейчас казалось ей не  только  чересчур  жестоким,  но  и
небезопасным. Дженни перебирала в уме знакомых  матери  и  решала,  куда  бы
могла пойти пасторша. Нечто похожее на жалость и раскаяние  мелькнуло  в  её
эгоистической душе. Подгоняемая мужем,  Дженни  одевалась,  совсем  забыв  о
трауре  и  о  том  человеке,  завещание  которого  она   собиралась   теперь
оспаривать. Она надела серый костюм с апельсиновой отделкой,  что  вовсе  не
шло к её рыжим волосам и делало её бледнее и  старше.  Но  страсть  к  ярким
расцветкам победила протесты Армандо, советовавшего жене одеться в чёрное.
   Наконец вся компания уселась в карету и покатила. Армандо,  посмотрев  на
лица своих спутников при дневном свете, был  потрясён  их  помятыми  щеками,
тусклыми глазами и вялостью. Переведя взгляд на Дженни, он даже отодвинулся,
так она была неинтересна в ошейнике из апельсинового рюша и  в  спускавшихся
со шляпы лентах, широких  и  ещё  более  ярких.  Обладая  природным  вкусом,
Армандо дал себе слово взять в руки свою супругу в этих делах.
   Не проделала коляска  и  полдороги,  как  что-то  случилось  с  одной  из
лошадей. Длительная задержка вывела из себя Бонду. Он предлагал дойти пешком
до первого кэба, но Дженни не желала мокнуть под дождём, сменившим  утреннее
солнце. Они явились в контору, опоздав на полчаса.
   Старый адвокат, возмущённый  таким  нарушением  порядка  и  приличий,  по
совету лорда Бенедикта всё же сдержал свой вспыльчивый характер и не  сделал
замечания неаккуратным клиентам. Более воспитанный Армандо принёс  извинения
адвокату, объяснив опоздание тем,  что  лошадь,  запряжённая  в  их  карету,
упала. Анри тем временем впился глазами в свою будущую жену,  пораженный  её
красотой. Привыкнув слышать, что Алиса дурнушка, он искал другую  подходящую
женскую фигуру, боясь, что красавица, стоящая рядом с высоченным  красавцем,
окажется не Алисой. Дженни тоже уставилась на сестру, необычайно  интересную
в своём простом траурном платье. Её злоба вспыхнула вновь, она раскаивалась,
что не надела траура, и еле ответила презрительным кивком на ласковый привет
Алисы. И всё оглядывалась по сторонам, не обнаруживая матери.
   Бонда, такой грубый, властный и самонадеянный всего  минуту  назад,  стал
выглядеть каким-то оробевшим,  стоило  ему  встретиться  взглядом  с  лордом
Бенедиктом. Он вспомнил свою беспомощность перед дверью пасторского дома,  и
ему почудилось, что опасность исходит именно  от  этого  великана,  которого
Браццано обрисовал ему как ничтожного английского глупца.
   -  Разрешите,  лорд  Бенедикт,  начать,  -  обратился  старый  адвокат  к
Флорентийцу, поклонившись ему, как главному лицу.
   - Я протестую, - заявил Бонда. - Нельзя начинать дело о завещании,  когда
нет главного заинтересованного лица, жены пастора.
   - Вы ошибаетесь, - вежливо ответил ему адвокат. - Леди Катарина  Уодсворд
давно здесь. И только её любезности вы обязаны тем, что мы  всех  вас  ждем.
Она сказала нам, что её дочь Дженни вчера вышла замуж, и по  сути  дела  она
уже не имеет права голоса в сегодняшнем разбирательстве, но...
   - Если она не имеет, - перебил его Бонда, - по  весьма  умным  английским
законам, то муж её, мой племянник,  имеет  это  право.  И  от  его  имени  я
протестую.
   -  Во-первых,  вашему  племяннику  не  нужен  опекун,   потому   что   он
совершеннолетний и может сам говорить  за  себя.  Во-вторых,  в  той  части,
которая  будет  разбираться  сегодня,  завещание  касается   дочерей   лорда
Уодсворда только до их  замужества.  Такова  воля  завещателя.  И  дочь  его
Дженни, вышедшая замуж, не имеет права голоса в признании  наследницей  леди
Ретедли, урождённую Цецилию Уодсворд.  Повторяю,  мы  ждали  вас  только  по
желанию  леди   Катарины   и   Алисы   Уодсворд.   А   так   как   последняя
несовершеннолетняя, то с согласия и любезности лорда Бенедикта, её опекуна.
   - Я не вижу здесь своей матери, если мои глаза вообще что-нибудь видят, -
иронически заметила взбешенная Дженни, уязвленная  в  самое  сердце  шуткой,
сыгранной с нею Бондой, который уверил её, что сила  её  влияния  в  решении
вопроса о завещании удвоится с момента её выхода замуж.
   Бонда, очевидно, не ожидал такого поворота дела, поспешив связать  Дженни
с Армандо узами нерасторжимого английского брака.
   - Я здесь, Дженни, - послышался слабый  голос,  так  мало  походивший  на
могучий голос пасторши. И к столу адвоката подошла поддерживаемая Анандой  и
Дорией тень той, что Дженни привыкла звать матерью.
   У Дженни и всех её спутников  вырвались  испуганные  восклицания.  Увидев
вместо матери седое привидение, Дженни не смогла  удержать  дрожи  страха  и
раскаяния. Ища выхода этим чувствам, она обрушилась всей силой ненависти  на
лорда Бенедикта, считая его причиной такой перемены в матери. А Бонда и  оба
его приятеля, увидев Ананду, почувствовали, как плохо держит их земля. Когда
адвокат  спросил  пасторшу,  признаёт  ли  она  леди  Цецилию   единственной
наследницей капитала, завещанного ей пастором,  и  отказывается  ли  она  от
процентов с него, леди Катарина ответила, что против очевидного  спорить  не
может.
   - Да неужели же вы, мама, не  видите,  что  вас  одурачили?  На  кого  вы
похожи? Где вы были всё это время? Вы, верно, провели ночь в аду. Какую  ещё
леди Цецилию вам подсунули эти люди?
   Дженни была уже так одержима  раздражением,  что  никакие  старания  мужа
привести  её  в  чувство  не  помогали.  Адвокат  попросил  мистера   Тендля
пригласить из соседней комнаты сестру пастора Уодсворда  и  её  сына  Генри.
Через минуту в комнату вошла леди Цецилия Уодсворд под руку с сэром Ут-Уоми,
рядом были Генри и капитан Джемс Ретедли. Увидев входившего сэра Уоми, Бонда
тяжело опустился на стул. А Дженни застыла  в  безмолвном  изумлении,  когда
увидела двух Алис, стоявших рядом, только разного возраста.
   - Я повторяю свой вопрос, леди Катарина Уодсворд, признаёте  ли  вы  леди
Цецилию  Ретедли  тем  самым  лицом,  которому  ваш  муж  завещал   капитал?
Отказываетесь ли вы от процентов, на которые заявили свои права?
   - Признаю и отказываюсь, - тихо и внятно произнесла пасторша.
   - Опекун несовершеннолетней Алисы Уодсворд, лорд Бенедикт,  признаёте  ли
вы и ваша подопечная леди Цецилию Ретедли родной сестрой пастора и  согласны
ли на вручение ей немедленно всего завещанного ей капитала?
   - Я признаю леди Цецилию своей родной тёткой и  прошу  вручить  ей  давно
принадлежащий ей капитал, - ответила Алиса.
   - Я  же,  как  опекун  Алисы  Уодсворд,  даю  вам  юридическое  право  на
немедленное вручение леди Цецилии всего капитала.
   В бешенстве Бонда бросился к пасторше, чтобы  схватить  её  за  руку,  но
тотчас же  отлетел  в  сторону  и  едва  устоял  на  ногах,  споткнувшись  о
табуретку. Бонда отлично понял, что табуретка тут ни  при  чём,  что  именно
толчок, исходивший от Ананды, заставил его покачнуться в тот  момент,  когда
он хотел схватить руку пасторши, чтобы накинуть на неё ожерелье  для  Алисы.
Помня, как печально окончилась для  Браццано  его  борьба  с  сэром  Уоми  в
Константинополе, Бонда не решился больше действовать сам. Он сунул  ожерелье
в руки Дженни и приказал ей, стараясь говорить как  можно  тише,  подойти  к
Алисе, приласкать  девушку  и  набросить  ей  ожерелье  на  шею.  Зная  цену
висевшего на её собственной шее собачьего ошейника Бонды и  ненавидя  сестру
со всей злобой, на которую она была способна, Дженни очень хотела  выполнить
его приказание.
   - Алиса, подойди, пожалуйста, ко мне. Мне надо тебе кое-что сказать, да и
обнять тебя хочется. Мы так давно с тобой не виделись.
   Видя, что Дженни сделала несколько шагов по направлению к Алисе, пасторша
выказала явные признаки беспокойства. Но  лорд  Бенедикт  продолжал  держать
Алису под руку, та не трогалась с  места,  и  пасторша  успокоилась  и  даже
улыбнулась Алисе.
   - Я очень рада, милая Дженни, что ты хочешь со мной поговорить. Но  я  не
считаю уместным беседовать с тобой здесь. Ты можешь  посетить  меня  в  доме
моего опекуна, и мы  с  тобой  проведём  там  времени  столько,  сколько  ты
захочешь.
   Дженни сделала ещё несколько шагов, но на лице её уже читался страх.
   - Подойдите сюда и перестаньте так бояться этих людей, стоящих  за  вашей
спиной, - сказал лорд Бенедикт. - Здесь, в моём присутствии,  никто  из  них
ничего сделать вам не может.
   Дженни послушно подошла к Алисе, глядя на лорда Бенедикта.
   - Действуйте же, - крикнул ей в бешенстве Бонда. Он хотел сам подбежать к
Дженни, но сэр Ут-Уоми стоял на его пути. Армандо и Анри тоже пытались  было
к ней приблизиться, но взгляд Ананды не давал им двинуться с места.
   - Протяните мне обе ваши руки, несчастная Дженни, - снова раздался  голос
Флорентийца. - Держите ту отвратительную вещь, что дал вам Бонда,  превращая
вас в одну из самых злобных и гнусных предательниц.
   Когда  Дженни  протянула  руки,  в  которых  сверкало   ожерелье   Бонды,
Флорентиец коснулся его палочкой.  Оно  свернулось,  точно  горящая  бумага,
бесшумно разорвалось пополам и упало на пол, превратившись в порошок. Бонда,
Армандо, Анри - все издали крик ужаса.
   - Вы видите, Дженни, чего стоят уверения ваших  приятелей  и  чего  стоит
самая их власть, - снова сказал лорд Бенедикт.
   Несчастная Дженни схватила собственное ожерелье, стала его рвать  во  все
стороны, натирая свою нежную шею. Бонда и Армандо, оба хотели  броситься  на
несчастную,  и  выражение  лиц  достаточно  ярко  передавало  их  чувства  и
намерения. Но взгляд Флорентийца пригвоздил их к  месту,  всего  в  шаге  от
бесновавшейся Дженни.
   - Сейчас вы убеждаетесь, Дженни, как ничтожна для силы света власть  тьмы
и зла. И тем не менее вас она держит в плену  и  владеет  вами,  как  жалкой
рабой.  Одно  мгновение  любви  и  самоотвержения   помогло   вашей   матери
перешагнуть ту ужасную черту, за которой  гибнете  вы.  Перестаньте  терзать
этот страшный ошейник. Его сила в вашей злобе. Если  бы  ещё  минуту  назад,
когда этот злодей дал вам то, что теперь превратилось в кучку серой золы, вы
пожалели бы ни в чём неповинную сестру, я мог бы ещё спасти вас. Теперь  же,
только во имя любви и чистоты того человека, в доме которого  вы  выросли  и
которого звали отцом...
   Слова лорда Бенедикта были прерваны диким хохотом  Бонды  и  раздирающими
рыданиями пасторши. От прикосновения  Ананды  её  рыдания  стихли.  А  хохот
уродливо раскрывшего рот Бонды внезапно оборвался. В наступившей тишине лорд
Бенедикт продолжал:
   - Защита пастора, его мольбы о вашем спасении - всё рушится перед  стеной
вашей собственной злобы,  зависти  и  раздражения.  Всё,  что  во  имя  того
чудесного человека, которого вы звали отцом, я могу еще сделать для вас, это
не оставить вас навеки рабой в руках этих людей. Я могу дать вам возможность
и надежду вырваться из сетей зла, если когданибудь сердце ваше откроется для
любви и доброты. Повернитесь ко мне спиной.
   Когда Дженни повернулась, лорд Бенедикт вложил в руку Алисы свою  палочку
и сказал ей:
   - Хочешь ли, Алиса, помочь сестре и открыть ей путь  в  твой  дом,  когда
отчаяние пробудит в её сердце любовь и она станет взывать к милосердию?
   Алиса ответила утвердительно. Тогда лорд Бенедикт взял её руку с палочкой
в свои  и  коснулся  ожерелья  на  шее  Дженни.  Дженни  громко  вскрикнула,
вздрогнула, и в тот же миг её ожерелье оказалось на полу в виде кучки битого
стекла. - Повернитесь  ко  мне  и  подойдите  ближе,  Дженни.  Дженни  почти
вплотную подошла к Алисе. Лорд Бенедикт, всё  так  же  держа  руку  Алисы  в
своих, велел ей коснуться концом палочки груди Дженни и медленно, глядя ей в
глаза, сказал:
   - Любовь сестры и любовь пастора защищают вас от вечной гибели. Помните о
Свете на пути каждого человека  даже  в  самые  мрачные  минуты  его  жизни.
Помните,  что  жизнь  -  это  доброта  и  милосердие.   Достигают   истинных
результатов в жизни только с их помощью.  Нет  для  человека  безнадёжности,
милосердие не знает пределов и у пощады нет отказа.  Ничья  злая,  жадная  и
наглая рука никогда не положит на вас ярма. Вы не будете её рабой. И  всякая
злоба найдёт в вас сообщницу и рабыню только тогда, когда вы  сами  выберете
её в спутницы, допуская в свои  дела  и  привлекая  её  своим  раздражением,
предательством и ложью.
   Идите. Вы выбрали себе путь добровольно, трижды  оттолкнув  руку  помощи,
что я вам протягивал. Вы связали себя с вашими  сообщниками  более  крепкими
канатами,  чем  это  ожерелье,  которому  вы  приписывали  магическую  силу.
Магической силой  было  ваше  злое  сердце.  Идите,  защищенная  от  вечного
порабощения. Но помочь себе  вы  можете  только  сами,  привлекая  подобное.
Перестаньте бояться гадов, вертящихся вокруг  вас.  В  близком  будущем  они
задохнутся в кольце собственного зла. Но вся ваша жизнь станет адом, если вы
не поймёте, что постоянная  фальшь  вашего  поведения,  ваша  ненависть  или
полное равнодушие к людям делают вас рабой собственных страстей.
   Дженни стояла, безмолвно глядя в лицо лорда  Бенедикта.  -  И  всё  же  я
ненавижу Алису, ненавижу даже мать, изменившую мне для  вас,  и...  ненавижу
вас. Не верю ни в какую вашу силу. Просто ваши  штуки  сильнее,  чем  фокусы
Бонды. Но Бонда не самый  главный  член  в  своей  акционерной  компании,  а
простой исполнитель, как и ваши клерки вроде мистера Тендля.  -  со  злобным
сарказмом заключила свою тираду Дженни, поглядев на горестно  слушавшего  её
Тендля.-  Вы  не  сомневаетесь,  конечно,  -  минуту  помолчав,   запальчиво
продолжала Дженни, - что я никак  не  могу  оказаться  в  роли  прислужницы,
исполняющей чужую волю. Вроде моей сестрицы и всех  этих  безвольных  людей,
окружающих вас в сию минуту. Я сама буду иметь штат собственных слуг.
   Снова хохот Бонды прервал Дженни, но одного жеста  лорда  Бенедикта  было
достаточно, чтобы он замолчал и скорчился.
   - Знайте же, Дженни, что во имя любви и прощения пастора  оскорбленный  и
столь презрительно разглядываемый вами Тендль будет тем  человеком,  который
когда-нибудь спасёт вас и приведёт к Алисе. В том, чьей слугой вам  придется
быть и какой ужас ждет вас там, куда вы попадёте, Дженни, очень скоро в этом
вы убедитесь сами. Помните только, что закон пощады защитит вас тогда, когда
вы начнёте творить любя,  а  не  ненавидя,  как  делаете  это  сейчас.  Лорд
Бенедикт повернулся к Бонде и его спутникам: - Чтобы вы не смогли  позабыть,
как склонились перед силой добра, идите отсюда прочь, непрестанно кланяясь в
пояс. И до тёмной ночи  изображайте  китайских  болванчиков.  Бойтесь  новой
встречи со мной или с кем-либо из тех,  кто  близок  мне.  Что  же  касается
купленной вами банды, то ей проникнуть в дом не удалось, конечно.
   И за попытку ворваться в мою личную комнату ваш,  Бонда,  пьяница  Мартин
уже дорого поплатился. А чтобы не нарушать ничем тишины, -  говорить  иначе,
как шёпотом, и не смейте.
   Внезапно Дженни и трое её спутников стали кланяться  в  пояс.  Их  усилия
преодолеть сгибавшую их спины силу выражались в такой комической форме,  что
Генри, за ним Тендль, все клерки, наконец, сам старый адвокат  и  капитан  -
все покатились со смеху. Алиса и леди Цецилия в ужасе закрыли  лицо  руками.
Дория успокаивала бившуюся в истерике пасторшу.
   В одно из мгновений, когда  ему  удалось  разогнуться  и  он  решил,  что
внимание Ананды ослаблено,  Бонда  бросил  верёвку,  как  лассо,  в  сторону
пасторши. Но верёвка, не коснувшись её шеи, была поймана Анандой и отброшена
назад: она охватила шею Бонды,  его  руки,  талию.  Бонда  вскрикнул,  упал,
терзая на себе верёвку, так же как терзала  здесь  же  недавно  Дженни  своё
ожерелье.
   - Иди, злодей, в этом украшении. И пусть оно давит тебя, как символ  того
зла, что натворил ты в жизни. Один только Браццано теперь сможет снять её  с
тебя. И то потому, что чистая душа  дала  ему  слезу  милосердия  и  поцелуй
любви. Вот эта-то капля чистого милосердия и сможет тебе помочь. Но сумел ли
ты выслужиться перед Браццано так, чтобы он захотел тебе помочь, -  это  уже
твой вопрос.
   - У лорда Бенедикта нам пощады не будет, -  взмолилась  рыдающая  Дженни.
Она протянула руки к сэру Уоми. - Пощадите нас вы. Не делайте меня  и  людей
этих  посмешищем  в  первый  же  день  моей  супружеской  жизни.  Я...  я...
ненавидеть вас не могу. Мне смотреть в ваши глаза страшись, точно  в  них  я
читаю весь ужас своей судьбы. Но... я преклоняюсь перед вами,  я  молю  вас,
помогите.
   - Скажите, бедняжка, можете  ли  вы  вспомнить  хотя  бы  одно  существо,
которому вы помогли? - спросил сэр Уоми. Его  голос,  и  всегда  ласковый  и
нежный, походил теперь на звуки мелодичной арфы. - Знаете ли вы, что человек
это арфа Бога, струны которой славят мировую Жизнь. Знаете ли вы, что  слёзы
и скорби людей это пыльца Господня, превращающая человека в чудесный цветок.
Знаете ли вы, что каждая встреча это крылья, предназначенные для того, чтобы
собирать пыльцу Господню в чашу своего сердца и изливать её как любовь,  как
отклик радости на скорбящую землю.
   Пусть сегодня, в чаше моего сердца, смешается яд вашей  злобы  и  слёз  с
моим состраданием. И пусть ужас той минуты, когда  жалкое  существо  назовет
вас дочерью, вступит в моё сердце и в нём найдёт утешение. Идите. Я взял  на
себя - во имя  безмолвных  просьб  вашей  матери,  сестры  и  тётки  -  ваше
наказание. Но я сам освободить вас от него  не  могу.  Мой  брат  и  Учитель
Флорентиец, молю тебя, разреши мне принять участие в борьбе Ананды и  пощади
ещё один раз этих несчастных, - низко кланяясь лорду Бенедикту,  сказал  сэр
Уоми.
   - Да будет, как ты желаешь, мой друг и  брат,  -  возвращая  ему  поклон,
ответил Флорентиец. - Но если хоть один ещё раз кто-то из  ваших  приятелей,
Дженни, осмелится коснуться Алисы или вашей матери, то и вы, и они иначе чем
на четвереньках передвигаться не смогут до конца своих  дней.  Ступайте.  Ты
же, злодей, - обратился он к Бонде, - молчи сегодня весь  день.  И  говорить
будешь потом только шёпотом. Сними свою верёвку и брось её в камин.
   Отерев пот, градом катившийся с их лиц, Дженни и  её  спутники  поспешили
покинуть контору.
   Выполнив  все  необходимые   формальности,   поддерживая   до   крайности
потрясённых Алису  и  леди  Цецилию  и  почти  лишившуюся  чувств  пасторшу,
обитатели дома лорда Бенедикта возвратились к себе.
   За эти несколько  часов  их  отсутствия  всегда  тихий  и  спокойный  дом
превратился в лагерь, осаждаемый со всех сторон.  Не  прошло  и  получаса  с
момента отъезда лорда Бенедикта, как к главному крыльцу  особняка  подкатили
три большие кареты с людьми в маскарадных костюмах. У когото из ряженых были
в руках музыкальные инструменты, кто-то пел  песни  -  словом,  карнавальная
сценка была  разыграна  так  удачно,  что  полисмены  не  остановили  шумную
компанию, решив, что это знать  развлекается  столь  оригинальным  способом.
Весёлая компания принялась стучать в двери не только дверным молотком, но  и
палками  и  кулаками,  барабанить  в  окна  холла,   выказывая   нетерпение.
Одновременно у других дверей толпились  нищие,  якобы  привлечённые  весёлым
праздником в надежде получить щедрую милостыню.
   Князь Сенжер приказал слугам оставаться на своих местах. Амедея и  Сандру
он поставил в холле у самых дверей и дал им пульверизаторы, сказав, что если
снаружи будут очень  уж  безобразничать,  то  следует  брызнуть  в  замочную
скважину. Смеясь, он объяснил, что для жизни и здоровья  жидкость  абсолютно
безвредна, но запах её невыносим. Кроме того, картон и бумага расползутся  и
руки почернеют. Это перепугает хулиганов.
   Артура  князь  Сенжер  поставил  у  боковой  двери,  дав  ему  такой   же
пульверизатор, и велел завернуть болты на железной двери чёрного  хода.  Сам
он стал рядом с Артуром, словно чего-то выжидая.
   Среди  нищих  особенно  выделялся  монах;  то  моля  о  корке  хлеба,  то
кощунствуя и хохоча,  он  потешал  собравшийся  вокруг  сброд.  Подговаривая
оборванцев шуметь как можно больше, он стал перелезать через железный забор.
Толстый прут был вырван из каменного фундамента заблаговременно принесёнными
с собой  инструментами,  и  оборванец  в  рясе  очутился  в  саду.  Приказав
спутникам орать ещё громче, он стал красться вдоль стены  к  кабинету  лорда
Бенедикта, будучи, очевидно, очень хорошо  осведомлён  о  его  расположении.
Князь Сенжер велел Артуру обрызгать ближайших  бродяг  и  повторить  маневр,
когда их сменят другие. Сам же отправился в кабинет Флорентийца,  подошёл  к
окну и укрылся за портьерой. Его тонкий слух различал сквозь  толстые  стены
крадущиеся шаги. Сквозь небольшую щёлку между портьерой и окном князь Сенжер
видел, как бродяга прильнул к стеклу, убедился, что в комнате никого нет,  и
через миг в его руке сверкнул алмаз, которым он стал вырезать стекло. Быстро
и ловко справившись с этой задачей, он влез внутрь.  Прислушиваясь,  бродяга
стал осматривать прекрасную комнату. Затем он снял грязные туфли и подошёл к
двери, ведущей в соседнее помещение. Вытащив из кармана связку  отмычек,  он
приготовился  уже  открывать  замок,  как  вдруг  тихий  и  властный   голос
пригвоздил его к месту:
   - Остановись, несчастный, кинь то, что держишь, в камин и стой там,  если
не  желаешь,  чтобы  тебя  сейчас  же  раздавила  плита,  которая  на   тебя
спускается.
   Вскинув голову, бродяга едва успел отскочить и хотел  было  броситься  на
стоявшего посреди комнаты невысокого стройного человека. Но тут же схватился
за горло, как будто его что-то душило,  и  поспешно  направил  свои  шаги  к
камину. Там он сел на медную решётку, не имея сил держаться на ногах.
   Бродяга попытался спрятать отмычки в карман, но  огненный  взгляд  тёмных
глаз незнакомца жёг его. Весь дрожа, он послушно положил связку в камин,  но
всё ещё не теряя самообладания и бормоча какие-то заклятия,  стал  шарить  у
себя на груди и вытащил  из-под  рясы  какой-то  треугольник,  направив  его
остриём во всё так же спокойно  стоявшего  посреди  комнаты  князя  Сенжера.
Держа свой треугольник, в  котором  чтото  сверкало,  он  почувствовал  себя
увереннее и осмелился взглянуть на своего визави. И был  огорошен  тем,  что
незнакомец  добродушно  смеется.  Бешенство   вырвалось   десятком   грязных
ругательств из уст Мартина, ибо это был он, предводитель всей банды.
   - Ты что смеешься? Верно, не чуешь, что пришёл твой  последний  час.  Мой
камень мигом свалит тебя с ног, хоть ты и разоделся в роскошный костюм.  Ну,
вались, говорю. - И злодей вытянул свою  руку  по  направлению  к  стоявшему
князю.
   Лицо князя стало серьёзно и даже  сурово.  -  Если  ещё  одну  минуту  ты
промедлишь, - снова  закричал  Мартин,  -  я  свистну  и  позову  сюда  моих
товарищей. Тогда тебе несдобровать.
   - Попробуй, - тихо ответил ему князь, едва подняв кисть  руки  в  сторону
Мартина. Тот не устоял на ногах и сел на медный лист у камина, с трудом дыша
и покрывшись потом.
   - Куда ты осмелился проникнуть, несчастный? И что ты взял  на  себя?  Что
руководило тобой, когда ты соглашался осквернить эти комнаты?
   - Бонда обещал мне целое состояние, если я отобью кусок  зелёной  чаши  с
мраморного стола в той комнате, - весь дрожа от страха, ответил Мартин. - О,
не приближайтесь, только не приближайтесь! - в ужасе  закричал  он,  увидев,
что князь сделал шаг по направлению к нему.
   - У тебя ещё есть время раскаяться. Ты  ещё  можешь  осознать  весь  ужас
того, что делаешь сейчас, увидеть, среди какой грязи ты  живёшь.  Сложи  всю
дребедень, которой тебя  наградил  Бонда,  в  камин,  обещай  мне  трудиться
честно, и я спасу тебя от твоей страшной шайки. Я дам тебе возможность снова
стать человеком и почувствовать радость освобожденной и чистой жизни.
   - Как бы не так! Силёнки-то не хватает одолеть  мой  камень,  так  блеешь
овечкой. Держись крепче.
   И злодей попытался снова вытянуть руку со своим  треугольником.  И  снова
тот же мягкий жест князя заставил его отдёрнуть с проклятием руку.
   - В последний раз я тебе предлагаю, хочешь ли  ты  начать  чистую,  новую
жизнь? Ты убедился сейчас, что злодейство бессильно против любви, её  знаний
и силы. Взгляни внимательно в своё сердце. Что ты там видишь? Что есть  там,
кроме лжи, предательства, измены? Просмотри всю свою жизнь. С тех пор как ты
предал мать, ограбил сестёр, бросил женщину с ребёнком  в  нужде  и  голоде,
было ли счастье в твоей жизни? Радовался ли ты хоть  раз?  Неужели  жизнь  в
вечном страхе прельщает тебя? Сегодня ты  пришёл  грабить  и  кощунствовать.
Завтра пошлют убивать, тоже пойдёшь?
   Бродяга молчал, опустив голову, и угрюмо смотрел в пол. Ни один мускул на
его лице не говорил о том, что он сожалеет о погубленной  жизни.  Недоумение
оттого, что противник  осведомлён  о  его  прошлой  жизни,  тупое  упорство,
жестокость и хитрость мелькали на его  лице,  он  как-то  фыркнул  и  дерзко
сказал:
   - Ладно, вижу, что ты, брат, из нашей же компании  и  сумел  раньше  меня
залезть сюда. Я согласен поделиться с тобой всем,  что  раздобудем  здесь  и
получим от Бонды. Но всё, что я унесу с мраморного стола в  той  комнате,  -
только моё. Я  должен  убить  Ананду,  он  насолил  немало  нашему  дорогому
Браццано.
   Мартин не докончил своего торга. Сенжер медленно поднял вверх руку и  так
же медленно и внятно заговорил:
   -  Милосердие  не  знает  наказания.  Запомни:  всё,  что  совершается  с
человеком, он творит для себя сам. Как бы безмерно грешен  ни  был  человек,
мгновение  его  до  конца  самоотверженной  любви  выносит  его  из   кольца
преступлений и ошибок и сливает со светлыми силами. Стоило тебе  воззвать  к
Любви, - и она вырвала бы тебя из когтей смерти во зле. Но ты уже не  можешь
воскреснуть к Любви. В тебе омертвела та частица Жизни, что даётся  каждому.
Сознание твоё потухло, и жить тебе на земле больше не к  чему.  Твоё  сердце
больше не способно к творчеству. Оно заботится только о себе одном, о  своих
скотских инстинктах. Человек, живущий во зле, одними личными  страстями,  не
нужен жизни Вселенной,  а  потому  не  нужен  и  земле.  Дабы  оказать  тебе
последнее милосердие, приказываю тебе: всё, что на тебе надето  чужого,  все
украденные тобою у твоих же товарищей драгоценности сложи в камин. И  уходи.
Ты слышишь, как твои сообщники убегают.  Спеши.  Если  тебя  застанет  здесь
хозяин дома, тебе придется  плохо.  Ступай  домой,  кое-как  доползёшь.  Там
расскажешь обо всём тем, кто  был  так  жесток,  что  послал  тебя  сюда,  и
забудешь навсегда об этом доме. Помнить будешь только, что жить  в  мерзости
нельзя. В тоске и страхе, ничем не удовлетворяясь, влачи свои дни,  пока  не
смилостивится над тобою смерть.
   Как дикий зверь, срывал с себя Мартин  какие-то  мешочки,  драгоценности,
коробочки и бросал в камин.
   - Возьми горящую свечу  и  подожги  собственной  рукой  все  свои  яды  и
наговорённые талисманы, жалкий пьяница и мелкий воришка.
   Послушно, но с большим трудом Мартин старался исполнить приказание. Пламя
разгоралось туго, вспыхивало и опять угасало. Наконец Сенжер оросил в  огонь
какую-то коробочку, раздался треск, от которого перепуганный Мартин бросился
бежать. Он напрягал все силы, чтобы выбраться из окна, в которое  так  легко
влез. И всё же никак не мог перебросить наружу тела. Он завизжал от ужаса  и
стал молить о помощи.
   - Ступай, я сказал. Надень свои грязные туфли  и  уходи.  Язвы  на  твоём
теле, что уже кровоточат, не моё тебе наказание, а результат ядов, что ты по
своей невежественности носил на себе слишком долго. Твои  сообщники  сделали
из тебя живой ходячий шкаф, в котором  хранили  свои  сокровища.  А  ты,  по
глупости, погубил свой организм, и теперь спасения тебе нет.
   Перепуганный, обессиленный и до последней  степени  расстроенный,  Мартин
выбрался из окна, с трудом пролез в проделанное  им  отверстие  в  заборе  и
шатаясь, как пьяный, потащился прочь. Странные, давно забытые мысли  бродили
в мозгу Мартина. Ни с того ни с сего он стал вдруг вспоминать своё  детство,
мать, как она его любила и ласкала и как он, подзуживаемый угрюмым  соседом,
старался ей дерзить и отвечать грубостью на её ласки и заботу.
   Мартин не понимал, почему сосед  радовался,  когда  он  расстраивал  свою
мать. Но вкусные пирожки и конфеты, которыми его одаривали за каждую ссору с
матерью, побуждали его искать всё новые предлоги для  этого.  Почему  именно
сейчас думал Мартин о своём одиночестве, о том, что во всём мире нет сердца,
которое бы его любило, он и сам не знал. Всю свою  жизнь  он  издевался  над
любовью. Никогда и не вспоминал, что у него где-то есть  сын,  а  сейчас  он
дорого бы дал, чтобы  иметь  возможность  назвать  какое-то  живое  существо
сыном.
   Всё путалось в голове у несчастного. Он еле соображал, как найти дорогу в
отвратительную харчевню, где несколько часов назад он оставил своё платье  и
весело кривлялся и кощунствовал, переодеваясь в рясу.  Теперь  хохот  пьяных
матросов, преграждавших ему дорогу и  спрашивавших,  где  он  так  нализался
средь бела дня, докучал ему и отравлял и без того тяжёлый  путь.  Еле  живой
добрался Мартин до своей гостиницы, мечтая о тишине, одиночестве и  постели.
Больше всего он боялся сейчас встречи с  Бондой  или  Дженни  с  её  острыми
глазами. Он даже не понимал хорошенько, почему он их так боится.  Но  мечтал
об одном - как бы проскользнуть незамеченным.
   Благополучно  добравшись  до  своей  комнаты,  он  решил,  что  Бонда   с
приятелями ещё не вернулся, бросился к вину, всегда ожидавшему его на столе,
и повалился на постель с единственной мечтой: заснуть покрепче и ни о чём не
думать. Мартину и в голову не приходило, что Бонда сидит  в  своих  комнатах
один, всеми брошенный, не имея сил выговорить ни слова. А Дженни с Армандо и
Анри, изнурённые, огорошенные и  ещё  более  озлобленные,  сидят  у  себя  в
ожидании обеда и каких-либо известий именно от Мартина.
   Единственной мыслью Дженни в конце её первого дня супружеской жизни  была
мысль о мести изменившей ей матери  и  окончательно  теперь  ненавидимой  ею
сестре.
   Больше ни о чём  не  думала  Дженни.  Только  бы  уничтожить  силу  лорда
Бенедикта, не позволявшую ей добраться до Алисы.
   Что  же  касается  того  милосердного,  кому  она  сама  призналась,  что
ненавидеть его не может, - о нём она сейчас напрочь забыла.
   Она унесла с собой  из  конторы  ужасающий  страх  перед  грозным  лордом
Бенедиктом и не менее жгучую к нему ненависть.
 
 
   ГЛАВА 17
   МАТЬ И ДОЧЬ. ДЖЕМС И АНАНДА. АНАНДА И ПАСТОРША. ЖИЗНЕННЫЕ ПЛАНЫ НИКОЛАЯ И
ДОРИИ
   На следующий день жизнь в доме лорда  Бенедикта  пошла  обычным  чередом,
если не считать тяжёлой болезни  пасторши,  за  которой  ухаживали  Алиса  с
Дорией и которую лечил Ананда под руководством своего  дяди  князя  Сенжера.
Леди Катарина никого не узнавала,  и  в  её  расстроенном  мозгу  всё  время
мелькала тень пастора,  побеждавшего  в  борьбе  Браццано,  о  чём  пасторша
говорила в бреду.
   Лорд Бенедикт зашёл к  Алисе,  нежно  обнял  её,  потрясённую  сценами  в
судебной конторе, и объяснил, что бред её матери отнюдь не отражает  истины.
И что через несколько дней мать её будет здорова.
   - Тебе же, Алиса, надо очень и очень подумать обо всём, что за  последнее
время тебе пришлось пережить, увидеть и наблюдать. Ты  знаешь  свой  великий
урок, знаешь, что предназначено тебе выполнить в это воплощение. Но  я  тебе
уже говорил, что "может" не значит "будет". Только бесстрашные сердца  могут
выполнить предназначенное. Бестрепетность  ученика,  его  бесстрашие  -  это
только его верность Учителю. Если всей своей верностью он идёт за  Учителем,
он не спрашивает объяснений, он идёт так, как видит и ведёт его Учитель.
   Сейчас так сплелись судьбы и кармы большого кольца людей, что  ты  имеешь
возможность видеть меня каждую минуту, можешь прибежать ко мне и взять  меня
за руку. Но не всю жизнь ты будешь подле меня. Обдумай, хватит ли у тебя сил
пройти весь путь в разлуке со мной так, как будто бы я  всегда  рядом  и  во
всех делах жизни ты держишь меня за руку. - Не продолжайте,  мой  друг,  мой
отец, мой наставник, - опускаясь на колени и приникая  к  руке  Флорентийца,
сказала Алиса. - Нет иной жизни для меня, чем жизнь в вечной верности вам, в
единении с вашим трудом и путями. Я не ищу ни наград, ни похвал, я знаю, как
трудно человеку на  земле,  с  его  закрепощённостью  в  страстях  и  личных
привязанностях. Я пойду всюду так, как поведёт меня и пойдёт по земле  через
меня ваша любовь.  Я  буду  стараться  в  полном  самообладании,  с  тактом,
приносить каждой достойной душе вашу помощь и мир. Я знаю, как  скромно  моё
место во Вселенной. Я полна смирения и радости и хочу быть  усердной  в  тех
скромных трудах и задачах, что вы мне поручаете.
   - Встань, дитя, и выслушай меня. Сейчас я поеду к родителям  Лизы,  чтобы
уговорить их не делать выставки из свадьбы дочери, а просто и тихо обвенчать
её с капитаном. И вторая моя  задача  -  убедить  стариков  возвратиться  на
родину, предоставив детям одним уехать с нами в Америку.
   Наль не переносит качки, а в своём положении будет  переносить  её  много
хуже. Лиза, хоть и привыкшая к морю, поднимется на пароход, неся в себе плод
будущего ребёнка, и на этот раз тоже будет страдать. Дория  неотлучно  будет
при твоей матери, которую мы оставим здесь на попечение Ананды и Сенжера.  И
Наль, и Лиза свалятся на одни твои слабые руки. Ибо леди Цецилия тоже  будет
плоха в пути, но у неё есть Генри.
   В этот момент ты  одна,  самостоятельно,  можешь  решить:  хочешь  ли  ты
ухаживать за двумя тяжело страдающими женщинами? Хочешь ли и дальше помогать
Лизе, беременность которой будет чрезвычайно тяжела не только ей, но и  всем
окружающим. Лиза будет очень раздражительна и не всегда к тебе  справедлива,
но... перед тем, кого она вынесет в жизнь, ты, дитя, виновата.
   Когда-то давным-давно тебя  любил  и  надеялся  стать  твоим  мужем  этот
будущий человек, а ты осмеяла его и отвергла. Он отомстил, предав тебя, и ты
пошла  на  казнь.  Теперь  тебе  предоставляется  возможность   добротой   и
милосердием помочь ему заслужить твоё прощение. Но мало простить человека за
его грех перед тобой. Надо помочь ещё создать семью, куда  он  придёт.  Надо
наперёд развязать карму, чтобы он  пришёл  свободным  и  чтобы  именно  твоё
сердце - творчеством доброты - сделало радостным его земной приют.
   - Какое счастье! Какое счастье быть полезной Наль и Лизе, да ещё искупить
свой грех в труде для них. О, если бы папа ещё жил, как бы  он  радовался  в
эту минуту, - вся сияя, отвечала Алиса.
   - Дитя моё, как бы ты ни была  тверда  в  решении  этих  вопросов  в  эту
минуту, подумай ещё раз, прежде чем ответишь мне. Пока ты  будешь  ухаживать
за своими подругами, пока у обеих женщин не родятся  их  первенцы  и  далее,
первое время, вся внешняя жизнь,  наука,  искусство,  театры,  -  всё  будет
закрыто для тебя. Ты будешь главной  осью  всех  домашних  серых  забот.  Но
матери будут страдать для собственных детей, а ты...
   - А я без страданий буду наслаждаться счастьем жить,  нянча  сразу  двоих
детей. Зачем нам больше говорить об этом, мой Учитель. Я иду. Вы подле нас в
эту минуту. Какое счастье может быть выше жизни подле вас! Лишь  бы  жить  в
той чистоте, которая не мешала бы вам изливать ваше  милосердие  через  наши
грубые тела. Там, где не можете действовать вы, потому что атмосфера слишком
низка для вас, пусть там верность наша поможет  вам  действовать  через  нас
так, как вы считаете нужным. Я знаю,  что  Лиза  вспыльчива  и  неустойчива,
раздражительна и требовательна. Но я знаю и то, что там, где живёт  истинный
талант, живёт и громадная трудоспособность. Она будет владеть собой,  потому
что научится восходить на вершину вдохновения.  Я  думаю,  неорганизованное,
неустойчивое существо не может носить в себе истинный  талант.  Или  же  оно
должно рано умереть. Ведь гений разорит всякого, кто не  может  воспитать  в
себе полное самообладание и войти в  гармонию  со  своим  даром.  Если  Лизе
суждено жить в высоком искусстве, она научится  владеть  собой.  Я  же  буду
счастлива быть ей пробным камнем любви в её труде над собой. Зная  вас,  это
так легко.
   - Спасибо, друг Алиса, поистине редко бывает счастлив  ведущий  тем,  что
имеет  подле  себя  такое  сокровище  -  живую  чашу  мира  и  любви.   Будь
благословенна. Иди, любимая и любящая, и храни в мире  всех  тех,  кто  тебе
повстречается. Никогда и ничего не бойся. Ты живёшь, чтобы радостью защищать
тех, кто встретился тебе.
   Флорентиец обнял Алису,  отпустил  её  и  уехал  к  родителям  Лизы,  где
назначил свидание Джемсу.
   Не успел он войти в гостиную графов Е., как сразу обнаружил полный разлад
между  "отцами  и  детьми".  И  графиня  сразу  же  начала  жаловаться.  Она
утверждала, что дети, несомненно, рассказали деду  в  письме,  что  их  ждет
помпезное бракосочетание сразу в двух церквах,  которое  затевают  родители,
считая, что брак только тогда станет действительным, когда  будут  соблюдены
формальности обеих религий. А граф полагал к тому же,  что  Лизе  необходимо
завязать  свои  знакомства,  опираясь  на  высокие  связи  деда  и  отца.  И
приступить к этому удобнее всего за брачным пиром.
   В своём письме  дед,  так  редко  вмешивавшийся  в  семейные  дела  сына,
категорически потребовал, чтобы свадьба его внучки была  как  можно  тише  и
скромнее. И чтобы родители возвращались в  Гурзуф,  предоставив  новобрачным
самостоятельно путешествовать и пожить так, как они  сами  найдут  для  себя
нужным.
   - Ну,  представьте  себе,  лорд  Бенедикт,  как  я  могу  отпустить  свою
несовершеннолетнюю дочь одну в путешествие? Да ещё Джемс придумал эту  дикую
поездку в Америку. Кроме того, каково это пережить,  что  Лиза  писала  деду
потихоньку от меня. Значит, она тяготится нами. И сразу же променяла нас  на
жениха.
   - У  нас  уже  был  однажды  разговор  почти  на  ту  же  тему.  Не  буду
повторяться, графиня. Мне кажется, что вы хорошо вспомнили в эту минуту, что
я вам говорил тогда. Сейчас скажу только одно: не могу поверить, чтобы  Лиза
или капитан прибегали к каким-либо секретным путям у вас за спиной. Оба  они
так честны и благородны, что найдут в самих себе силы защищать своё мнение в
прямом разговоре. Я опускаю вашу реплику, кого и как и на кого  променяла  в
своей любви Лиза. Это недостойно вас. И вам самой, я думаю,  тяжело,  что  в
вас живут такие мысли.
   Поговорим о мнении вашего тестя. Мне думается, что он глубоко  прав.  Для
кого вы затеваете всю эту шумиху? Если признаетесь честно, - только для себя
и мужа. Вам хочется теперь сделать всё так, как вы  желали  бы,  чтобы  было
сделано для вас на вашей сравнительно тихой и  небогатой  свадьбе.  Вся  эта
внешняя суета, графиня, что она имеет общего с любовью? Вы говорите, что  не
можете допустить, чтобы дочь жила и ездила по  белу  свету  одна.  Допустим,
минуя всякий здравый смысл, что  это  так.  О  ком  вы  думаете,  когда  так
беспокоитесь? О ней или о себе? Чем можете вы ей помочь, если  придёт  беда?
Вы так тверды, что в любой панике способны внушить ей мир и спокойствие?  Вы
можете удержать её от любого необдуманного шага?
   Я думаю, что вы очень добры, великодушны, благородны. Но ваша жизнь вся в
порывах и изломах. Часто ли вы умели  удержаться  от  залпа  слов,  которыми
оглушали ваших близких? Если у Лизы слабое здоровье, то именно бурной  своей
несдержанностью вы способствовали её неустойчивости. Об этом не раз  говорил
вам наедине её дед, так пламенно  защищавший  вас  на  людях,  так  рыцарски
служивший вам всю жизнь. Отчего же сейчас  не  принять  его  совета,  совета
огромной мудрости?
   Кроме всего прочего на пароходе Джемса отправлюсь я со всей своей семьей.
А моими дочерьми  вы  ведь  искренне  восхищаетесь.  Если  Лизе  понадобится
помощь, уход или ещё что-либо, неужели мы оставим её без внимания?
   Графиня молчала, опустив глаза, но видно было,  что  каждое  слово  гостя
попадало в больное место. Ни на одно предположение лорда  Бенедикта  она  не
смогла бы ответить отрицательно. И, тем не менее, стала возмущаться. Но  чем
дальше он говорил своим ласковым голосом, тем резче менялось её  настроение,
и она начала отдавать себе отчёт в том, как много вреда, вероятно, причинила
всем любимым  ею  людям  своею  неустойчивостью,  как  тяжело  легло  на  её
собственную дочь бремя её неуравновешенности.
   - После  письма  отца,  -  заговорил  граф,  -  я  отказываюсь  от  своих
первоначальных намерений. Никогда мне ничего не  запрещавший  даже  в  таких
серьёзных делах, как женитьба, дружба, различные предприятия, в  которых  он
далеко не всегда был согласен со мной, отец сейчас просит  категорически  не
омрачать жизни единственной дочери и послушаться голоса любви и  чести.  Ваш
голос,  лорд  Бенедикт,  и  есть  голос  любви  и  чести,  голос   мудрости.
Присоединённый к голосу моего отца, он заставляет меня послушаться  сегодня,
хотя ещё вчера я спорил бы и возмущался.
   Отец мой стар. Вы мне на многое раскрыли глаза. Я тоже не  был  достойным
воспитателем моей дочери, как не был хорошим сыном своему отцу. Но он, -  он
всегда был мне примером рыцарской воспитанности. И я знал,  что  неподкупные
честь и правдивость - это мой отец. Если я прожил честным человеком  до  сих
пор, то только потому, что всегда  был  передо  мною  его  живой  пример.  Я
вернусь в Гурзуф сейчас же,  после  самой  тихой  свадьбы  Лизы,  а  графине
предоставляю поступить, как она сама решит и захочет.
   Голос графа, сначала печальный и дрожащий, становился всё твёрже, и когда
он кончил говорить, лицо его стало светлым и совершенно спокойным.
   - Иди в жизнь, Лизок, - сказал он, подойдя к дочери и обнимая  её,  -  не
мне тебя учить, как быть женой  и  матерью.  Прости,  ты  всё  казалась  мне
малышкой. Одно я знаю твёрдо, что честью ты вся в деда. Если будешь проста и
не мелочна в буднях - всем украсишь жизнь. Цени, что выходишь замуж за того,
кого любишь. А мы с мамой постараемся доказать, что любим не себя, а тебя.
   Граф нежно поцеловал обе  руки  дочери  и,  задержав  их  в  своих,  тихо
прибавил:
   - Теперь, когда кончилось твоё детство, я должен кое  в  чём  признаться.
Если бы не дедушка, никогда бы я не согласился, чтобы ты училась  играть  на
скрипке. Не суди меня строго. Когда стану дедом, постараюсь принести в  себе
твоим детям образ их прадеда. Играй и пой, Лизок.  Я  знаю,  как  смягчается
сердце, когда ты играешь.
   - Я очень прошу вас, граф, посетить с семейством мой дом завтра  вечером.
Ко мне приехал мой друг, певец каких мало. И голос его, однажды  услышанный,
вовек не забудется. Я надеюсь, графиня, вы не откажетесь  приехать  с  Лизой
завтра вечером, а Джемса и просить об этом  не  надо:  певец,  о  котором  я
говорю, его большой яруг, индус  Сандра  Кон-Ананда.  Я  убеждён,  что  ваше
сердце музыкантши и женщины не раз дрогнет завтра.
   Лорд Бенедикт простился и  уехал.  Графиня,  сдерживавшая  при  нём  свои
слёзы, больше собой не владела. Её  рыдания,  горькие,  отчаянные,  поразили
Лизу. По её знаку граф и Джемс вышли из комнаты. Лиза села рядом с  матерью,
обняв  её  и,  тесно  к  ней  прижавшись,  подождала,  пока   первая   волна
материнского горя утихнет, а потом прошептала ей на ухо:
   - О чём ты плачешь, мама? Ведь в эту минуту мы с тобой не мать и дочь,  а
две любящие друг друга женщины. Если ты плачешь о том, что  не  сумела  меня
воспитать лучше, то знай, что мне лучшей  матери,  чем  ты,  никогда  бы  не
встретить.
   Ты научила меня жить свободной и в себе искать смысл жизни, а не  скучать
в одиночестве, ища пустые дружбы и развлечения, находя  всю  прелесть  не  в
природе, а в суете. Ты для меня первая драгоценная дружба. Ты не мешала  мне
читать всё, что я хотела, ты не мешала мне играть, как и сколько  я  хотела,
ты всегда понимала мои увлечения, ты одна знала, как я любила Джемса.
   Теперь я сделаю тебе, первой своей подруге, признание. Из него ты увидишь
всю силу моего доверия и любви к тебе.
   Ты знаешь, ты видела мой уголок в том доме, что Джемс приготовил для нас.
Дед часто рассказывал нам с тобой о своих путешествиях по Востоку, о Будде и
его жизни. Он научил меня любить этого великого мудреца.  И  можешь  понять,
как я была поражена, когда увидела в одной из своих  будущих  комнат  дивную
статую Будды. Я точно на молитве стояла перед ним и дала обет, что всё,  что
я буду играть, я буду изливать в его чашу, для меня святую.
   Мы каждый день ездили туда с Джемсом, чтобы побыть  несколько  времени  у
этой статуи. И каждый раз я чувствовала, как день за днём всё крепнет во мне
верность моему обету перед Ним, как всё сильнее становится  моё  бесстрашие,
как я подхожу всё ближе к Нему, как вижу в Нём моего покровителя и друга.
   Когда я играю в том доме, моё сердце  так  раскрывается,  точно  я  играю
прямо перед Ним, неся Его милосердие и собирая все слёзы  слушающих  меня  в
Его чашу.
   Я знаю, мама, что то, что я тебе скажу сейчас, тебя  потрясёт.  Но  и  ты
прими моё признание не как мать, а как подруга, первая,  любимая.  Вчера  мы
приехали к моему Будде, и так сказочно прелестно была убрана Его комната.  И
цветов таких я не видела никогда ещё. Джемс был поражен не меньше моего. Это
не он украсил комнату цветами и только сказал: "Это Ананда  нас  благословил
на брак".
   Я не знала, кто  такой  Ананда  в  своей  внутренней  сущности,  и  Джемс
рассказал мне, что Ананда мудрец, что он необычайно добр, и сила его любви к
людям почти равна святости.
   Мы придвинулись ближе к Будде, и я увидела в его чаше письмо и футляр. На
письме было написано: "Моим друзьям в великий день их свадьбы". И вот  самое
письмо, слушай, мама:
   "В границах тела человека живёт его великая Любовь. Пронесите эту  Любовь
в чистоте плотского соединения и создайте новые тела, где бы Любовь, живая и
деятельная, могла трудиться, чтобы единить людей в красоте.
   Таинство брака не только в том, что чья-то рука  соединяет  двух  человек
перед внешним престолом. Но и в том, когда люди сливаются воедино, чтя  друг
в друге Любовь. Наденьте, Лиза, тот  браслет,  что  я  положил  Вам  в  чашу
великого Мудреца. На нём написано: "Иди в вечной  верности  и  бесстрашии  и
любя побеждай". Примите эти врезанные в браслет слова как путеводную нить  и
отдайте не только тело и мысли Вашему мужу. Но слейте всю жизнь в себе с его
жизнью в нём и вступайте в новую стадию земного счастья, где нет  разделения
между трудящейся, видимой Вам землёй и трудящимся, невидимым для Вас  небом.
Таинство брака есть таинство зачатия новой жизни. Настало время сойти в Ваше
тело той душе, что через Вас станет вновь человеком земли.
   Этот Ваш первенец будет  Вашим  благословением,  большой  Вам  помощью  и
миром. Вы же  станьте  сегодня  матерью,  радуясь  и  приветствуя  его  всем
сердцем, воспевая ему песнь торжествующей любви. Ваш друг Ананда".
   Лиза умолкла и через минуту шепнула матери: - И таинство совершилось.
   И она показала матери скрытый под рукавом платья браслет.
   Графиня  была  так  взволнована  словами  Лизы,  так  глубоко   потрясена
совершенно необычной формой брака дочери, что  сидела  молча,  с  удивлением
разглядывая такое родное, близкое, привычное лицо Лизы, в котором сейчас она
не узнавала дочери. Она  видела  восторженное  и  преображенное  лицо  иной,
незнакомой ей женщины.
   "Так вот какою бывает Лиза", - мелькало в уме графини. Она всё смотрела и
смотрела в это новое лицо и вдруг как-то сразу осознала, что  Лиза,  сидящая
перед нею, впервые понята ею по-настоящему. Ясно стало графине, что  это  не
только цельная, любящая женщина, но что это  мать,  хранящая  в  себе  залог
новой жизни.
   Пока Лиза показывала ей браслет, очень похожий на тот  медальон,  что  ей
дал Джемс, голова графини упорно работала. Ей казалось, что она в первый раз
поняла смысл прожитой своей жизни.  Если  бы  Лиза  не  сочла  её  достойной
предельной откровенности, не сказала бы ей, что самое ценное - свободу своей
духовной жизни - она нашла с помощью матери, графине нечем было бы вспомнить
сейчас свою жизнь. Только в эту минуту она поняла всю ответственность матери
перед жизнью, перед миром, а не только крошечной ячейкой собственной  семьи.
Графиня думала, что вот Лиза вышла белым лебедем  из  их  семьи  не  слишком
талантливых людей, и вспомнила теперь, что не раз говорил ей Лизин дед:
   "Неужели  вы  не  видите,  что  Лиза  истинный  талант,  а  не   салонная
развлекательница, что ей нельзя навязывать никаких предрассудков и суеверий,
а надо все усилия приложить, чтобы в ней было как можно меньше нетерпимости,
предвзятости, женской субъективности и условностей морали, и тогда её талант
будет развиваться в чистом и свободном сердце".
   Тогда этих слов не понимала графиня. Она не раз ревновала  дочь  к  деду,
очень друживших и души друг в друге не чаявших. Теперь графиня  видела,  как
высока была её девочка в своей чистоте, как мало она  считалась  с  внешними
правилами и приличиями, которые ни за что не  осмелилась  бы  нарушить  сама
графиня.
   Долго сидели, обнявшись, мать и дочь, и слов им было не  нужно.  Говорили
их души, говорили радостно, хотя обе женщины шли в  разных  направлениях,  и
каждая понимала, что идёт свой  путь  вечности,  что  данная  ей  жизнь,  от
рождения и до смерти, только маленький кусочек счастья жизни вечной.
   Каждая из них давала безмолвный  обет  отдать  все  силы,  чтобы  хранить
будущую новую жизнь и стараться победить в себе какие-то тяжёлые черты, дабы
не омрачать своих близких.
   - Мама, всё, чего бы я хотела, - это заслужить от своих детей те  доверие
и дружбу, с которыми я ухожу из твоего дома.
   В дверь постучали, вошёл Джемс, проводивший графа в православную церковь,
вернее в то, что при посольстве играло её роль.
   Графиня протянула ему свою свободную руку и  обняла  Джемса,  усадив  его
рядом с собою. По лицам обеих женщин он понял, о чём говорили мать и дочь, и
ласково ответил на поцелуй графини.
   - Будьте счастливы, мои дорогие. Если у  вас  будут  сомнения,  -  пишите
деду. Это сердце никогда и никому не дало плохого совета. Впрочем, тот,  кто
венчал вас цветами у ног Будды, вероятно, не оставит вас и впредь.
   Сегодня вам обоим надо побыть  вместе.  Вы  ещё  и  не  виделись  толком.
Поезжайте к себе домой и будьте к обеду, я закажу его попозже.
   Проводив детей, графиня ушла к себе в комнату, не велев никого принимать.
Она твёрдо решила не говорить ничего мужу, щепетильность которого в вопросах
хорошего тона знала отлично. Сумев сейчас перешагнуть через все впитанные  с
детства предрассудки, удивляясь, что не испытывает никакой боли от  поступка
дочери, а считает его в порядке вещей, она стала думать о лорде Бенедикте, о
том, как бы он отнёсся к поступку Лизы и поведению самой графини.
   Граф вернулся довольно  поздно,  рассказал,  что  послезавтра  в  полдень
свадьба и он решил не звать никого,  кроме  лорда  Бенедикта  и  его  семьи.
Графиня обрадовалась, хотела было о  чём-то  сказать  мужу,  как  вдруг  два
человека с трудом внесли огромную корзину с цветами.
   - Батюшки, да это целый свадебный поезд, - воскликнул граф, наклоняясь  к
корзине и указывая на скрытые среди цветов роскошные футляры с именами  Лизы
и Джемса. - Похоже, каждый член семьи Бенедиктов вложил сюда свой подарок. Я
и не знал, что таков английский обычай.
   - Давай-ка и мы с тобой  порадуем  наших  детей  и  порадуемся  сами.  Ты
одеваешься быстрее, заказывай пышный обед, прикажи осветить  зал  как  можно
лучше, а я пойду надену самый роскошный из своих туалетов.
   - Вот неожиданный сюрприз, графинюшка, - весело смеялся граф. - Годами от
тебя не добьёшься, чтобы ты появилась в  парадном  наряде,  а  тут  извольте
радоваться. Ты ли это? Что сей сон означает?
   Графиня, казалось, сбросила с плеч двадцать  лет.  Глаза  её  сияли,  она
подошла к мужу, положила ему руки на плечи и радостно поглядела ему в глаза.
   - Я только сегодня поняла, оценила то обстоятельство, что у нас  появятся
внуки, что жизни нашей ещё не конец, что мы ещё будем нужны и полезны.
   Горячо поцеловав мужа, графиня убежала в свою комнату,  напомнив  ему  ту
женщину из далёкого прошлого, которую он так страстно любил. Сбитый с толку,
ничего не понимая, граф приписал настроение жены очередному капризу, но любя
повеселиться, был рад вдвойне сегодняшнему поводу.
   Быстро закипело у него дело. Забегали слуги,  запылали  свечи,  на  столе
заиграл хрусталь. Не успела графиня  выйти  в  зал  в  своём  очаровательном
наряде, как вошли Наль, Алиса и Николай. Принося тысячу  извинений,  сказав,
что они думали провести в доме графов R скромный вечер, а попали  на  званый
обед, гости хотели  тут  же  откланяться.  Их,  конечно  же,  не  отпустили,
объяснив, что это торжество придумала графиня, а самих виновников  торжества
даже ещё и нету.
   Графиня была счастлива, что самые близкие сейчас Лизе и Джемсу  люди  так
удачно, невзначай, пришли праздновать истинную Лизину свадьбу. Она увела  их
к себе в гостиную, втайне беспокоясь, что Лиза приедет в простом  платье,  а
гостьи так изумительно и нарядно одеты. В эту минуту вошли Лиза и  Джемс,  и
графине суждено было ещё раз сильно удивиться.
   Не её обычная Лиза стояла перед ней, а опять  новая  молодая  женщина.  В
платье из дорогой зелёной парчи с вытканными серебряными лилиями с  золотыми
листьями и тычинками, в чудесном веночке из  бриллиантовых  мелких  лилий  с
листьями из изумрудов, Лиза потрясла мать выражением  глубокой  серьёзности,
спокойствия и непередаваемой радости, которая так и лучилась из неё.
   - Я приветствую вас, Лиза, от имени моего  отца,  -  сказал,  здороваясь,
Николай. - Вот его письмо к  вам.  А  вам,  капитан,  лорд  Бенедикт  просил
передать эти два портрета. - Николай подал ему зелёную коробку,  на  которой
был изображен белый павлин.
   Будучи не в силах удержаться, капитан открыл коробку и увидел в  ней  два
портрета, вложенных в одну общую складную рамку. Два  чудесных  лица,  лорда
Бенедикта и Ананды, глядели на него  в  рамке  из  переплетающихся  лилий  и
фиалок. Капитан вскрикнул от радости и  удивления,  и  пока  все  столпились
вокруг, рассматривая подарок и восхищаясь им, Лиза в стороне  читала  письмо
Флорентийца:
   "Друг, сестра и будущая ученица. - Нет у человека сокровища ценнее мира в
сердце. В эти важнейшие минуты Вашей  жизни  думайте  не  только  о  себе  и
окружающих Вас, но и обо всех, несущих в  себе  в  этот  час  залог  будущей
жизни. Думайте не только о счастливых и любимых, как Вы сами, но и обо  всех
брошенных, плачущих и не имеющих ни угла, ни работы, ни денег.  Думайте  обо
всех, не знающих, как им справиться с нищетой  и  вынести  в  мир  священную
новую жизнь, бьющуюся в них.
   Первый же раз, когда будете  играть  публично,  отдайте  весь  свой  сбор
покинутым матерям. И за всю Вашу жизнь никогда не бросьте камень осуждения в
девушку-мать. Но постарайтесь пригреть и утешить каждую. Лилии, что я  подал
Вам сегодня в чаше великого Будды, примите  как  дар  моего  уважения  Вашей
чистоте и любви. Храните чистоту отношений с мужем и  детьми  и  раскрывайте
всё шире сознание, всё выше ищите источники вдохновения, и Вы придёте к тому
моменту самообладания, когда сможете вступить на путь ученичества.
   Тот, кто слышит в искусстве голос сияющего Бога, тот  уже  носит  в  себе
знание вечности Жизни. Поняв однажды Жизнь  как  вечное  милосердие,  нельзя
быть несчастным.
   В Ваш счастливый день, в своей счастливой любви, помните о несчастном дне
и несчастной любви других. Ищите знания, чтобы понять, что несчастья нет как
такового. Всё - все чудеса и все несчастья носит в себе сам  человек.  Когда
же ему открывается знание, он становится спокойным, ибо Мудрость  оживает  в
нём. Не ищите чудес, их нет. Ищите знание, - оно есть. И всё, что люди зовут
чудесами,  всё  только  та  или  иная  степень  знания.  Ваш   вечный   друг
Флорентиец".
   Чувство  особенной  радости,  какое-то  ещё  не  испытанное  ею  сознание
большого и светлого счастья наполнило Лизу. Она спрятала драгоценное  письмо
на груди и подошла к матери, державшей чудесную рамку с портретами.
   - Я думала, что красивее лорда Бенедикта не может быть никого, - говорила
графиня. - Теперь не  знаю,  кому  отдать  предпочтение.  Быть  может,  этот
незнакомец и не так классически прекрасен, как лорд Бенедикт. Но в его  лице
есть что-то  особенное,  какая-то  пленительная  светящаяся  доброта,  перед
которой даже трудно устоять на ногах. Хочется пасть ниц. Но,  возможно,  это
только иллюзия.
   - Недолго ждать, чтобы решить этот  вопрос.  Завтра  вы  его  увидите,  -
сказал Николай. - Во всяком случае, стоит вам посмотреть на сияющего Джемса,
и вы, графиня, убедитесь, что живой облик Ананды  превосходит  его  портрет.
Джемс, по-моему, молится на Ананду и  употребляет  всё  усилие  воли,  чтобы
сейчас же не выхватить из ваших рук портреты своих обожаемых друзей.
   Графиня возвратила портреты капитану, не  обратив  внимания  на  чудесный
рисунок рамки, а Лиза тотчас заметила  тождественность  его  с  рисунком  её
головного убора, с  переплетавшимися  лилиями  и  фиалками  на  медальоне  и
браслете.
   - Джемс, фиалка и лилия должны стать  нашими  цветами.  Пусть  они  будут
символом пути к самообладанию. Ах, если бы научиться никогда не раздражаться
и никого не судить! Как легко было  бы  тогда  жить  на  свете,  как  просто
общаться  с   людьми,   потому   что   больше   всего   меня   тяготит   моя
раздражительность и требовательность к людям.
   - Чем больше ты будешь понимать, чего достигли  эти  люди,  -  тем  яснее
станет тебе, куда и  как  направлять  мысли,  когда  будешь  в  неустойчивом
состоянии духа. Любя так, как мы любим друг друга, надо  помнить  только,  с
кем, где и для чего мы живём. В своей любви мы не забудем  тех,  кто  сделал
нас такими счастливыми. И в свою очередь, в своём  счастье  не  забудем  тех
несчастных, которые повстречаются нам.
   Граф пришёл звать к столу, извиняясь, что  такой  экстренный  обед  может
быть с изъянами, особенно по части вегетарианского меню. Но видно было,  что
он в своей сфере, что угощать людей в своём доме составляет не последнее  из
удовольствий графа.
   Весело летел обед, за которым Лиза  много  и  тепло  говорила  с  Алисой,
впервые оценив большую музыкальность и вокальную образованность своей  новой
подруги. Сегодня Алиса особенно сильно действовала  на  Лизу  своей  простой
добротой и сердечностью. Лизе казалось, что  Алиса  совершенно  забыла,  что
тоже молода и прекрасна, что её игра увлекает сердца людей, что  и  ей  надо
жить своей  личной  жизнью.  Лизе  казалось,  что  Алиса  живёт  только  её,
Лизиными, интересами, её счастьем, только её игрой,  её  ближайшим  будущим.
Лиза не представляла, как бы она могла забыть о себе,  о  своём  счастье,  о
своей любви хотя бы на миг.
   - Вы, Алиса, всё ещё говорите Лизе "вы", - вмешался в их разговор  Джемс,
сидевший рядом с Лизой. - Как это возможно при вашей любви к людям вообще, и
ко мне и Лизе в частности.
   - Ты или вы,  какое  это  имеет  значение,  дядюшка.  Кроме  того,  Лиза,
благодаря вашей милости, попала мне  в  тётки.  Должна  же  я  оказывать  ей
двойное почтение, - смеялась Алиса.
   - Это не по-русски, дочка, -  поддержал  капитана  граф.  -  Раз  у  мужа
племянница, - ты должна в ней  любить  его  самого.  Изволь  пить  с  Алисой
брудершафт, и я примажусь к этому делу.
   - Как много вам придется выпить брудершафтов,  папа!  У  Алисы  есть  ещё
кузен Генри и тётя Цецилия. И ещё найдутся родные.
   И обед пролетел, и вечер пролетел, и гости уехали, а Лизе  всё  казалось,
что то было лишь мгновение. Когда Джемс подошёл к ней проститься до  завтра,
ей и жаль было его отпускать, и хотелось побыть одной,  чтобы  подумать  обо
всём пережитом за такое короткое время.
   - Думай, дорогая, о белом Будде и о письме Флорентийца.  Мы  будем  врозь
сегодня, но в мыслях я буду весь с  тобой.  И  всю  остальную  жизнь  каждая
разлука с тобой будет только внешней. Где бы я ни был, - ты будешь рядом.
   Простившись, Джемс уехал в очаровательный  тихий  домик,  чтобы  провести
ночь подле белого Будды.
   Войдя в комнату, где еле виднелась статуя, подножье которой,  как  и  всё
вокруг, ещё было убрано цветами, источавшими приятный аромат, Джемс  сел  на
низенький  диван  и  в  полумраке  стал  вглядываться  в  божественное  лицо
царевича, оставившего всё земное для истины.
   Впервые Джемс был здесь один после своей фактической свадьбы.  Как  он  и
обещал Лизе, мысли его были с нею.
   Джемс вспомнил всё их давнее знакомство, и такой короткий по времени,  но
напряжённый по чувствам роман. Ему казалось чудом всё совершившееся. Сколько
лет он прожил, ни разу не подумав  о  женитьбе  и  даже  гордясь  репутацией
безнадёжного холостяка, которая прочно за ним утвердилась. И вдруг  девушка,
едва вышедшая из детства, стала его женой,  частью  его  собственной  жизни.
Глаза его  привыкли  к  темноте,  и  он  теперь  различал  гирлянду  цветов,
брошенную рукой Ананды в чашу вместе с письмом и браслетом для Лизы.
   Цветы спускались из чаши почти до полу, и капитану казалось,  что  каждая
чашечка цветка - кусочек его собственного сердца,  разорванного  на  клочки,
чтобы легче было впитывать горе и  радость  земли  и  приносить  их  в  чашу
Мудреца.
   Мудрец сумел показать земле Свет и тот путь, каким можно освободиться  от
страстей простому человеку. Капитан думал, что  не  слишком-то  целомудренно
живя до сих пор, он только и делал, что указывал всем, как закрепостить себя
в страстях. Эту ночь он сознавал как переломную. Ему вспомнилась дикая буря,
бесстрашие Левушки, сунувшего ему со смехом конфету в рог в момент наивысшей
опасности.
   Вспоминал он и необычайный вид моря и столкнувшиеся водяные столбы в  том
самом месте,  где  ещё  минуту  назад  находился  его  пароход,  и  странное
выражение на лице И., выражение гармонии, мира и тихой радости, с которым он
смотрел на весь этот ужас.
   - "Человек должен жить так, - прозвучали в его памяти слова И.,  -  чтобы
от него передавались эманации мира и  отдыха  каждому,  кто  его  встречает.
Вовсе не входит в задачу простого человека становиться  или  пыжиться  стать
святым. Но задача - непременная, обязательная задача каждого - прожить  своё
простое, будничное сегодня так, чтобы внести в своё  и  чужое  существование
каплю мира и радости".
   И снова он стал думать, дал ли он за всю свою жизнь  хоть  десятку  людей
каплю мира и радости? Капитан смотрел в  лицо  Мудреца,  сумевшего,  не  ища
популярности, стать не только известным всему миру, но и Богом для  половины
людей земли. Жизнь казалась капитану прожитой бесцельно и бессмысленно. Если
бы сейчас ему предстояло окончить свою земную фазу жизни, с чем бы он  ушёл?
Добра, что он сделал людям, и в кулаке, пожалуй, не зажмёшь, а радости  -  и
того меньше. Как же теперь начинать новую жизнь? Чем руководствоваться?
   Не раз обдумывал капитан разговор с Флорентийцем  у  него  в  кабинете  в
деревне. И сейчас, как и каждый раз, когда он думал  об  этих  замечательных
словах, ему казалось, что он не в силах выполнить и сотой доли  их.  Он  уже
склонен был прийти в уныние, как  услышал  лёгкий  стук  в  наружную  дверь.
Капитан прислушался, убедился, что  стук  повторился  так  же  негромко,  но
настойчиво,  спустился  вниз,  чтобы  не  беспокоить  семью  старого  слуги,
единственных обитателей дома. Открыв дверь, капитан был изумлён,  увидев  на
пороге высокую фигуру в плаще, в которой тотчас же признал Ананду.
   - Вы, капитан, конечно, меня не ждали. Да и я, признаться,  сам  не  знал
час назад, что зайду к вам. Я бродил по  затихшему  городу  с  дядей,  и  он
указал мне, что в вашем доме горит свет. И тут же, смеясь, прибавил,  что  в
вашей душе не чернильная, но довольно серенькая тьма.
   Ананда  засмеялся  своим  особенным  металлическим  смехом,   и   капитан
вспомнил, как Левушка называл смех Ананды звоном мечей.
   - А так как дядя мой большой прозорливец, то он послал меня к вам,  чтобы
вас развлечь и рассеять мглу вашего духа, совершенно безосновательную.
   Капитан хотел провести своего позднего гостя к себе в кабинет, но Ананда,
пристально поглядев на него, сказал:
   - Зачем нам в этот миг, когда я пришел, минуя все условности,  зачем  нам
соблюдать условный этикет. Пойдём туда, где вы только что были, и  попробуем
побыть в том мире и свете, которыми наполнена атмосфера великого Мудреца.
   Как здесь хорошо, капитан, - вновь сказал Ананда. когда оба они  сели  на
низенький диванчик, где несколько времени назад сидел Джемс Ретедли в полном
одиночестве. - Какая счастливая идея пришла вам  на  ум,  капитан,  украсить
укромную комнату жены этой прекрасной статуей. Я не сомневаюсь, что ваш дед,
собравший  в  этом  доме  такие  редкие  сокровища,  был  большим  и  мудрым
человеком.
   - Не знаю. Для меня было полным сюрпризом найти здесь Будду  и  старинную
скрипку, не говоря обо всём прочем. Я был ещё мал и не мог понять сути ссоры
брата и деда. И о Будде я не слыхал никогда разговоров в родном доме. Но то,
что я нашёл здесь Будду после того, как  я  нашёл  вас  и...  человека  моих
мечтаний, Флорентийца, это помогло мне постичь величие Того, у чьих  ног  мы
с. вами сейчас находимся.
   - Мой дорогой друг, взгляните на эти вдохновенные черты, на эту  доброту,
льющуюся в мир потоками. Путь этого принца-мудреца даёт каждому  возможность
осознать величие человеческой души. Ни в одно из мгновений  земной  жизни  в
нас не должно звучать одно только животное, плотское "я". И  если  хоть  раз
человек осознал, что жизнь вечна, если однажды ощутил  себя  в  мантии  этой
вечности, - он уже никогда не покинет её, потому что не сможет больше жить в
душных объятиях одних только плотских, земных интересов.
   Перспектива, открываемая знанием, вовсе не сразу даётся, как и  художнику
чувство перспективы. Книга духовного знания лежит не вовне, - она  в  сердце
человека. И читать её может только тот, кто учится жить свой каждый день,  в
который вступает, непрестанно развивая своё творчество.
   Нельзя сказать себе: хочу совершенствоваться. Или: всю жизнь  я  презирал
середину, выбирал для себя только то, что  мог  поставить  на  пьедестал.  И
думать при этом,  что  только  желание  совершенствоваться  или  жить  среди
великих может привести тебя к чему-то высокому. Это всего лишь  умствование,
не имеющее в себе ничего творческого,  здорового,  могучего,  что  могло  бы
привести к Истине.
   Действие, действие и действие - вот  путь  земного  труда.  Для  чего  вы
перебираете своё прошлое, которого уже  не  существует  и  которое  вы  один
воссоздаёте в ваших мыслях? Что даёт вам право в эту ночь,  последнюю  перед
объявленным браком, сидеть в  унынии  и  отрицании,  вместо  ощущения  силы,
радости, утверждения всего лучшего, до чего дорос ваш дух? Смотрите на этого
божественно доброго мудреца. За ним шли толпы учеников и  последователей,  и
он не ставил им никаких препон. Он говорил  только:  "Не  отрицай".  И  если
видел шедшего за ним следом в отрицании своей  нынешней  жизни,  он  говорил
ему: "Уходи, друг. Научись жить, не отрицая, и тогда возвращайся".
   Вы начинаете новую жизнь. Не мудрствуйте. Знайте твёрдо только одно: надо
СЕГОДНЯ приготовить себя, чтобы завтра возле вас можно было отдохнуть, а  не
задохнуться. Надо СЕГОДНЯ отойти ко сну счастливым, зная,  что  сердце  ваше
жило в Вечном. Пустое дело  искать  счастья  в  чёмнибудь  ином,  кроме  той
Вечности, что звучит в собственном сердце.
   Человеку, воспитанному кое-как суетливыми и суетными родителями, даже  не
ведавшими о чём-нибудь ином, кроме благ земных, невозможно сразу  проникнуть
в атмосферу гармонии и мудрости. Но каждый может, ЛЮБЯ  Ближнего,  думать  о
величии Света в нём самом и нести свой поклон Свету во встречном. Я взял  на
себя вас, вашу жену и вашу семью, потому что вы - не зная и не догадываясь -
оказали мне величайшую услугу, возвратив кольцо дяди.
   Я пришёл к вам сегодня, чтобы сказать, что  у  вас  есть  верный  друг  и
хранитель жизни; в любую минуту внутреннего разлада назовите моё имя, и  где
бы я ни был, я всюду услышу вас. Вы можете и не услышать моего ответа, но  я
непременно услышу вас, и ответ мой придёт к вам, как ДЕЙСТВИЕ  Фактов  вашей
жизни, как развязка вашей внутренней драмы.
   Вы напрасно страдаете по поводу тех или иных обстоятельств  вашей  личной
жизни. Для вас искусство жить на  земле  состоит  в  одном:  достичь  полной
верности. У каждого человека своя  жизненная  задача.  Иногда  земная  жизнь
даётся лишь для того, чтобы человек выработал только какое-то одно качество.
Ваша задача: цельность. Цельность верности в мыслях  и  чувствах.  Вам  надо
достичь гармонии, то есть равновесия духа и устойчивости его,  и  тогда  ваш
организм, психический, физический и духовный, МОЖЕТ начать творить.
   Ананда подошёл к статуе Будды, в мл руки капитана в свои и положил их  на
чашу святого.
   - Этими руками да прольётся помощь из чаши Твоей на землю. Да помнит  это
сердце, как Твоё дыхание мира и доброты, любви и сострадания, забыв о  себе,
изливалось на землю радостью. Да идёт  по  земле  это  сердце  из  плоти,  в
физическом своём теле передавая  радость  и  уверенность  каждому,  радуя  и
ободряя встречных, да растет это сердце в бесстрашии и верности Тебе,  Твоим
мудрости и миру.
   Капитану казалось,  что  слова  Ананды  бегут  по  всему  его  телу,  как
электрический ток Волна спокойствия и уверенности точно смыла с  него  налёт
грязи и печали. Капитан почувствовал себя включенным в какую-то новую  силу,
которой ещё никогда не ощущал. Ананда положил руки на плечи капитана, своими
глазами-звёздами обласкал его и молча вышел из комнаты.
   - До вечера, - сказал он в передней Джемсу и  вышел  на  улицу,  где  уже
начинался рассвет.
   Оставшись один, Джемс снова прошёл в комнату отшельника II сел на тот  же
диван, где провёл  с  ним  несколько  часов  Ананда.  Теперь  Джемс  уже  не
спрашивал себя зачем такие люди, как Ананда и И., лорд Бенедикт и  сэр  Уоми
живут в гуще людей, их грехов и страстей. Он много раз вспоминал, как Ананда
и И. удивлялись его и  Лёвушкиному  недоумению,  когда  он  причислял  их  к
существам высшего порядка, обладающим какимито  чудесными  силами,  добытыми
сверхъестественным  путём.  Они,  смеясь,  отвечали  капитану,  что   любому
ботанику управление пароходом казалось бы чудом  до  тех  пор,  пока  он  не
обучился бы капитанскому искусству. Когда  знание  открывает  глаза,  всякое
волшебство исчезает...
   В образе Будды перед ним сияла жизнь обычного человека. Этот  человек  не
требовал авторитета, никому не внушал фанатизма веры. Он  просто  учил  любя
побеждать, искать в себе мир, понимать,  что  в  себе  мы  носим  бесценную,
дивную свободу. Капитан приблизился к самой чаше святого, прислонился к  ней
головой и прошептал.
   - Идти за Твоею мудростью хочу. Буду стараться видеть  её  во  всём,  что
встречу в течение дня. Я знаю своё  место  во  Вселенной,  знаю,  что  я  не
обладаю должной духовной высотой, чтобы находиться подле них всю мою  жизнь.
Но встречи с высокими я не забуду и  постараюсь  начинать  и  завершать  мой
скромный день у чаши Твоей.
   Он еще раз взглянул на прекрасное лицо Будды и тихо вышел  из  дома,  где
уже просыпались немногочисленные слуги.
   Весь день семья Е., как и сам  капитан,  считали  минуты,  когда  наконец
поедут к лорду Бенедикту. Однако в семье  лорда  все  были  заняты  текущими
делами и мало думали о вечернем приёме.
   Алиса сменила Дорию у постели больной матери, которая была уже  в  полном
сознании, но по  ужасу  и  смятению,  наполнявшим  её,  казалась  близкой  к
безумию. На все старания Алисы её успокоить леди  Катарина  твердила  только
одно:
   - Если бы ты знала всё, Алиса, ты бы не только ласки своей мне не дарила,
но не захотела бы даже войти в эту комнату. Я,  я  одна  погубила  Дженни  и
испортила половину жизни тебе. Что мне делать? Куда мне кинуться? Как помочь
Дженни?
   - Мама, милая, любимая  мама.  Какую  жизнь  вы  мне  испортили?  Я  была
счастлива, я любила вас и папу, и Дженни, и охотно делала, радостно и просто
то, что вам хотелось, и жалею, что не умела сделать больше.  Теперь  я  знаю
только одно: если папа не судил вас, а учил  вас  уважать,  -  он  и  сейчас
подтвердил бы нам с Дженни ту же свою волю. Мамочка, перестаньте  дрожать  и
бояться. В доме лорда Бенедикта нет места страху.  Здесь  для  каждого  есть
защита.
   Не успела Алиса произнести эти слова, как  в  комнату  вошёл  Ананда.  Он
точно внёс с собой весеннее солнце, так светел, весел и радостен он был.
   - Вы, я вижу, Алиса, чем-то опечалены. А  вот  и  разгадка,  -  продолжал
Ананда, садясь у постели больной и всматриваясь в её заплаканное лицо.  -  О
чём  же  плакать,  мой  добрый  друг,  -  так  нежно  сказал  Ананда,  такая
всепрощающая доброта была в его голосе, что леди Катарина схватила его руку,
приникла к ней, и её горестные рыдания больно ранили сердце Алисы. Встав  на
колени, она приникла к Ананде и с такой  мольбой  посмотрела  в  его  глаза,
точно хотела отдать всю себя за мир и спокойствие матери.
   - Встань, дитя. Не отчаивайся, не считай себя бессильной в такие моменты,
когда видишь чью-то скорбь и отчаяние и думаешь, что не можешь ничем помочь.
Не бывает, чтобы чистая любовь и истинное сострадание оказались бессильными,
не были услышаны теми, к кому ты их направляешь,  и  оставлены  без  ответа.
Правда, не  всегда  твои  чистые  силы  проявляются  как  мгновенная  помощь
встречному.  Факты  внешнего   благополучия,   а   это   единственное,   что
воспринимают люди как помощь, далеко не всегда являются помощью истинной. Но
каждым мгновением, в которое ты излила любовь как самую простую доброту,  ты
ставишь встречного на единственный путь чистой жизни:  на  путь  единения  в
мужестве, красоте и бесстрашии.
   Разбив в сердце и  мыслях  страдальца  представление  о  том,  что  жизнь
ополчилась против него, что ему нет прощения, что будучи грешным,  он  не  в
состоянии выйти на путь Света и нести этот  Свет  другим,  -  ты  разбиваешь
перегородки авторитетов и предрассудков и прокладываешь  новые  борозды,  по
которым потечёт его мысль с этого мгновения.
   Никогда не отчаивайся  и  силу  понимай,  как  внутреннюю  работу  твоего
собственного духа. И чем выше будут твои бескорыстие и радость,  с  которыми
примешь в своё сердце чужую скорбь, чем увереннее ты будешь  приносить  свою
любовь  к  милосердию  своего  Учителя,  -  тем   вернее   улучшится   жизнь
встреченного тобою страдальца. И тем скорее,  проще,  легче  уйдёт  от  него
очарование скорби.
   Посадив девушку рядом с собой, Ананда положил свою руку на голову всё ещё
рыдавшей пасторши и тихо ей сказал:
   - Разве вы льёте эти слёзы о дочерях? Ведь вы плачете сейчас  о  муже,  о
том, что вы его не поняли, не оценили вовремя  его  чести  и  доброты  и  не
доверились ему. Вникните в тот голос совести, что так  раздирающе  кричит  в
вас сейчас. Ведь вы плачете о себе.
   От лёгкого прикосновения руки Ананды леди Катарина затихла. У неё хватило
сил приподняться и посмотреть в лицо того, кто пришёл коснуться  её  гнойных
ран, так как леди Катарина вдруг подумала,  что  чистому  взору  Ананды  она
должна представляться чем-то вроде прокажённой. Эта мысль мелькнула в её уме
на секунду, но голос говорившего увлек её за собой целиком.
   - Думайте о Дженни. Непременно думайте как о  любимой  дочери,  осуждению
которой нет места в вашем сердце. Но не считайте,  что  для  вечности  имеет
какую-либо цену то, что вы сострадая плачете, мечетесь, бурлите негодованием
или какими бы то ни было страстями, пусть  даже  они  кажутся  вам  святыми.
Только в деятельное  сострадание  может  проникнуть  энергия  мировой  любви
Вечного.
   Поймите раз и навсегда: вам надо жить в любви, в труде для  Дженни.  Если
прекратите плакать, то сможете соединиться с нею через  какое-то  количество
лет, чтобы помочь ей освободиться от зависти, которая бросила её  сейчас  во
власть тьмы. Не  станете  ведь  вы  отрицать,  что  изо  дня  в  день  своим
раздражением и ложью вы складывали для неё ту неприступную стену, за которой
она находится сейчас. Это вы, камень  за  камнем,  складывали  стену  вокруг
дочери: и теперь, по камушку, только вы одна можете её разобрать.
   Вашими орудиями труда могут быть только спокойствие  и  мир.  Вы  сможете
начать свою работу любви и освобождения дочери только  в  том  случае,  если
научитесь не повышать голоса ни  при  каких  обстоятельствах.  И  не  только
удерживать словесный поток и думать о каждом слове, которое произносите,  но
ещё  и  ясно  сознавать,  что  творимое  вами  в  этой  комнате  раздражение
распространяется быстрее электрической грозы в эфир Вселенной.
   Вы абсолютно здоровы. Вставайте, начинайте трудиться, если  действительно
любите Дженни и хотите ей служить. Если прежде вы выливали мусор своей  души
и грязнили им Вселенную,  то  теперь  вы  должны  выработать  в  себе  новые
привычки, и в первую очередь научитесь радоваться, научитесь смеяться  и  не
осуждать.
   Начните с самого простого и смиренного труда. Всю жизнь вы были ленивы  и
только  и  делали,  что  изображали  из  себя  леди.  Снимите   теперь   все
хозяйственные заботы с Дории, которая  должна  начать  сейчас  другое  дело.
Учитесь в серых буднях и делах общаться с людьми и  вырабатывайте  выдержку.
Забудьте свои  классовые  предрассудки  и  обращайтесь  с  каждым  слугой  и
торговцем так, как будто перед вами в каждом из них стою я и вы говорите  со
мною. И я увижу, насколько вы искренни, когда утверждаете, что чтите  меня,-
улыбаясь, закончил Ананда. Не дожидаясь ответа пасторши, он покинул комнату,
оставив мать и дочь в разном состоянии духа.
   Глаза Алисы, сиявшие не меньше глаз самого  Ананды,  выражали  её  полное
понимание  глубочайшего  смысла   сказанного.   В   поведении   матери,   ей
предписанном, она видела почти единственную для  леди  Катарины  возможность
выработать самообладание, хоть как-то воспитать себя. И вместе с тем она  ни
секунды не сомневалась в том,  что  жестокое  разочарование,  даже  отчаяние
должна чувствовать сейчас её мать, всю жизнь ненавидевшая хозяйство, порядок
в доме и тот упорный, мелкий труд, который с этим  связан.  Она  лихорадочно
придумывала, какие бы заманчивые стороны этой работы, которой можно было  бы
отблагодарить лорда Бенедикта за всё, показать матери.
   В душе леди Катарины образовалась какая-то пустота. Она поняла, что в том
состоянии смятения, в каком она теперь живет, она ни на что не годна.  Слова
Ананды проникли ей в сердце. В нем  уже  не  было  привычной  лжи.  Пасторша
вынуждена была признаться  себе,  что  слёзы  её  были  слезами  запоздалого
сожаления. Теперь только она увидела мужа таким, каким  его  видели  другие.
Браццано больше не занимал никакого места ни в её сердце, ни в мыслях. Муж и
Алиса представлялись её открывшимся духовным глазам какими-то новыми людьми,
и  в  ней  просыпалось  новое  чувство.  В  ней   зарождалась   сила   жить,
поддерживаемая этими непривычными для неё образами, и она пускала  ростки  в
самой глубине сердца. Одно только знала твёрдо леди Катарина: что  не  будет
протестовать против назначенного ей Анандой. Но как взяться  за  этот  труд,
она знала так же мало, как дровосек о тонкостях скульптуры.
   Мать и дочь встретились взглядами.  Ни  слова  не  сказали  они,  но  обе
поняли, что о старой жизни леди  Катарины  и  речи  быть  не  может.  Всегда
возмущавшаяся, когда муж указывал ей на необходимость труда, пасторша думала
сейчас только о своей неопытности и полной неприспособленности к предстоящей
ей задаче. В прежнее время она и не  подумала  бы  послушаться  и  встать  с
постели. При малейшем нездоровье она оберегала себя чрезвычайно. Теперь  же,
чувствуя  себя  совсем  разбитой  и  обессиленной,  она   немедленно   стала
одеваться. Помощь Алисы, казалось, давала ей новые силы. Она видела теперь в
дочери не девочкуподростка на побегушках, не швею, необходимую  в  доме,  но
подругу, в сердечном участии которой не сомневалась.
   - Мама, вы не думайте, что всё это хозяйство так  сложно.  Вопервых,  вам
самой не придется бегать по рынку или стоять у плиты.  Здесь  есть  отличный
повар и экономка. Вам надо будет только вести весь дом, следя за  расходами,
и заказывать всё то, что лорд Бенедикт будет считать нужным. Обычно  он  сам
отдавал Дории краткие и точные указания.
   - Ах, детка, я так боюсь лорда Бенедикта! Ничего кроме благодеяний  я  от
него не вижу. Но когда оказываюсь в его присутствии... Я знаю, что защищена,
и всё же, когда о нём думаю, меня пронизывает  страх.  Я  как  карлик  перед
великаном, всё вспоминаю, как его глаза приклеивали мои ноги к полу. Ну  как
я войду к нему за распоряжениями? Если бы ты знала,  как  у  меня  сжимается
сердце. Знаю, что надо жить по-новому. И не могу понять, как свести концы  с
концами за целый месяц. Сколько раз твой отец просил меня об  этом,  заводил
мне тетради, показывал, пытался помочь,  а  я  только  хохотала  и  вырывала
листы. И ничего-то я не умею.
   - Я буду помогать вам, дорогая. Да и Дория не оставит вас, пока не обучит
всему.
   Алиса помогла матери расчесать её густые, прекрасные волосы, такие теперь
серые, а не бронзовые, как прежде, и, заглянув матери в глаза, сказала:
   - Если вы любите сейчас папу, мамочка, то вы непременно все сумеете. Ведь
не только ради Дженни, но и для спокойствия папы вам  надо  в  работе  найти
себе оправдание. Мы вместе будем трудиться. Сейчас мне надо идти  играть.  Я
знаю, что скоро вернётся Дория, которая сейчас сидит с экономкой. Попробуйте
прислушаться к тому, что они делают, а вдруг это и не покажется вам трудным.
   Поцеловав мать, Алиса спустилась вниз. Леди Катарина всё же  не  решилась
вмешаться в дела Дории без её приглашения. Да и чувствовала она  себя  такой
слабой, что с трудом дошла до кресла. В первый раз в жизни она подумала, что
кроме пустых романов на родном языке она ничего не читала, что и  здесь  она
не шибко-то грамотна, а по-английски пишет с грубыми ошибками. Она подошла к
книжной полке и взяла первый попавшийся ей том Шекспира.  Открыв  "Гамлета",
которого она, к стыду своему, никогда не читала, она  принялась  за  чтение,
поджидая Дорию.
   Между тем в кабинете лорда Бенедикта шёл  разговор  между  хозяином,  его
прибывшими  друзьями  и  Анандой.  О  чём  именно  они  говорили,  никто  из
обитателей дома не знал. Через некоторое  время  лорд  Бенедикт  позвонил  и
приказал вошедшему слуге позвать Николая и Дорию. Когда они оба  пришли,  то
увидели, что все присутствующие были в длинных  белых  одеждах,  похожих  на
индусское одеяние.
   - Мой друг, - обратился сэр Уоми к Николаю. - Я видел Али и  привёз  тебе
письмо и вот этот хитон. Он просит выполнить все его указания, их ты найдёшь
в письме, а также принять в своём доме  в  Америке  одного  из  его  друзей,
которого ты немного знаешь. Помнишь ли ты того немого, что жил в горах,  где
ты впервые повстречал Али? Речь идёт о нём.
   - Я не только вижу перед собой молчаливого, любезного хозяина  сакли,  но
до сих  пор  помню  оставленное  им  впечатление.  Мне  чудилось,  что  этот
молчальник вовсе не немой, так продолжаю думать и сейчас. Но  всё  равно,  в
каком бы виде ни желал Али поселить его в моём доме,  паша  с  Наль  радость
будет огромна, и всё, что пошлет нам жизнь, мы разделим с ним. Одно только -
и это известно вам, сэр Уоми,- ни у меня, ни у Наль нет ничего. Мы пришельцы
в доме нашего друга и отца Флорентийца. Но всё, что нам даётся, мы  разделим
с гостем Али.
   -  Считай,  Николай,  что  в  Америке  я  буду  твоим  гостем,  -  сказал
Флорентиец. - И разговаривай, как хозяин и глава дома.
   - Можешь ли ты, - продолжал сэр Уоми, -  дать  приют  не  только  немому,
который теперь отлично научился говорить, но и помочь группе людей,  которые
вместе с ним  приедут  к  тебе  от  Али?  Желаешь  ли  ты  лично  помочь  им
организовать маленькое ядро, сердцевину твоей будущей общины? Желаешь ли  ты
стать во главе этих людей  и  создать  нечто  вроде  небольшого  культурного
посёлка, куда через шесть-семь лет могли бы  приехать  уже  многие?  Обдумай
ответ.
   Надо подготовить такую высококультурную ячейку,  чтобы  приехавшие  сразу
нашли возможность влиться в коммуну, где были бы раскрепощены от давящей дух
собственности. И где труд на земле  был  бы  облегчён  до  максимума.  Чтобы
каждый из членов твоей общины мог свободно работать, делая то,  что  выберет
из любви именно к этой форме труда.
   - Если бы я думал много часов, всё равно не мог  бы  придумать  слова,  в
которые вылилась бы моя радость, сэр Уоми. Одно могло бы меня смутить:  если
бы я был менее смиренным и колебался в моей верности Али,  я  думал  бы  над
тем, достоин ли я этой чести. Но я знаю, что иду так, как видит и ведёт меня
мой Учитель.
   - У меня также будет к тебе просьба, - сказал князь Сенжер. - Я хотел  бы
теперь   же   послать   с   тобой   двух   учеников,   очень    образованных
инженеров-механиков. Я  дал  им  задание  по  технической  разработке  новых
летательных аппаратов. Ты сам крупный математик, так что в  этой  части  они
будут обеспечены помощью. Я просил бы тебя, если  ты  захочешь  мне  помочь,
создать им все условия для научной  работы,  а  через  несколько  времени  я
пришлю к тебе ещё партию рабочих, которых тоже прошу принять в  члены  новой
общины. И сам я через год-другой приеду к  тебе  ненадолго,  так  как  очень
интересуюсь развитием механики в этой области.
   Вообще, Николай, если ты не отказываешься  взять  на  себя  эту  нелёгкую
задачу организации уголка жизни на новых началах, при новом  понимании,  что
такое "воспитанный человек", как говорит об этом  твой  последний  труд,  то
Флорентиец, едущий с вами, тебе во всём поможет, - снова сказал сэр Уоми.
   - Для организации музыкальной стороны жизни у тебя  будет  Алиса,  а  для
целей воспитательных ревностным помощником тебе будет  Наль.  Потом  приедут
Сандра и Амедей, которому придется изучать строительное дело. Сандра же,  со
своей всепоглощающей  памятью,  изучит  в  короткое  время  всё,  что  будет
необходимо для агрономии. Сейчас они не поедут, так как на  первых  порах  у
тебя  под  началом  должны  быть   абсолютно   выдержанные   люди,   занятые
определённым трудом.
   Это пока всё,  что  я  могу  тебе  сказать.  Далее  Али  будет  сноситься
непосредственно с тобой и Флорентийцем. Он  решил  подойти  очень  близко  к
этому делу и будет уделять  тебе  столько  времени  и  забот,  сколько  тебе
потребуется. Что же касается  выбора  места  и  времени,  когда  ты  сможешь
принять людей, о которых я и Сенжер тебя просили, это уже дело твоё и твоего
помощника Флорентийца. Помни, друг, что именно ты должен стать главою нового
дела и взять на себя всю ответственность.
   Сэр Уоми подал Николаю два объёмистых письма с крупным, чётким  почерком,
в котором он тотчас же узнал дорогой ему почерк Али, и два  больших  пакета,
один из которых предназначался Наль.
   - Теперь, друг Дория, речь пойдёт о тебе, - сказал князь Сенжер.  -  Твоё
бескорыстие и деятельная энергия всё последнее время убедили  нас,  что  для
тебя настало время  действовать  более  масштабно.  Тебе  даётся  поручение.
Оставаясь подле Ананды, ты должна выполнить самостоятельно несколько  дел  в
борьбе с Браццано и его подручными. Не имея понятия о том,  чьё  имя  скрыто
под псевдонимом Бенедикт, Браццано решил, что здесь не  потребуются  большие
силы, и прислал тех, кто мог  обольстить  пасторшу  и  Дженни.  Зная  хорошо
леди-мать, Браццано выведал у неё  всё,  что  ему  нужно  было  знать  о  её
дочерях. Но расчёт был сделан им легкомысленно, в чём убедились все, кого он
сюда прислал.
   Мы уедем лишь после того, как проводим в дорогу Флорентийца и всех,  кого
он решит взять с собой. Ты  же  останешься  с  Анандой  здесь,  и  на  твоём
попечении будет пасторша. Я знаю, как трудна  тебе  эта  ноша:  колебания  и
вечный страх пасторши будут всё время мешать тебе и нарушать  в  тебе  самой
устойчивость и гармонию. Но, видишь ли, нет такого места во  Вселенной,  где
мог бы уединиться человек, желающий жить  для  общего  блага.  Нельзя  нигде
спрятаться от суеты и людских страстей. Нельзя искать покой и мир для себя в
какой-то внешней отъединённости от всех и тишине. Но должно и  можно  стойко
стоять среди житейских бурь; можно ясно видеть везде и в каждом единственную
силу - Жизнь, и тогда гармония твоя не разрушится.
   Этого  человек  достигает,  когда  интересы  его   поднялись   выше   его
собственной личности, когда он сливает каждый свой вдох с жизнью Вселенной.
   Закаляйся подле пасторши; своею скорбью,  суетой,  слезами  и  постоянным
качанием маятника вверх и вниз она стоит целой толпы. Не думай  о  том,  как
мелки или ужасны её переживания; заботься только о том, чтобы научиться быть
такой стойкой, что она утихала бы подле тебя.
   Ласковость, какая-то особенная величавая вежливость v сходили от Сенжера.
Он посмотрел на Дорию, ещё раз ей улыбнулся и продолжал:
   - Теперь, когда  ты,  друг,  по  опыту  поняла,  какой  тяжестью  ложится
нарушенный учеником обет на его водителя, ты останешься подле Ананды,  чтобы
стать для него тем верным помощником, на которого он сможет  положиться  как
на точного и немедленного исполнителя  его  указаний.  Будь  мужественна  до
конца. Ты вовсе не должна быть неотлучно при  Ананде.  Ученик  больше  всего
помогает  Учителю  не  тогда,  когда  живёт  и  действует  подле   него,   в
непосредственном общении и физической близости. Но когда созрел для  полного
самообладания и может быть послан один в гущу людей, в пучину их страстей  и
скорбей.  И  в  эти  периоды  разлуки  с  Анандой  ты,  не   обладающая   ни
сверхсознательным слухом, ни зрением, всегда будешь иметь  весть  от  своего
Учителя, весть точную, переданную непосредственно от него.
   Ты смотришь удивлённо, и всё твоё существо выражает один  вопрос:  "Как?"
Более чем просто. Нужно  -  и  муравей  гонцом  будет.  Никогда  не  обращай
внимание на то, кто подал тебе весть. Разбирайся в том, какая пришла к  тебе
весть.
   Первая из задач твоего самовоспитания  сейчас  -  гнать  от  себя  тоску,
иногда тебя посещающую. Гони её, но не от мысли, что в ней  нет  творчества,
что каждый, кто с тобой в этот час встретился,  неизбежно  поглотил  частицу
волнения и подавленности из окружающей  тебя  атмосферы.  Гони  тоску  любя,
понимая, какая огромная сила льётся из тебя, если в чаше  сердца  твоего  не
застряло ни единой соринки людской скорби - ты вылила всё в чашу Ананды.
   Только тогда, когда в твоём сердце мир и тишина, ты  можешь  вложить  всё
собранное тобою за день человеческое горе в  чашу  Учителя.  Только  в  этом
случае твой огонь Вечного не зачадит, не  мигнёт,  заваленный  человеческими
страстями. Не мигнёт, но соприкоснётся с  пламенем  Ананды,  и  доброта  его
освежит страдающих и пошлет им помощь.
   Вбирая в себя мутную волну земного дня, иди в подлинной простоте и покое.
Старайся не поддаваться предрассудку сострадания,  требующего  сочувственных
слёз, поцелуев, объятий. Но живи, истинно сострадая, то есть стой в мужестве
и бесстрашии и неси огонь сердца  так  легко  и  просто,  как  идёт  всякий,
знающий о жизни вечной и её движении.  Тогда  поклон  твой  огню  встречного
будет непрерывным током в тебе труда Ананды.
   Обняв Дорию, князь  Сенжер  увёл  её  в  свои  комнаты.  Ананда  вышел  с
Николаем, чтобы переговорить с Алисой о вечерней музыке. Лорд Бенедикт и сэр
Уоми вызвали к себе Сандру и Амедея.
 
 
   ГЛАВА 18
   ВЕЧЕР У ЛОРДА БЕНЕДИКТА. СВАДЬБА ЛИЗЫ И КАПИТАНА
   Наконец-то дождалась Лиза того мгновения, когда можно было  уединиться  в
своей комнате под предлогом отдохнуть и поупражняться на скрипке. Весь  день
графиня  волновалась,  спорила  с  мужем  и  дочерью  по  всяким   пустякам,
касающимся завтрашней свадьбы. Лиза непременно хотела  венчаться  в  платье,
подаренном ей Флорентийцем, отвергая вечную фату и флёрдоранж.
   Граф, убедившись, что отпраздновать свадьбу дочери с шумом и  блеском  не
удастся, склонился к простоте и соглашался во всём с  Лизой.  Но  мать,  для
которой во всём поведении Лизы было так много  неожиданного  и  непонятного,
расстраивалась, повторяя без конца: "Всё не по-людски", и  требовала,  чтобы
был соблюдён внешний  декорум.  Для  чего  же  потратили  тысячу  рублей  на
подвенечное  платье?  Для  чего  везли  сюда  драгоценное  кружево  и   фату
прабабушки? Видя, что каждую минуту может разразиться сцена  и  угадывая  её
внутреннюю причину, Лиза улыбнулась матери, говоря:
   - Меньше всего, мама-подруга, я хотела бы огорчить тебя в последний  день
нашей совместной жизни. Если тебе будет приятно видеть меня снежным комом, -
я рада им быть эти несколько часов моего венчания.
   Успокоив родителей, она ушла к себе, сказав, что  сегодня-то  уж  наденет
платье лорда Бенедикта, которое полюбилось ей особенно. Спорить на этот счёт
- по тону Лизы мать поняла  -  было  бесполезно.  Оставшуюся  в  одиночестве
графиню снова стали одолевать тысячи вопросов,  которые  сводились  к  одной
мысли: как же она воспитала  дочь,  если  могло  случиться  то,  что  теперь
произошло? Чья здесь вина? Насколько глубока её собственная вина? И вина  ли
это, если она загладится так скоро, уже завтра, церковью?
   Надевая одно из своих лучших платьев, графиня не могла не  заметить,  что
сегодня она как-то особенно моложава,  что  волосы  её  легли  волнами,  что
парижское платье  чудно  обрисовывает  её  прекрасно  сохранившуюся  фигуру.
"Скоро конец всему. Скоро  вообще  уже  не  придется  одеваться  и  выбирать
туалеты себе и дочери". Её мысли  сделали  какой-то  вольт,  пробежались  по
семье лорда Бенедикта и вернулись к собственной. Какая огромная разница!  Но
в чём она? Перед духовным взором графини мелькнуло слово: "Труд". По  словам
самого лорда Бенедикта и Николая графиня составила себе мнение, что все  они
постоянно чем-то заняты. Её муж и  Лиза  тоже  постоянно  чем-то  заняты.  У
одного всегда было большое хозяйство,  которое  он  всё  время  улучшал,  но
графиню это никогда не интересовало. У Лизы был божок:  музыка.  В  ней  она
неустанно совершенствовалась и иногда трудилась,  словно  чернорабочий,  как
смеясь говаривала графиня. В музыке Лиза жила, по ней тосковала. Графиня  же
находила, что такой труд есть рабство, а не наслаждение. И сейчас,  всё  ещё
слыша вдали музыкальные фразы, графиня стала волноваться и  послала  сказать
дочери, что пора одеваться.
   Осмотрев туалет Лизы, которая вышла из  своей  комнаты  только  когда  ей
сказали, что приехал жених, графиня не удержалась, чтобы  не  заметить,  что
для своих лет Лиза одета слишком  "по-взрослому".  Вызванный  её  замечанием
хохот её поначалу смутил, она решила было рассердиться, но кончила тем,  что
сердечно обняла дочь и присоединилась к общему  смеху.  Что  касается  самой
графини, то в этот вечер её трудно было принять за мать Лизы. Даже Джемс был
озадачен тем, какими чарами наградил её туалет и что именно так изменило её.
Через несколько минут все сидели  в  карете,  скрывая  друг  от  друга  своё
волнение, и спустя полчаса уже входили в холл дома лорда Бенедикта. Едва они
сбросили плащи и шали, как к  ним  вышел  Николай,  а  вдали  уже  виднелась
высокая фигура хозяина, шедшего им навстречу. Лорд Бенедикт,  подав  графине
руку, сразу повёл гостей в музыкальный зал, где собрались все его домашние и
друзья.
   Бывавшие в самых высших слоях общества, привыкшие везде чувствовать  себя
желанными и важными гостями, граф  и  графиня  R  здесь  застеснялись.  Лорд
Бенедикт, шутя и смеясь, знакомил их со своими недавно приехавшими друзьями.
Казалось, каждый из представляемых был безукоризненно вежлив и приветлив,  а
у графини и её мужа было ощущение, точно к ним заглянули в  сердце,  раскрыв
его до дна, и все самые затаённые их мысли стали известны.
   - Начнём с музыки, - обратился к Алисе и Лизе лорд Бенедикт. - Мы быстрее
познакомимся  и  освоимся,  если  звуки  вырвут  нас  из  привычной   манеры
воспринимать всякое свидание как дозволенный этикетом ряд слов и действий.
   Сегодня такой важный день в жизни Лизы и Джемса, что  хочется  поздравить
их, молодых и чистых, мужа и жену, в не совсем обычной  обстановке.  Сегодня
хочется создать им род такого моста в  новую  жизнь,  где  бы  им  диктовала
духовная сила. В этот вечер пусть  музыка  раскроет  в  каждом  из  нас  всю
любовь, на которую мы способны, и доброжелательство. И всю любовь мы  выльем
сегодня на наших новобрачных.
   Графиня с удивлением взглянула на лорда Бенедикта, и щёки её залил  яркий
румянец. Граф тоже был удивлён, но решил, что по  английской  моде  жених  и
невеста уже накануне свадьбы зовутся  мужем  и  женой.  Лиза  и  Джемс  тоже
взглянули друг на друга с  беспредельной  преданностью.  Они,  казалось,  не
замечали, что стали центром  внимания,  даже  наоборот,  принимали  всеобщее
внимание и слова хозяина как нечто естественное, неотъемлемое, что не  может
их ни стеснить, ни сконфузить.
   Ананда подошёл к ним, взял скрипку из рук Джемса и отнёс её к роялю,  где
уже была Алиса.
   - Если уж играть при  вас,  то  только  до  вас,  -  сказала  Лиза,  беря
инструмент в руки. - Я ещё не слыхала вашей игры, но думаю,  что  после  вас
рука моя была бы не в силах поднять смычка.
   - Моя и ваша песнь любви разные, конечно, - ответил Ананда. - Но будет  в
них и нечто общее: они будут  торжествующими.  Играйте  сейчас,  стоя  перед
вашим Буддой, - прибавил он так тихо, что слышала только одна Лиза, -  и  вы
проникнете на ту вершину счастья, где творящий встречает Творца.
   Ананда взял Джемса под руку, увел его в дальний  угол,  где  сидел  князь
Сенжер, и усадил капитана между собой и дядей. Лорд Бенедикт  тоже  сидел  в
отдалении, между супругами Р. Остальные члены семьи разбрелись  по  огромной
мало освещенной комнате, и в круге яркого света у рояля остались только  две
девушки. Белое платье с чёрными, в знак траура, кружевами на Алисе и зелёная
с серебром лилий парча на Лизе, её роскошный, сверкающий веночек на  голове,
её страстное лицо и порывистые движения, - как непохожи  были  эти  девушки!
Ничем не убранная голова Алисы тоже казалась сверкающей в ореоле  её  волос.
Генри, сидевший рядом с матерью, шепнул: "Мама, я хорошо помню вас такой".
   Скрипка и рояль разом и неожиданно зазвучали. Никто не был готов к  тому,
что так вдруг нарушится молчание. Когда графиня подняла голову и  посмотрела
на дочь, она едва удержала возглас. Уже несколько раз за последние  дни  она
видела свою дочь  какой-то  преображенной.  Мать  считала,  что  это  любовь
сделала Лизу почти красавицей. Но лицо, которое она видела сейчас, - это был
кто-то другой, но не её гурзуфская Лиза. Рука, правда,  всё  та  же,  Лизина
прекрасная рука. Но как она водила смычком! Никогда прежде у  Лизы  не  было
этой уверенности удара, этой лёгкости и гибкости. Лиза сейчас  играла  шутя.
Она жила где-то не здесь.  Губы  её  сжимались  и  внезапно  раскрывались  в
улыбку, головка и тело то  гибко  выпрямлялись,  то  чуть  склонялись.  Нет,
положительно графиня никогда не видела Лизу такой. "Да она Бога  воспевает",
- мелькнуло у неё в уме. И впервые  она  поняла,  что  дочь  не  божка  себе
сотворила из музыки, но что Бог в ней, в её сердце, что Бог  всей  жизни  её
была музыка, что рядом с этим Богом нет никого,  что  без  музыки  немыслима
сама  Лиза,  как  невозможны  лучи  без  солнца.  Что   играла   Лиза,   как
аккомпанировала ей Алиса, - графиня не знала.
   Она не понимала сейчас и не воспринимала музыкальных  фраз,  она  слышала
только песнь Лизиного сердца. И мать размышляла, где же, когда и  как  могла
эта девочка гак понять жизнь, чтобы передать струнам  крик,  мольбу  и  раны
собственного  сердца.  Лиза  опустила  скрипку.  Глаза  её,  как  у  слепой,
оставались несколько мгновений  устремлёнными  в  одну  точку.  Наконец  она
вздохнула, положила скрипку на рояль таким  тяжёлым  жестом,  как  будто  та
весила пуд, и тихо сказала:
   - Больше сегодня играть не могу.
   Ананда подошёл к ней, усадил её на своё место и вернулся к роялю.
   - Ну, Алиса, друг, теперь моя очередь, - беря виолончель, сказал он. - Не
так давно я играл эти  вещи  в  Константинополе  и  за  инструментом  сидела
брюнетка. Кое-кто из присутствующих её знает, а кто-то  и  игру  её  слыхал.
Надо отдать ей справедливость, выше пианистки я не знаю.
   - Ты, Ананда, удачно ободряешь Алису, - рассмеялся лорд Бенедикт. -  Я  и
без твоего введения вижу, как у бедняжки трясётся от страха сердце.
   - О, если бы хоть одна десятая доля женщин мира была так мало знакома  со
страхом, как Алиса, в мире не было бы места  ни  тьме,  ни  злу,  -  ответил
Ананда. - И что ещё важнее в неустрашимой Алисе, что музыкальность её вросла
во всё её существо. Гармония в ней  чиста,  как  строй  гаммы,  и  не  может
переносить фальши. Её гармония не знает соревнования, не может  расстроиться
от звучащих рядом фальшивых нот. И ни один порыв,  кроме  чистой  любви,  не
может её всколыхнуть. Там, где Алиса, там каждому легко, если в его страстях
нет зла. Злое задохнётся. Счастливец тот, кто будет её мужем.
   - Ну, Ананда, если ты будешь продолжать таким образом, то уж не розы,  а,
пожалуй, пионы зардеют на щеках Алисы, - раздался голос  Сенжера.  -  Вы  не
смущайтесь, Алиса; когда Ананда готовится играть,  колесо  его  жизни  сразу
поднимает  его  в  такие  высокие  сферы  эфира,  что  он  почти   перестаёт
воспринимать обычную речь и обычную жизнь. Он видит небо в алмазах  и  несёт
его горькой земле. Я уверен, что сегодня и вас он увлечёт за собой.
   Голос князя, ласковый, негромкий, но такой чёткий, что во всех углах было
слышно каждое слово, умолк, и в наступившей тишине раздались  первые  звуки.
Когда играла Лиза,  графиня  не  слышала  пианистки.  Она  была  переполнена
дочерью и слушала только скрипку. Она поразилась теперь, что рояль  пел  так
радостно и так мощно.  Но  мысль  графини  внезапно  оборвалась,  в  комнате
раздались иные звуки... И всё встрепенулось, вздрогнуло. То был человеческий
голос, которым пела виолончель.
   "Так вот что такое музыка, когда творящий встречает Творца", - подумалось
Лизе. По лицу её катились слёзы, руки были сжаты,  глаза  не  отрывались  от
лица Ананды. Сидевший рядом с нею Джемс, несколько минут назад  утопавший  в
любви, которую воспевала Лиза, чувствовавший, казалось, что это  сама  жизнь
звучит в её струнах, сейчас забыл, что уже слушал музыку. Ему чудилось,  что
он и жить-то начал только теперь, когда  запела  виолончель.  Опять,  как  в
Константинополе, он услышал борьбу, страсти и скорби людей.  Слёзы  и  стоны
земли оживали под смычком Ананды. Но всё покрывала пелена радости, утешения,
умиротворения. У рояля сияло, будто оно было не из плоти, преображенное лицо
Алисы.  Слушателей  опять  захватили  волны  вдохновения.  Но  песня  Ананды
рассказывала о том, на что  способна  самоотверженная  любовь.  Музыка  Лизы
выражала её личные желания, порывы её страсти и  мечты,  она  говорила,  что
текущее  мгновение  ценно  настолько,   насколько   заинтересовано   в   нём
собственное "Я".
   Эти мысли мелькали в голове  Джемса.  Он  посмотрел  на  Флорентийца,  на
человека своих мечтаний, ставшего теперь человеком  из  плоти  и  крови.  И,
пожалуй, тот, кого он сейчас видел,  был  несравненно  выше  того,  что  мог
представить Джемс в своих мечтах. Прекрасное лицо Флорентийца  сейчас  сияло
огнем вдохновения. Необычайные зелёные глаза глядели  перед  собой  с  такой
лаской и состраданием, точно он посылал песню Ананды куда-то вдаль,  старясь
охватить всё больше и больше людей. Джемс увидел слёзы  Лизы  и  понял,  как
напряжены её дух и сердце, понял, что и ей открылось новое понимание музыки.
Графиня сидела, закрыв лицо веером, и её вздрагивающие плечи говорили о том,
в какую бездну заглянула она, считавшая до сих пор, что центр и смысл  жизни
- её собственная семья. Очевидно, и для неё наступал перелом в оценке жизни.
   Граф, на которого потом взглянул Джемс, поразил его своим видом. Лицо его
было бледно, точно он внезапно  заболел.  Глаза  смотрели  не  отрываясь  на
Ананду. Он был похож на подсудимого, который признал свою  вину  за  неверно
прожитую  жизнь.  Звуки  всё  лились,  и  состояние  Джемса  менялось.   Ему
представилось, что он опять стоит у чаши Будды. Ему становилось  всё  легче,
точно растворялось какое-то неведомое ему самому бремя. И он  понял,  что  в
сердце его так легко и тихо потому, что над  ним  больше  не  властно  ничто
внешнее. В нём тоже совершался духовный переворот. Песнь  Ананды  как  будто
вытащила его из футляра тела, где он живёт временно, сейчас, и  показала  ту
жизнь его духа, его Вечности, где нет ни времени, ни пространства.
   Он понял, что для тех высоких сил, о которых поёт Ананда,  время  уже  не
существует. И, главное, каждый может попадать в эти  сферы  не  потому,  что
стал святым или совершенным, но потому, что осознал в себе Начало всех Начал
и может на  одно  мгновение  отбросить  всё  условное,  что  необходимо  ему
победить. Капитан понял, что только при этом условии человек МОЖЕТ прийти  к
началу того пути, на котором становятся Анандой, Флорентийцем и  другими  не
менее, а может быть, и более высоко идущими и творящими  людьми,  о  которых
он, капитан, ничего не знает.
   Ананда кончил играть, отложил виолончель, оглядел  всех  своими  сияющими
глазами и подошёл к Алисе, продолжавшей сидеть у инструмента. Он  поклонился
ей, благодаря за редкостное  сопровождение,  и  подал  ей  несколько  нотных
тетрадок,  показывая,  что  он  собирается  петь.  Он   точно   не   замечал
впечатления, произведённого его игрой. Но не потому, что того требовала  его
воспитанность; он творил сейчас не только для тех, кто его окружал, он видел
кого-то ещё, кого не мог видеть Джемс и все те, кто жил порывами  и  планами
одной земли.
   Ананда запел. Леди Цецилия встала и обняла Генри, который тоже больше  не
мог сидеть. Он смотрел не только на Ананду, но и на Алису. Леди  же  Цецилия
впилась глазами в Алису. Она знала эту песнь, знала, что со второго  куплета
должна вступить Алиса, и боялась, что девушка разрушит очарование того мира,
куда увёл всех певец. Голос Ананды покорил  её  целиком,  в  ней  проснулось
желание молиться. И каково же было её удивление,  когда  она  услышала,  как
переплетаются два голоса. Она даже не заметила, когда вступил женский голос.
Она слышала сейчас не музыкальные фразы столь знакомой ей песни, что  певала
в юности с братом, а только гимн счастья, гимн Жизни.
   И ещё один человек, невидимый гостям,  впитывал  музыку  Ананды.  Услыхав
вдали звуки, пасторша спустилась с лестницы и пошла на них. Она остановилась
у двери в зал как раз в тот момент, когда начал играть Ананда. Немузыкальная
от природы, ненавидевшая музыку и пение больше из-за того, что её  постоянно
раздражал муж, чем на самом деле, пасторша сейчас не  понимала,  что  с  нею
творится. Ей определенно казалось, что это не звуки инструмента, а  какое-то
обличительное обращение прямо к  ней.  Ей  чудился  в  звуках  повелительный
приказ пересмотреть всю свою жизнь. "Дженни, Дженни,  дитя  моё,  что  же  я
наделала? Я ведь тебя всем сердцем любила. Всей душой хотела, чтобы ты  была
счастлива".
   Когда же Ананда запел любимую песню пастора и голос Алисы присоединился к
нему, бедная женщина опустилась на колено, уткнулись лицом в подушку дивана,
чтобы заглушить рыданья. Вдруг чья-то рука нежно коснулась её  плеча,  и  по
всему ее телу разлилось успокоение.
   - Встаньте, Друг, - сказал ей незнакомый, ласковый голос. - Сядьте  рядом
со мной и постарайтесь вникнуть в то, что я кажу вам.
   Князь Сенжер помог  обессиленной  женщине  встать,  провёл  рукой  по  её
растрепавшимся волосам и  усадил  на  диван  возле  окна,  в  которое  лился
мерцающий свет луны.  При  этом  свете  разом  успокоившаяся  леди  Катарина
увидела стройного человека, манеры которого и величавость говорили  ей,  что
перед нею не только человек из высшего света, но что он привык повелевать  и
вряд ли ему можно не повиноваться. В неверном  лунном  свете  она  не  могла
решить, сколько лет незнакомцу.  Она  понимала  только,  что  он  пришёл  не
судить, как судила песня Ананды.
   - О нет, песня не судит вас. Песня зовёт  вас,  зовёт  к  новой  жизни  и
энергии. Сколько бы ни жил человек, он может ещё и ещё  развиваться.  Ещё  и
ещё раскрываются в нём новые силы, которых он не  замечал  в  себе  вчера  и
думал, что их вовсе в нём нет.
   Вы думаете сейчас, что погубили дочь, когда отдали её Бонде  и  компании.
Нет, мой друг, вы погубили её, когда зачали во лжи,  когда  во  лжи  родили,
когда каждый день осеняли раздражением её колыбель, её детство, её юность и,
наконец, когда свели с женихом, присланным вам тем, кто вас в юности обманул
и бросил.
   Что защищало вас и Дженни от полной гибели до сих пор?  Кто  охранял  вас
каждый день от несчастья упасть туда,  где  вы  обе  очутились  сейчас?  Два
существа: муж и Алиса. И обоих вы презирали и мучили как  только  могли  всю
жизнь. Вы плачете сейчас. Вас озарило  понимание  красоты  и  любви.  Песня,
которую так часто пели близкие вам люди, внесла сейчас в ваше  сердце  жажду
принять участие  в  какой-то  иной  жизни.  В  жизни,  где  и  вы  могли  бы
соединиться с людьми в сфере красоты  и  преданности,  искупить  вину  перед
Алисой, ещё оставленной вам Жизнью.
   - О синьор, я сейчас молю Бога только о  Дженни,  потому  что  знаю,  что
Алиса не может попасться на  заманчивую  удочку  удовольствий  и  богатства.
Алиса потому живёт у лорда Бенедикта, что она такая добрая и кроткая,  такая
труженица, ей непременно должна была встретиться подобная обстановка, где бы
се вознаградили за всё. Но Дженни, Дженни! Что будет с Дженни? Неужели я  не
могу ей теперь помочь? Пусть всё падёт на меня  одну.  Я  понимаю  мой  грех
перед мужем. Понимаю, что делала  не  так.  Я  хочу  обратиться  к  Бонде  и
пообещать ему что угодно, только пусть он отпустит Дженни.
   Пасторша смотрела в ласковое лицо незнакомца, и ей показалось, что на нём
мелькнула улыбка.
   - Если бы вы, друг, дали тысячу обещаний Бонде, это не помогло бы  сейчас
ничему. Ваш Бонда, как и Браццано, были бы бессильны властвовать над Дженни,
если бы в самой себе она не носила адских мук зависти и злобы, которые  жгут
её. Всё, чем вы можете помочь Дженни, это ваш труд над собою. Каждая вспышка
раздражения, которую вы победите в себе, - ваша  помощь  дочери.  Вы  хотите
защитить её. Как можете вы быть ей полезной, если не владеете ни одной своей
мыслью так, чтобы она шла четко, ясно, цельно, до конца охватывая предмет, о
котором вы думаете?
   Вы вообразили себе, что дочь будет спасена, если вы будете подле неё.  Но
чем, живя с нею рядом, вы её охраните? Сотней перемен в вашем настроении  за
день? Сотней поцелуев и объятий? Ещё сотней неразумных, необдуманных слов  и
предложений? Вам всё хочется получить совет, который был  бы  очень  умен  и
выполнив который вы начали бы новую жизнь. Но все новые дела, духовно  более
совершенные, делаются не по чьим-то советам, а от  той  новой  энергии,  что
исходит от человека. Если вы не можете даже удержаться от слёз, то что же вы
можете полезного делать  для  других?  Ведь  для  этого  нужны  чистая  воля
человека и такая его любовь, когда он должен забыть о  себе  и  действовать,
действовать, действовать, ясно видя перед собой  только  тех,  для  кого  он
хочет трудиться. Видеть же,  как  правильно  действовать,  могут  только  те
глаза, что потеряли способность  плакать.  Каждый,  кто  плачет  при  ударах
жизни, разрушает своею неустойчивостью атмосферу вокруг себя.  Разрушить  её
легко, но воссоздать спокойствие  очень  трудно.  Даже  когда  плачущий  уже
успокоился, - он долго ещё будет вычеркнут  из  списка  сил,  творящих  день
Вселенной. Ибо все, кто с ним  встречается,  попадают  в  разбухшее  от  его
раздражения  эфирное  пространство.  Если  ты  час  назад  раздражился   или
раздражил кого-то, что совершенно тождественно, ты никому  не  поможешь.  Но
это ещё полбеды. Раздражённый человек является носителем заразы, действующей
не менее молниеносно, чем чума. Поймите меня. Поймите, что  следует  сначала
воспитать  себя,  научиться  выдержке,  и  тогда  уже  только  приступать  к
обязанностям истинной матери. Вина ваша даже не в том, что  вы  были  плохой
воспитательницей. Ведь когда подоспел момент выказать на деле свою любовь  к
Дженни, вы ни часа не могли пробыть в равновесии,  совершенно  так  же,  как
прожили в неустойчивости всю свою жизнь.
   Мужайтесь сейчас. Пойдите к себе наверх и,  вместо  того  чтобы  плакать,
прочтите эту небольшую повесть. В ней говорится о жизни  двух  сестёр  и  их
дочерей. Многое станет вам ясно из этой простой  истории  и  ко  многому  вы
найдёте в себе силы, хотя сейчас вам кажется, что для вас всё  безнадёжно  и
беспросветно.
   Он помог пасторше встать, угостил  её  маленькой  ароматной  конфетой  из
своей коробочки-табакерки и вручил ей небольшую книгу.  Еле  двигавшаяся  от
слабости леди Катарина, даже удаляясь от незнакомца, чувствовала на себе его
твёрдый взгляд и ощущала его  ласку.  Конфета  таяла  у  неё  во  рту,  шаги
становились твёрже, а когда она вошла в свою комнату, из которой  час  назад
вышла совершенной развалиной, ей показалось, что  она  проделала  большое  и
радостное путешествие, которое её вылечило.  Обновленная,  она  села  читать
книгу, написанную поитальянски.
   Тем временем внизу продолжал петь Ананда.  Теперь  он  пел  один.  И  чем
дольше он пел, тем светлее и счастливее становились лица  слушателей.  Слёзы
на их лицах высохли, отовсюду на певца были  устремлены  восторженные  глаза
внимавших ему людей. Почти все уже стояли, кто-то придвинулся ближе к певцу.
Только по бледным щекам Генри всё ещё катились слёзы. Юноша вновь  переживал
свой разрыв с Анандой и не мог найти извинения за своё неразумное поведение.
Его лицо выражало муку и тоску предстоящей разлуки  с  певцом,  которого  он
обожал. Когда же Ананда запел по-русски и зазвучали дивные слова:
   "Я только странник на земле.
   Среди труда, борьбы и боли
   Избранник я счастливой доли:
   Моей святыне - красоте,
   Пою я песнь любви и воли",граф и графиня, Лиза и Джемс,  а  за  ними  все
остальные, знавшие и не знавшие этот язык, тесно окружили певца.
   Последняя нота замерла, воцарилась тишина, точно в храме, -  все  боялись
нарушить благоговейное молчание.
   - Благодарю, Ананда, -  подходя  к  певцу  и  обнимая  его,  сказал  лорд
Бенедикт. - Ты вырвал нас из привычных ограничительных рамок своими песнями.
Каждый из нас яснее увидел путь труда на благо  людей.  Кого  ещё  вчера  не
занимали подобные мысли, тот сегодня распахал в себе новое поле духа. Все мы
благодаря тебе почувствовали, как много в жизни ещё  недоделали,  как  много
времени потеряли даром. И ни один не уйдёт отсюда, не дав себе слова  впредь
не терять ни мгновения в пустоте.
   - О Флорентиец, когда ты говоришь "мы" и ставишь себя на одну  ступень  с
нами,  хочется  не  петь,  но  кричать  и  прыгать  от  счастья.  Только  по
бесконечной своей доброте ты забываешь, что никто из нас не  может  принести
на твой алтарь ничего, кроме благодарности, ничего, чем бы он мог вдохновить
тебя. Ты же, бывший, как и мы, обычным человеком, и поднявшийся так  высоко,
ты остался таким же добрым и милосердным, каким был в  те  далёкие  времена,
когда начинал свой путь Света.
   Если все, кто сейчас стоит здесь, смогут унести сегодня крупицу  радости,
- они будут обязаны ею тебе. Ты был той первой вестью  новой  жизни,  нового
понимания и нового Света на пути, которая увлекла меня  своей  красотой.  Ты
подал мне свою могучую великую руку и раскрыл передо мной Свет  Вечности.  Я
возвращаю тебе стократ твоё слово благодарности, Учитель.
   Из всех присутствовавших  только  несколько  человек  поняли  смысл  слов
Ариадны.  По  лицам  остальных  было  ясно,  что  они  считали  этот   обмен
благодарностью неизбежным  восточным  этикетом.  Графиня,  благодаря  певца,
сказала ему:
   - Всё, что я поняла сегодня, так это то, что я вовсе не  понимала,  какую
великую ценность представляет из себя человек и чего он может достичь,  если
всецело, до конца, отдает свою жизнь чему-то одному. Свою жизнь я прожила  в
постоянных  компромиссах  и  теперь  вижу,  что  именно  поэтому  ничего  не
достигла.
   - А я, - сказал граф, - пережил за эти часы не одну, а несколько  жизней.
Мне казалось, что я странствую вслед за  вашим  голосом  по  всем  землям  и
народам. И всюду вижу одну неудовлетворённость. И я  вспоминал  слова  моего
отца: "Однажды ты пожалеешь, что так бездеятельно прожил  свою  жизнь".  Вот
это "однажды" свершилось сегодня. Мало того, я исцелился от постоянных забот
о величии своей персоны. Я понял, что  пришёл  на  землю  и  уйду  голым.  Я
обещаю, глядя в ваши глаза, начать трудиться для моего народа, как сумею.
   - Мне не выразить так, как это сделал  папа,  всего,  что  мне  открылось
через вашу музыку, - сказала стоявшая рядом с отцом Лиза. - Но с этой минуты
я знаю одно: можно по-всякому открыть человеку, что он живёт  не  только  на
одной земле. Кто поёт так, как вы, тот ведёт людей так же мощно,  как  Будда
или другой святой. Не знаю, понятно ли я выражаюсь, слов мне не хватает.  Но
ваши песни сегодня для меня рубикон.
   Каждый благодарил Ананду на свой лад  и  стремился  объяснить,  что  стал
богаче благодаря его песням. Один Генри шепнул:
   - Все разбогатели, один я стал ещё более нищим. Я  всё  потерял  сегодня,
так как понял, что вернуться к вам пока не могу, а разлука с вами  для  меня
хуже, чем нищета.
   - Бедный мой мальчик, - ответил ему Ананда, отводя его в  сторону,  -  ты
всё так же настойчив в своих желаниях. При этом приходит в возбуждение  весь
твой организм, ты утрачиваешь равновесие и не видишь с  ясностью,  что  тебя
окружает. Давно ли ты сознавал,  что  тебя  спас  Флорентиец?  Давно  ли  ты
убедился, что только его  духовная  мощь  была  способна  вытащить  тебя  из
смятения и тоски, в которые ты сам погрузился. Разве все  эти  уроки  ничему
тебя не научили? Неужели расточаемая тебе любовь не вызвала в тебе  ответной
благодарности?
   - О  Ананда,  вы  слишком  плохо  обо  мне  думаете.  Я  не  только  ценю
Флорентийца и преклоняюсь перед ним. Я знаю, что, быть может,  только  подле
него одного я смогу найти силы, чтобы стать достойным вас.
   Я благоговею перед мудростью Флорентийца, но моё  счастье,  единственное,
чего я желал бы в жизни: быть подле вас. Время, прожитое в разлуке с вами, я
употреблю, чтобы обрести самообладание. Знаю: у  каждого  свои  препятствия,
свои  задачи  воплощения.  Я  хорошо  понимаю  теперь,  что  мне  ничего  не
откроется, пока мой характер не станет ровным, пока я сам не сброшу  с  себя
угрюмость. Ах, если бы я мог стать таким же весёлым смельчаком, как Левушка!
   Их разговор прервал хозяин, предложивший всем пройти  в  столовую.  Вечер
закончился лёгким ужином, который пролетел для гостей как одна минута. Князь
Сенжер и сэр Уоми поражали семейство Е. своими  познаниями  и  рассказами  о
путешествиях. Граф и капитан, которым казалось, что  они  видели  необычайно
много, почувствовали, что ничего ещё толком не знают, когда  сэр  Уоми  стал
рассказывать об Индии, её таинственных,  заветных  уголках  и  разнообразных
религиозных сектах. О пародах её, никогда не покидавших мысли о свободе.
   Остроумнейший юмор князя Сенжера. его тончайшие наблюдения человека,  его
развёрнутые характеристики  разных  народов,  познания  в  науке  и  технике
заставили всех и смеяться  и  задуматься  над  тем,  как  один  человек  мог
вместить такую универсальную образованность.  Никому  не  хотелось  уходить.
Пришлось самому хозяину напомнить, что завтра уже началось, а  в  двенадцать
часов состоится свадьба Лизы и капитана в русской церкви.
   С трудом отрываясь от семьи  лорда  Бенедикта  и  всех  его  пленительных
друзей, гости отправились по домам. Прощаясь с капитаном, графиня сказала:
   - Спасибо, Джемс. Сегодня я нашла разгадку жизни. Ваши  друзья  без  слов
доказали мне, что я уже выполнила свою роль подле дочери. Дальше я  не  могу
быть ей пока полезной. Поезжайте путешествовать. Лиза - ваша  теперь.  Я  не
сомневаюсь, что вы будете ей отличным другом и учителем в её новой жизни,  а
ваши друзья не оставят вас обоих.
   Сердечно обняв Джемса, она быстро прошла в  свою  комнату,  чтобы  скрыть
набегавшие слёзы. Графине хотелось остаться одной и разобраться хоть немного
в сумбурных своих переживаниях, но Лиза не дала ей сосредоточиться на этом.
   - Мамочка, моя любимая подруга, не плачь  в  эту  ночь,  последнюю  ночь,
когда мы ещё вместе. Мы только что видели настоящих людей. Можешь ли ты себе
представить, чтобы кто-нибудь из  них  плакал,  расставаясь?  Наша  с  тобой
разлука будет так коротка. И нам  так  много  предстоит  сделать  до  нового
свидания. Пойдём ко мне. Помоги мне снять платье, как ты иногда это делаешь.
И вернёмся сюда к папе, он так был печален, когда мы ехали домой.
   - Я не печален, дитя, - входя, сказал граф, услышавший слова дочери. -  Я
очень решителен. Всё, что я ещё успею, я сделаю, чтобы не упрекнуть  себя  в
том, что прожил зря, без пользы. Предлагаю тебе, моя дорогая девочка,  пойти
к себе и скорее лечь спать. Нехорошо, если завтра ты не будешь свежее  розы.
Спи крепко, будь мужественна, входя в новый круг жизни, и предоставь  нам  с
мамой провести вместе эту многое решающую в нашей жизни ночь. Нам уже не раз
приходилось находить помощь и утешение друг в друге.
   От всей души желаю тебе найти в  браке  истинную  и  долговечную  дружбу.
Мало, деточка, любить мужа и семью. Нужны ещё огромный такт и радость, чтобы
не быть никому в тягость своей любовью и не требовать любви за свою любовь.
   Он обнял дочь, проводил её до её комнаты, поцеловал ей руки и вернулся  к
жене.
   - Утро  вечера  мудренее,  дорогая.  Выпей  микстуры  и  попробуем  мирно
заснуть. Давай думать теперь только о счастье Лизы, о её  жизни  и  радости.
Если и для тебя вопрос о возвращении в Гурзуф  решен,  -  мы  едем  туда  не
просто доживать бесполезную  жизнь.  Но  вернёмся  счастливыми,  от  многого
освободившись, и начнём трудиться для чужих детей. Ты давно  хотела  завести
ясли. Я всё собирался выстроить больницу. Попробуем теперь  претворить  свои
мечты в дело.
   Словами ласки и шутливыми  замечаниями  граф  привёл  в  равновесие  свою
уставшую и тоскующую жену. Вскоре их комнаты погрузились  во  мрак,  но  как
спали эти три сердца, тесно сросшиеся за долгую совместную жизнь, и спали ли
они, о том знали только их подушки.
   Пытка разлуки терзала им сердца, хотя безнадёжности ни в ком  из  них  не
было. Если бы, оставшись одни, старые супруги захотели объяснить самим себе,
что же произошло в их сердцах и почему утихла несносная, мутная, похожая  на
зубную, боль, то ни один из них сказать ничего не смог бы.
   Графиня, прежде считавшая, что возврат в  Гурзуф  без  дочери  равносилен
смерти, вдруг стала радостно думать, как она устроит  ясли,  определяла  для
них место, мечтала о саде и цветниках. Дочь стала не больным  её  местом,  а
только одним из главных слагаемых красоты жизни. Каким образом, когда именно
начался и произошёл в её мыслях поворот, она не знала. Она только знала, что
лорд Бенедикт, его пример постоянной деятельности, заботы и внимания к людям
открыли ей глаза на собственную инертность, на эгоизм постоянных мыслей лишь
о себе и своих близких. В ней проснулось желание найти что-либо  глубокое  и
близкое тем интересам, которыми  жил  этот  человек.  Ей  захотелось  теперь
трудиться, и трудиться бескорыстно, чтобы завоевать его внимание  и  дружбу,
которыми она начинала дорожить.
   У графа стало спокойнее на сердце с того самого мгновения, как он  прочел
письмо отца. Он сразу решил вернуться в Гурзуф и предоставить дочери свободу
самостоятельно устраивать свою жизнь. И чем  дольше  наблюдал  он  и  слушал
лорда Бенедикта и его друзей, тем больше  удивлялся.  Многое,  очень  многое
вспоминал он теперь из сказанного когда-то отцом.  Потому  что  иногда  лорд
Бенедикт высказывал мысли, которыми не раз и не два, а неоднократно  делился
с ним отец. Но тогда графу казалось, что  отец  его  просто  единственный  в
своём роде чудак. Теперь, когда те же мысли  граф  нет-нет  да  улавливал  в
речах лорда Бенедикта, - он увидел для  себя  обязательную  программу  живой
деятельности.
   Ему уже не  терпелось  поскорее  возвратиться  домой,  не  теряя  времени
попусту. Сейчас ему казалось  важнее  всех  дел  построить  больницу,  чтобы
внести свою небольшую лепту для облегчения людских страданий.
   В этом настроении, с желанием  трудиться  на  общее  благо  встали  утром
супруги, примирённые, спокойные, почти счастливые. И первый взгляд,  которым
они обменялись, сказал им, что если лица  их  и  постарели,  то  души  стали
моложе, они нашли друг в друге то, чего не находили  до  сих  пор:  друга  и
товарища в труде.
   Оба почувствовали, что связь их стала крепче,  что  верность  друг  другу
выросла. Всю жизнь оба видели  звеном  своей  взаимной  связи  только  дочь.
Казалось, исчезни она - и всё погибнет. Сейчас дочь  уходила,  а  связь  меж
ними только начиналась.
   Легко встала графиня и пошла будить дочь. Но Лиза уже сидела  у  окна,  и
лицо её было печально. Вошедшая с улыбкой мать, поглядев на неё  пристально,
сказала:
   - Посмотри на  меня,  дочурка.  Разве  так  выглядят  несчастные  матери,
оплакивающие покидающую их дочь? Я совершенно спокойна. Я радостно  провожаю
тебя в новую жизнь. Не  буду  тебе  говорить  сейчас,  почему  со  мною  это
произошло. Когда ты приедешь в Гурзуф погостить,  я  тебе  всё  расскажу,  а
может быть, ты поймёшь меня и так. Знай только: тебе  нечего  разрываться  в
своей любви. Смело иди за мужем и завоевывай для себя вселенную, чаруя людей
своей игрой. Тебе есть у кого учиться. Мы же с папой поняли,  что  нам  надо
учиться жить в своём родном Гурзуфе по-новому. Пойдём,  моя  дорогая  детка,
выпьем в последний раз кофе вместе, и надо начинать одеваться.
   Лицо  Лизы  просветлело  и,  как  всегда  в  минуты  счастья,  неожиданно
похорошело. Легко прошёл завтрак, которого она так  боялась,  и  ещё  легче,
даже весело, началась церемония одевания к венцу.
   Граф не допустил парикмахера к дочери и  сам  убрал  её  голову.  Обладая
неизвестно  откуда  взявшимся  в  их  роду  талантом,  граф  всю  жизнь  сам
причёсывал жену, когда хотел, чтобы она была особенно хороша и элегантна.
   Голова Лизы, убранная его руками в драгоценнейшую фату  и  невиданные  им
прежде белые цветы, присланные Джемсом, была чудом изящества.
   - Где мог взять Джемс нечто подобное, - говорил он, прикладывая к волосам
цветы. - Это несомненно цветы живые, но, пожалуй,  он  за  ними  съездил  на
Луну, - бормотал он, осматривая дочь. - Почему же ты, жена, не говоришь, что
опять всё не как у людей. Ведь это не невестин  веночек  из  флёрдоранжа,  а
нечто сотканное из воздуха и света.
   За обсуждением этого вопроса и застал их лорд Бенедикт, воскликнув:
   - Как, графиня, вы ещё не  одеты?  Простите,  но  Джемс  сказал,  что  по
русскому обычаю невесту в церковь везёт посаженный отец. Вот я и приехал  за
моей названной дочерью. Шаферы, подружки и жених уже отправились в церковь.
   Переконфуженные графиня в халате и граф в блузе,  которую  он  надел  для
исполнения своих  парикмахерских  обязанностей,  убежали,  смеясь,  к  себе,
уверяя, что будут готовы в одну минуту.
   Оставшись вдвоём с невестой, лорд Бенедикт подвёл её к окну  и,  указывая
на шумную толпу сновавших людей и экипажей, сказал:
   - Вот, Лиза, море жизней человеческих, среди которого вы поплывёте.  Путь
искусства один из самых трудных на земле. Не многие в  силах  очистить  свои
души так, чтобы увидеть в себе того Бога, которого они должны перенести, как
творческий огонь, во всё, что делают.  Ремесленники  всегда  озабочены  тем,
чтобы обвинить кого-нибудь в своих неудачах. Истинный художник  воспринимает
свои неудачи как  этапы  собственного  развития.  Он  понимает,  что  удача,
похвалы и слава не могли бы помочь ему перенести на землю те великие образы,
звуки и краски, что он видел и слышал в своих мечтах.
   Ваш путь - для людей, для толпы, среди неизменной суеты.  Не  ищите  мест
уединения и отдохновения.  Не  думайте,  что  дух  художника-мыслителя  -  а
истинный  художник  всегда  таков  -  зависит   от   его   физического   или
материального благополучия. Не соки тела и земных благ питают дух творящего.
Только  проникая  в  великую  тайну  любви,  может  постичь   человек,   как
раскрывается в его духе тот или иной аспект Любви, в нём живущей.
   Любовь - пламя. Чем больше отдал,  тем  ярче  и  выше  пламя.  Любовь  не
угасает в человеке-творце. Но чтобы понять, что такое ЛЮБОВЬ, надо до  конца
любить то искусство, которому вы служите. Только забыв о  себе  и  отдавшись
искусству, сможет художник понять, в чём черпают люди-творцы свои силы.
   Именно тогда  он  переступает  грань  ремесла  и  проникает  в  подлинное
творчество, в интуицию. Велико счастье  такого  человека.  Он  не  от  земли
получает силы, а, обновляясь во  вдохновенном  труде,  принимает  участие  в
делах и скорбях земли.
   Запомните эту нашу беседу. И всегда, когда будете  учиться  или  творить,
умейте отдавать труду текущей минуты весь свой дух, всё сердце, всю  любовь.
Если не сможете играть, наполняя звуками чистую чашу Будды, - отложите  труд
до того мгновения, когда придёте в равновесие.
   Но если станете думать, что оно зависит от  внешних  причин,  никогда  не
продвинетесь в творчестве. Чтобы найти к нему путь, надо освободить себя  от
страстей и авторитетов. А для этого нужно выработать самообладание.
   Вошли родители, и через несколько минут лорд Бенедикт  уже  вёз  в  своей
карете невесту к венцу, а сзади, нарушая древний русский обычай, ехали  отец
и мать.
   Неожиданно для графа, заказавшего только убранство церкви, вся  лестница,
вестибюль  и  внешний  фасад   здания   оказались   украшенными   роскошными
гирляндами, цветами и деревьями в кадках.
   У входа в церковь, куда ввёл Лизу лорд  Бенедикт,  встретил  её  Джемс  и
повёл к алтарю.
   Кроме родных Джемса и ближайших друзей его и графа, а также членов  семьи
лорда Бенедикта, никто приглашен не был, но  церковь  оказалась  заполненной
народом. Многие из  людей  света  полюбопытствовали  взглянуть  на  свадьбу,
которая, очевидно по новой моде, совершалась без особых приглашений. Кое-кто
знал об участии лорда Бенедикта в церемонии и, желая  увидеть  его  поближе,
явился на бракосочетание, иные же просто рады были поглазеть  на  бесплатное
зрелище.
   Когда лорд Бенедикт ввёл невесту, её туалет вызвал  всеобщее  восхищение.
Но переводя взгляд на жениха, за которого его все принимали, люди  не  могли
удержаться от замечаний:
   - Бог мой, вот так жених! Да он малютку на ладони  унесёт!  Батюшки,  где
это откопали русские такого красавца!
   Возгласы сыпались на мнимого жениха со всех сторон, и искорки юмора в его
глазах одни только и выдавали, что он их слышит.
   Лиза была как в чаду. Её тонкая, узкая рука, лежавшая на руке посаженного
отца, дрожала первый раз в жизни. Ей казалось, что лорд Бенедикт ведёт её  к
какому-то недосягаемому величию, что это  величие  вмешалось  в  её  простую
жизнь именно через него, и ведёт он её сейчас для того, чтобы  поставить  на
тот путь, о котором говорил ей у окна.
   Лиза точно уносилась вверх.  Она  забыла,  куда,  для  чего  приехала,  и
опомнилось, лишь когда Флорентиец, взяв её левую  руку  своей  левой  рукой,
слегка пожал её и шепнул:
   - Будь целомудренной женой и неси ту жизнь, что бьётся в тебе в этот час,
как самый святой залог верности мужу и семье. Не пытка и не сети  семья.  Но
место твоего служения миру. Иди, моя рука с тобою.
   Прими жену, - уступая место Джемсу, сказал ему тихо Флорентиец. - И  веди
её так же свято, как вёл корабль свой в страшную бурю на  Чёрном  море.  Там
рука моя спасла всех, кто доверил тебе свои жизни. Будь так же чист в семье,
и рука моя будет всегда с тобою.
   Обряд совершался, певчие возносили свои голоса к небесам, а Лизу  всё  не
покидало чувство отрешённости от  земли;  ей  казалось,  что  она  пребывает
где-то в мире грёз, как часто бывало с ней в детстве и в  некоторые  моменты
игры на скрипке.
   Лиза опустилась на землю, когда кто-то властно сжал её  руку,  и  увидела
перед собой чудесное лицо дяди Ананды. Князь Сенжер улыбался ей, поздравляя:
   - Мужество в жене и её спокойствие - два качества,  на  которых  зиждется
семья. Обретя их, вы сможете сделать счастливыми всех, кто войдёт в ваш дом.
Возвратясь из церкви, поищите у ног Будды мой вам  привет.  Сэр  Уоми  подал
Лизе маленький футляр. - Это мой привет вашему первенцу.  Я  рад  поздравить
вас в эту минуту. Чем яснее вы будете  видеть  недостатки  друг  друга,  тем
священнее берегите в своём сердце тот прекрасный портрет друга,  что  в  нём
запечатлен  сегодня.  Стремитесь  воспитать  в  себе  такую  деликатность  и
выдержку, чтобы не показать другому, как тяжел для вас его недостаток.
   Потянулась вереница поздравляющих, которых Лиза уже не понимала. Она  шла
за Джемсом, увлекавшим её к выходу, и  наконец  очутилась  с  ним  вдвоём  в
карете. В правой руке  Лизы  был  букет  из  таких  же  цветов,  какие  были
приколоты к её фате. Поздравляя  её,  букет  этот  подал  Ананда,  и  в  его
петлице, и в руках подружек, и в петлицах шаферов и жениха - у всех были  те
же цветы. Левую руку Лизы крепко охватывала рука жениха.
   - Мы с тобою, дорогая жена, сейчас  словно  экспонаты  на  выставке.  Все
прохожие глазеют на нас. Впереди едут лорд Бенедикт и  его  красавцы-друзья,
сзади красавицы-подружки и шаферы, и  поневоле  всем  хочется  взглянуть  на
невесту, которую сопровождает такой кортеж. Ах, если  бы  мы  с  тобой,  моя
малютка, сумели бы всю жизнь помнить, что нас вывела  из  церкви  не  только
несравненная физическая красота, но и  духовная  мощь,  которая  выросла  из
самых  простых,  обычных  человеческих  сердец.  Духовная   мощь   у   грани
сверхчеловеческой.
   В эту самую минуту дадим перед этими людьми друг другу обет: каждое  утро
встречаться у ног, у  чаши  твоего  любимого  Мудреца,  обещая  ему  хранить
верность его заветам пощады и милосердия. Будем стараться жить среди  серого
дня, нося Его мир в сердце. И всякий раз будем приходить к Нему, чтобы  дать
себе  отчёт,  как  прожили  мы  свой  день.  Никогда  не  отправимся   спать
недовольными друг другом или кем-либо ещё. И если мы обидели кого-то, потому
что не сумели удержать горькое, ранящее слово, то постараемся  приготовиться
к следующему дню так, чтобы доставить больше радости людям.
   Карета остановилась у дома новобрачных, где участники свадебного  кортежа
уже выстроились в две шеренги и, смеясь и шутя,  стали  забрасывать  молодых
цветами, пока они шли через холл. Увлечённые друг другом, молодые Ретедли  и
не заметили, как их по дороге обогнали, как они очутились, в хвосте кортежа,
а потому их удивлению не было конца. Под  сыплющийся  дождь  цветов  молодые
дошли до столовой, где рядом с их приборами бросили по цветку Ананда и  лорд
Бенедикт,  опустившиеся  рядом  на  красивые  старинные  стулья,  откопанные
Джемсом где-то на чердаке. В конце обеда  лорд  Бенедикт  предложил  молодым
поехать в его деревню и там провести последние три дня отпуска  Джемса.  Так
как молодые были в восторге от этого  предложения,  то  им  пришлось  спешно
переодеваться в дорожные костюмы и отправляться на вокзал.
   Всей компанией, к огромному  неудовольствию  родных  Джемса,  которым  не
только не удалось играть какую-либо роль во время церемонии и  обеда,  но  и
осмотреть  обновленный  дом,  молодых  проводили  на  вокзал,  и  вскоре  их
счастливые лица скрылись в тумане.
   Когда смолк стук колёс, графиня почувствовала, что  в  сердце  её  пусто.
Слёзы покатились градом, застилая собою весь мир.
   - Не плачьте, графиня, - услышала она голос лорда Бенедикта и  поразилась
нежности, которая в нем звучала, - своё дитя вы проводили в  самостоятельную
жизнь. Но разве это всё, что вы можете сделать для людей. Поедемте  ко  мне.
Мой  друг  Амедей  начал  изучать   строительное   дело.   Он   художник   и
архитектор-любитель, но талант и вкус у него большие. А Сандра только внешне
рассеян. Они с Николаем прекрасные математики втроём  они  сделают  для  вас
любые планы, чертежи и расчёты. И если  бы  вы  с  мужем  захотели  украсить
родные места прекрасными зданиями, - вы могли бы увезти с собой уже  готовые
проекты. А я разбил бы вам сады, в этом деле меня считают специалистом.
   - О лорд Бенедикт! Кто мог бы  подать  помощь  людям  с  таким  тактом  и
добротой, как это делаете вы? Этот вечер, который из печального превращается
вами в радостный, он станет для нас ещё и священным, так как  будет  началом
нашей новой трудовой жизни, о которой мы с мужем неотступно думаем.
   Через  некоторое  время  провожавшие  молодых  приехали  в  гостеприимный
особняк лорда Бенедикта, и в его кабинете, за чаем, обсуждали план  больницы
и яслей.
   В этом обсуждении принимали участие все обитатели дома, и нередко  взрывы
смеха приветствовали чьи-либо  предложения.  И  чаще  всех  попадал  впросак
бедняжка Сандра.
 
 
   ГЛАВА 19
   ЖИЗНЬ ДЖЕННИ И ЕЁ ПОПЫТКИ УВИДЕТЬСЯ С МАТЕРЬЮ И СЕСТРОЙ
   Вернувшись домой после ужасных часов, проведённых в адвокатской  конторе,
сраженная, разбитая, осознавшая, что её планы  овладеть  матерью  и  сестрой
разрушились, Дженни была совершенно больна. Два дня она пролежала в постели,
почти не открывая глаз. Она еле отвечала тоже не  совсем  здоровому  мужу  и
изнывала от  тоски,  бешеной  злобы  и  недоумения.  Завлекательные  картины
богатства, блеска и величия, которыми соблазняли её мать, Армандо и Бонда, -
во что они вылились в самом начале новой жизни!
   Слова сэра Уоми, которых она никак  не  могла  понять,  её  расстраивали.
Снисхождение лорда Бенедикта она переживала как  самое  большое  унижение  и
ненавидела его, мать, Алису - все они вызывали в ней такую жажду мести,  что
Дженни чувствовала, как в её крови кипит яд. Впервые в жизни  она  не  могла
вылить наружу своё бешенство. Ни швырять чем-то, ни кричать у  неё  не  было
сил. Точно отравленная, Дженни молчала и думала всё об одном и том  же:  как
отомстить, как обрести власть над лордом Бенедиктом и его друзьями.
   Совершенно разбитая, Дженни всё же думала только  о  борьбе.  Она  упорно
стремилась  отыскать  союзника  в  лагере  противника.  Ей   думалось,   что
простодушный  сэр  Уоми,  показавшийся   ей   человеком   очень   добрым   и
недальновидным, как раз подойдёт для этой цели. Она мечтала  заручиться  его
помощью,  прикинувшись  раскаивающейся  грешницей,  жаждущей  помириться   с
матерью и  сестрой.  А  последних  Дженни  так  привыкла  видеть  у  себя  в
повиновении, что не сомневалась в победе над ними с помощью ласковых писем.
   "Удалось бы только увидеться с ними, - думала Дженни. - Я заставлю  этого
синеглазого простака помочь мне добиться свидания".
   На третий день её решение действовать созрело.  Она,  к  удивлению  мужа,
поднялась с постели, стала пить шоколад и даже спросила о Бонде и Мартине.
   - Бонда всё ещё говорит шёпотом  и  согнулся,  как  древний  старик,  без
надежды выпрямиться. Он мог бы, конечно, поправиться, но этот идиот Мартин к
тому, что ничего не смог сделать, ещё и потерял все лекарства, что носил  на
себе. И Бонда, не взявший запаса, обречён ждать,  пока  само  время  его  не
вылечит. А Мартин, очевидно, сошёл с ума. Он вызвал  вчера  вечером  к  себе
Бонду и Анри и исповедался перед ними в  своих  грехах,  -  ядовито  хохотал
Армандо. - Что произошло  в  кабинете  лорда  Бенедикта,  куда  ему  удалось
проникнуть, никто не знает. Но на всём теле  Мартина  какие-то  кровоточащие
раны и язвы, должно быть его там пытали.
   Дженни вздрогнула и с ужасом посмотрела на мужа. К её ненависти добавился
ещё и страх физических страданий. Увидев ужас на лице  жены,  Армандо  криво
усмехнулся и продолжал:
   - Когда Бонда ушёл, проклиная Мартина, что тот  не  принёс  ему  какой-то
вещи, столь нужной  Браццано,  Мартин  заклинал  Анри  убежать  от  нас.  Он
объяснил, что его раны вовсе не результат ударов плётки лорда  Бенедикта,  а
тех лекарств, что Бонда заставлял его носить на себе в  большом  количестве;
они-то и разъели его организм. Анри вызвал врача, тот объявил,  что  болезнь
Мартина неизлечима и что смерть его близка.
   Ужас Дженни усилился до последней степени. Мартина она терпеть не могла и
нисколько его не жалела.  А  просто  видела  в  его  преждевременной  смерти
невероятную силу врага.
   - Бонда говорит, что нам надо уезжать. Хотя  встреча  с  Браццано,  когда
явимся без Алисы, ничего хорошего нам не сулит.
   - Что ты хочешь этим сказать? Разве вы на службе  у  Браццано?  Кто  этот
Браццано?
   - Я  думал,  ты  догадливее,  Дженни.  Проще  всего  тебе  обратиться  за
разъяснениями к собственной матушке. У неё получишь исчерпывающие  сведения.
Уж она-то тебе всё объяснит, - саркастически улыбнулся Армандо.
   - Чепуха какая-то! При чём тут мама,  никогда  не  уезжавшая  из  Лондона
дальше морских купаний, - и Браццано, живущий в Константинополе?
   - Мама-то твоя итальянка. Она вышла замуж за твоего отца в Италии. А  там
у неё мог быть романчик с Браццано, с неудачным концом.
   - Знаешь что, не меряй всех на свой аршин. Мама, конечно, вспыльчива,  но
в её честности перед отцом я не сомневаюсь. Если бы ты знал отца,  ты  понял
бы, что бесчестное существо не могло бы жить рядом с ним. Хохот Армандо стал
ещё громче и наглее. - А ты-то, жёнушка, очень честна? Я  мог  бы,  конечно,
нарушить запрет Браццано и кое-что рассказать тебе. Но мне жаль лишать  тебя
приятного сюрприза, а себя  -  удовольствия  наблюдать  при  этом  за  твоей
физиономией.
   Холодная дрожь пробежала у Дженни по спине. Она никогда  не  думала,  что
физиономия её мужа  может  быть  столь  отвратительной.  Что-то  сатанинское
мелькнуло  сейчас  на  его  красивом   лице.   Дженни   поняла,   что   если
поскользнётся, - пощады ей не будет. Три дня назад она считала,  что  сумеет
заполучить друга в этом своём любовнике. Сейчас ей казалось, что  он  злодей
каких мало, и если ему придется спасать свою шкуру, он утопит её без  всяких
размышлений.
   - Что ты на меня уставилась? Не воображала же  ты,  что  найдёшь  во  мне
рыцаря  печального  образа,  вроде  своего  мнимого  папаши-пастора?   Лучше
пораскинь мозгами и подумай, как заманить сюда Алису. Лишь бы заманить. А уж
умчать красотку,  поверь,  сумеем.  Пожалуй,  даже  тебя  оставим  мамаше  в
утешение, только доставь нам сестрицу. Неужели ты так глупа и бездарна,  что
не можешь найти пути и возможности добиться свидания с сестрой и матерью? Ты
можешь наделать этому лорду массу неприятностей.  Подай  заявление,  что  он
держит насильственно в своём доме твоих родных и отказывает им в свидании  с
тобою. Пока суд да дело, немало беспокойства причинят ему судьи и  адвокаты,
подкупить которых ничего не стоит.
   Хуже бича ударили Дженни эти слова.  Так  вот  какая  цена  ей  в  глазах
человека, женой которого она стала  три  дня  назад!  Она  была  всего  лишь
средством изловить Алису. Зачем им нужна сестра? В чем здесь дело? Дженни не
могла больше выносить глумливый тон мужа и встала, чтобы уйти к себе.
   - Обдумай всё, что я тебе сказал. Я слов на ветер не бросаю.
   Уйдя в будуар, Дженни заперла дверь на задвижку и упала на диван в полном
изнеможении. Она задыхалась. Сообразить, что  же  с  ней  произошло,  почему
разговор  с  мужем  так  её  перепугал,  она  не  могла.  Но  мгла   мрачных
предчувствий давила её с такой тяжестью,  что  у  неё  дрожало  всё  тело  и
стучали зубы.
   Дженни  машинально  взяла  папиросу,  что  стало  уже  её  привычкой,   и
мало-помалу стала приходить в себя. По мере того  как  папироса  становилась
короче, настроение Дженни, ещё не привыкшей к наркотику, который ей старался
подбросить муж в виде очаровательных  тонких  папирос,  становилось  ровнее.
Страх её прошёл, она снова стала обдумывать свой план. Случайно  слова  мужа
совпали с её собственным желанием добиться свидания  с  матерью  и  сестрой.
Теперь  она  окончательно  утвердилась  в  мнении,  что  сэр   Уоми   парень
простоватый  и  что  следует  действовать  именно  через  него.   Всё,   что
происходило в судебной конторе, Дженни напрочь забыла сейчас, наркотик делал
своё дело, и она чувствовала себя сильной, прозорливой, изворотливой и такой
хитрой, что никто не был в состоянии прочесть её истинные мысли. Дженни села
писать письмо сэру Уоми.
   "Одновременно с этим письмом, уважаемый сэр Уоми, я пишу  моей  матери  и
сестре, так жестоко бросившим меня на произвол судьбы. Не подумайте,  что  я
жалуюсь Вам на них. О нет. Для этого я их слишком люблю. Но  я  знаю  также,
что эти дорогие мне существа необыкновенно  бесхарактерны  и  поймать  их  в
сферу своего влияния ничего не стоит.
   Так оно и случилось сейчас. Обе бедняжки попали на удочку лорда Бенедикта
и изображают из себя рыбок на крючке. Ваши слова сочувствия, сказанные мне в
конторе, дают мне смелость обратиться к Вам за помощью.
   Лорд Бенедикт, его зять Николай и Сандра, каждый из которых  мог  бы  мне
помочь в моём  законном  желании  повидаться  с  матерью  и  сестрой,  такие
жестокие и бессердечные люди, что им мои страдания безразличны. Мне кажется,
что только Вы один наделены сердечной  теплотой  и  участием.  А  потому  Вы
поймёте, какой разбитой и несчастной чувствую я себя сейчас. Выброшенная  из
тихого и уютного дома моего отца, где я привыкла видеть дорогие лица  сестры
и матери, где всю жизнь царило патриархальное целомудрие,  я  чувствую  себя
точно в чужой стране. А между тем всё самое дорогое живёт в получасе езды от
меня.
   Помогите мне увидеться с моими родными. Пусть Алиса с  мамой  приедут  ко
мне. Я не в силах войти в этот ужасный дом.
   Со свойственной добрякам чуткостью Вы поймёте меня.  Ваш  образ  врезался
мне в память, и если наша симпатия взаимна, я бы очень  хотела  увидеться  с
Вами. Тогда я имела бы возможность рассказать Вам об ужасном поведении лорда
Бенедикта по отношению ко мне, и, вероятно, Ваша помощь была бы активнее.
   Не откажите сообщить мне по прилагаемому адресу, получили ли  мои  письма
мать и сестра. Я даже в этом не доверяю лорду Бенедикту".
   Подписав  письмо  девичьей  и  мужней  фамилией,  Дженни  осталась  очень
довольна своими талантами и принялась за письмо к пасторше.
   "Моя дорогая мама, - хотя Вы так ужасно изменили мне и бросили одну среди
чужих людей, тем не менее я верю, что Вы меня любите  и  действовали  только
под влиянием чужой злой воли.
   Мне непонятно всё же, почему Вы не приедете ко мне с Алисой. Неужели  Вам
даже неинтересно взглянуть на  мою  теперешнюю  жизнь?  Ведь  Вы  так  много
рассказывали мне о великолепии и богатстве Ваших  друзей,  среди  которых  я
живу. Пока, правда, я ещё не купаюсь в золотой ванне, но  зато  часто  слышу
имя Браццано, который,  по  рассказам  мужа,  действительно  очень  богат  и
знатен. Возле него будто бы и начнется моя настоящая великолепная жизнь.
   В этом письме я не буду задавать Вам вопросы. При личном свидании Вы  мне
расскажете о Браццано. Я очень удивилась, узнав  о  друге  Вашей  юности  из
чужих уст.
   Ах, мама, мама, если бы отец был жив, он потребовал бы от Вас,  чтобы  Вы
навещали меня с Алисой, а не бросили так одну на произвол судьбы, как вы обе
это делаете сейчас.
   Но всё же я прощаю Вам всю несправедливость. Я уверена, что лорд Бенедикт
держит вас обеих взаперти и не пускает даже ко мне. Но ведь и отец был строг
и следил за Вашим поведением. Однако Вы умели посещать друзей, вовсе ему  не
угодных.
   Вырвитесь, пожалуйста, и навестите меня. Вы  понимаете,  что  я  не  могу
приехать к Вам, раз Вы живёте в доме человека, которого я ненавижу. Если  уж
моя просьба так мало значит для Вас, - я прошу ещё  и  именем  Вашего  друга
Браццано, - приезжайте. Если он Ваш истинный друг, значит он и мой друг.  Вы
мне так всегда говорили.
   До свидания, дорогая мамочка. Приезжайте с Алисой в музей. Я  напишу  ей,
расскажу подробно, куда и когда. Там мы решим, как нам быть дальше. Обо всём
этом просит Ваша Дженни".
   И этим письмом Дженни осталась довольна. Она похвалила себя  за  тонкость
проявленного в нём такта. Самым трудным казалось ей письмо  к  Алисе.  Долго
перебирала она в  мыслях,  в  каком  стиле  обратиться  к  сестре.  Особенно
стеснительным казалось ей то обстоятельство, что Алиса, конечно  же,  прежде
чем ответить, побежит к своему лорду Бенедикту  и  покажет  письмо.  Наконец
Дженни решила обратиться к сестре тоном старшей замужней сестры и умудрённой
опытом наставницы.
   "Моя  дорогая  сестрёнка,  моя  милая  упрямица  Алиса,  -  ты  всё   ещё
продолжаешь смотреть на мир и людей своими детскими глазами, тогда  как  мне
пришлось окунуться в самую гущу жизни. Немудрено  поэтому,  что  я  не  могу
теперь смотреть так наивно и  идеализировать  людей,  как  это  делаешь  ты,
дорогой, доверчивый ребёнок.
   Я пишу маме, что не могу навестить вас в очень мне неприятном  доме,  где
вы обе сейчас живёте. А повидаться с вами мне,  конечно,  необходимо.  Я  не
виню тебя за твой чудовищный  эгоизм.  Если  бы  у  папы  перед  смертью  не
сделался приступ его мозговой болезни, то ни его,  ни  тебя  не  удалось  бы
заманить к себе твоему  "благодетелю",  как  ты  выражаешься.  Но  по  моему
разумению взрослого человека,  лорд  Бенедикт  заслуживает  несколько  иного
эпитета. Впрочем, всё это тебе разъяснит суд.  Мне  же  необходимо  с  тобой
переговорить, как старшей сестре, по поводу  твоего  замужества.  Двоюродный
брат моего мужа, красавец, которого ты  не  могла  не  заметить  в  конторе,
мечтает с тобой встретиться уже давно, чтобы высказать тебе свои чувства.
   Подумай, какое счастье свалилось на нас обеих! Мы уедем вместе и не будем
испытывать одиночества. Я знаю  твой  привязчивый  характер,  знаю,  как  ты
всегда меня обожала и скучала без меня, и хорошо представляю  себе,  как  ты
сейчас страдаешь от вынужденной разлуки. Я потому-то  и  не  браню  тебя  за
самовольный уход из отцовского дома, что совершенно уверена, что тебя держат
взаперти в этом скучнейшем доме. Воображаю, сколько старых тряпок  заставила
тебя перешивать милейшая графиня. И почему они требуют, чтобы  ты  ходила  в
чёрном? Как глупо! Старо и немодно выставлять напоказ свой траур.
   Но если я стану обсуждать все  вопросы,  о  которых  хотела  бы  с  тобой
поговорить, я никогда не кончу письма. Давай договоримся так: приходи  через
три дня. Я назначаю такой долгий срок потому лишь, что представляю,  сколько
придется тебе хитрить и изворачиваться, чтобы вырваться потихоньку в музей у
Тр-го сквера. В восточном отделении, у мумий, мы встретимся.  Там  и  решим,
куда поедем поболтать. Приходи к 12 часам, без опоздания и не в чёрном.  Жду
тебя, твоя Дженни".
   Пока в жизни  Дженни  происходила  эта  сумбурная  и  мрачная  полоса,  в
особняке лорда Бенедикта зарастали раны пасторши, обновляемой потоками любви
Алисы, Дории, Ананды и постоянным участием  не  только  хозяина,  но  и  его
гостей.
   Неожиданно для пасторши она нашла друзей и  помощников  в  переданных  ей
Дорией хозяйственных делах в лице леди Цецилии и Генри.  Генри,  хотя  и  не
понимал ничего в хозяйственных делах, преуморительно  уверял  пасторшу,  что
ему необходимо обучиться как можно скорее всем  тонкостям  домоводства.  Так
как он ничего толком не умеет, в Америке ему придется быть мажордомом, иначе
скажут, что он совершенно не годится для жизни в обществе, где каждый должен
вносить долю своего труда в общее дело.
   Смеясь и шутя, Генри помог тётке выучиться считать на счётах и  терпеливо
приучал её  держать  в  порядке  счета,  ключи  и  записи.  Леди  Цецилия  с
удивлением смотрела на своего сына, в котором теперь трудно было  узнать  её
спесивого Генри. С каждым днём даже облик юноши менялся, и улыбка  перестала
быть редкой гостьей на его лице.  Зачастую  они  с  Алисой  заставляли  леди
Катарину писать по-английски, чего та прежде не терпела, но теперь старалась
изо всех сил, так что даже вызывала  умиление  своих  строгих  учителей.  За
таким занятием в один из дождливых дней застал их Ананда и  позвал  Алису  к
лорду Бенедикту.
   Когда Алиса оказалась в кабинете своего дорогого  опекуна,  входить  куда
для неё было счастьем, она увидела не только его, но и  сэра  Уоми  и  князя
Сенжера. Лица всех троих собеседников, встретивших её  как  всегда  ласково,
были  приветливы,  но  девушка   сразу   почувствовала   какуюто   особенную
серьёзность их настроения. Алиса не могла бы объяснить, почему у неё сжалось
сердце, почему предчувствие чего-то горестного - не  то  печального,  не  то
страшного - заставило её остановиться у  порога  в  нерешительности.  Легко,
по-юношески  поднялся  ей  навстречу  князь  Сенжер,  изысканно  вежливо  ей
поклонился, и взяв её руки в свои, сказал тихим, музыкальным голосом:
   - Зачем же, детка, ты так волнуешься? Разве может быть  для  тебя  что-то
страшное в беседе с Флорентийцем? Он не лорд Бенедикт для  тебя  сейчас,  но
ближайший друг твоего отца и ещё больший друг тебе. Не потеряла ты  отца,  а
только нашла второго. И чем бы ты ни занималась, ты трудишься вместе с  ним,
хотя оба  вы  как  будто  заняты  разными  делами.  Если  мы  все  собрались
поговорить с тобой, друг, то только потому, что  ты  сама,  чистотой  своего
сердца, подошла к новой ступени знания.
   Видишь ли, в ученичестве не стоят на месте. Тот, кто добивается общения с
нами и говорит об этом очень много, кто у всех на  глазах  целиком  отдаётся
заботам об общем благе и будто бы трудится вместе  с  нами,  тот  часто  всю
жизнь так и пребывает в самом начале исканий. А самому ищущему и  окружающим
его кажется, что они идут вместе со своими Учителями.
   Ты, как очень немногие из большого числа людей, которым мы постоянно даём
зов, идёшь за нами сама, идёшь каждый день, не ища  дела,  которое  бы  тебе
нравилось, но принимая то, куда надо нести мир и любовь.
   И вот настал момент, когда ты, чистой своей любовью, можешь помочь матери
и сестре. И в зависимости от того, о ком ты будешь думать, о себе или о них,
ты продвинешь в их жизнь - жизнь огромной скорби - возможность радоваться. И
сама пойдёшь дальше и выше в труде Флорентийца. Успокойся и выслушай  друга.
Впервые страх сжал твоё мужественное сердце, и  я  надеюсь,  что  больше  ты
этого чувства не узнаешь.
   Он подвёл Алису к Флорентийцу и усадил в кресло рядом  с  ним.  Маленькая
фигурка Алисы казалась совсем детской  рядом  с  величественной  фигурой  её
опекуна. Теперь страха не было в её сердце, но волнение и  ожидание  чего-то
необычного, огромного, чего она ещё не знала, но что едва ли можно  вынести,
наполняло её целиком.
   - Алиса, - сказал ей Флорентиец, -  перед  Вечностью  нет  ни  отцов,  ни
детей, ни матерей, ни сестёр, ни братьев по крови. И когда я  буду  говорить
тебе о дорогих и близких тебе людях, помни только одно: все они лишь единицы
Вселенной, идущие путём своей эволюции. И каждая, неся в  себе  искру  живой
Жизни, приблизилась к той точке совершенства, куда дух её смог пройти тяжким
путём освобождения.
   Тебе, если хочешь быть ближе ко мне, не судить их надо, не огорчаться  за
их судьбу, не страдать за себя, то есть не воспринимать их судьбу лично.  Но
помнить, что каждый жил, живёт и будет жить  только  так,  как  смог  понять
жизнь, ощутить её живою в себе и открыть сердце для творчества в ней,  пусть
даже в одном только её аспекте.
   Никого нельзя поднять на более высокую ступень. Можно только предоставить
возможность подыматься, служа живым примером. Но если человек  не  найдёт  в
себе любви, он не  поймет,  что  встретился  с  высшим  существом,  и  будет
жаловаться, что ему не дали достаточно любви и внимания, и  хотя  сам  стоит
рядом, но не  видит  протянутых  ему  рук.  И  того,  что  он  не  смог,  по
неустойчивости  и  засорённости  своего  сердца,  увидеть  предлагаемой  ему
любовной помощи, он не понимает, Отсюда недовольство и жалобы.
   Один из примеров перед тобой пройдёт  сейчас.  Ты  хорошо  помнишь  жизнь
своей семьи. Когда умер твой отец, ты была ему другом, помощью и опорой  уже
много лет, несмо ря на свои юные годы. Было ли у тебя детство,  Алиса?  Едва
ты стала подрастать, как тебе пришлось прочувствовать сердечные  муки  отца.
Как бы ты ни любила его, ты ни разу не осудила мать, хотя  знала,  что  муки
отца - от неё.
   Сейчас ты узнаешь причину скорби и размолвок твоих  домашних.  Мать  твоя
вышла замуж за твоего отца, любя другого человека и нося плод его любви  под
сердцем. Отец же, поняв всё сразу же, никогда и ни словом  не  обмолвился  о
том, что он знал и понял. Он дождался твоего появления  на  свет  и  оставил
навсегда спальню жены под предлогом тяжёлой болезни.
   Отец Дженни, бросивший твою мать и заставивший её выйти  за  твоего  отца
замуж, уже тогда  был  потерянным  существом,  вором,  грабителем,  искавшим
повсюду подобных себе и имевшим грязные связи во всех  частях  света.  Когда
был жив твой отец, он не осмеливался вспоминать о матери, так как знал,  что
отец твой кремень чести и справедливости. В его расчёты не входило  бороться
за свою дочь, но он отлично был осведомлён о жизни Дженни и леди Катарины.
   Но вот пришлось злодею потерпеть фиаско и понадобилось ему для гнуснейших
целей чистое существо. Настолько чистое, чтобы ни один из соблазнов  не  мог
свить себе гнездо в его сердце.  Тогда  мысль  негодяя  протянулась  к  дому
пастора, к тебе, Алиса. И всё гнусное  действо  бракосочетания  Дженни  было
разыграно только для того, чтобы заполучить тебя любыми способами. Отца  уже
нет, Алиса. Вместо него я подле тебя.
   - Я благодарю небо тысячи раз, что папы нет в живых и он не  страдает  от
всего этого ужаса, - бросилась на колени перед Флорентийцем Алиса.  -  Пусть
папа идёт спокойно, пусть идёт как можно выше, чтобы ни одна из тревог земли
не коснулась его и не обеспокоила его мудрой жизни. Я осталась здесь  вместо
него, отец Флорентиец. Молю тебя, помоги мне выстоять в полном самообладании
и спокойствии, чтобы сила твоя могла проходить через меня нерасплёсканной  и
вся твоя помощь доходила бы до моих дорогих и несчастных мамы и Дженни.
   - Так, дочь моя. Я и не ждал от тебя  другого.  Но  ещё  одно  ждет  тебя
испытание. Ты слышала,  Николай  тебе  рассказывал  о  Левушке  и  Браццано.
Браццано - отец Дженни.
   Бедная Алиса, смотревшая неотрывно в глаза Флорентийца, прошептала:
   - И ты, отец Флорентиец, пустил в свой дом меня,  дочь  женщины,  знавшей
Браццано! Будь же мне вечным примером  милосердия,  которому  нет  пределов.
Помоги дважды утвердиться моему самообладанию,  чтобы  маме  и  сестре  было
легче бороться и победить.
   Флорентиец положил на голову Алисы свою правую руку,  на  неё  свои  руки
положили сэр Уоми и Сенжер.
   - Мой путь да сплетётся с орбитой твоей, и вся Любовь в тебе да сплетётся
в сеть защитную с Любовью моею вокруг тебя, - сказал сэр Уоми.
   - Твоя жизнь да станет отныне красотой, и зло  да  не  сможет  подойти  к
тебе. Все заклинания  да  распадутся  подле  тебя,  ибо  сеть  моя  защитная
оберегает тебя, - произнёс Сенжер.
   - Аминь. Свет на пути пройдёт беспрепятственно  через  твой  канал.  Иди,
друг, и жди меня через час у твоей матери, - сказал Флорентиец.
   Алиса вышла из кабинета такой радостной, такой лёгкой,  какой  давно  уже
себя не чувствовала. Ей не хотелось сейчас никого видеть, она быстро  прошла
к себе в комнату и села у портрета отца. Прижав к  себе  дорогое  лицо,  она
думала только об одном: стать  достойной  отца  и  создать  такую  семью,  в
которой была бы невозможна ложь. Сейчас в сердце  её,  где  с  детства  жило
страдание, обжигавшее  её  как  раскалённый  гвоздь,  было  спокойно.  Слова
Флорентийца осветили ей суть отношений между людьми перед Вечностью.  И  ещё
понятнее стало, как она, дочь, сможет стать матерью тому, кто был ей отцом.
   - Если бы только я сумела быть достойной того доверия, какое мне оказано.
Я буду день за днём всё крепче думать о том, как воля  моих  великих  друзей
льётся через меня. Отец, отец! Я и не представляла, что можно  подняться  на
такую высоту чести и милосердия, где прожил ты. Сейчас я пойду к моей матери
и передам ей твоё прощение, твою помощь.
   Так думала Алиса, ощущая в себе непобедимую силу и уверенность. Ни минуты
она не колебалась и не страшилась, что смутится при встрече с матерью. Не  о
позоре её она думала, а о реальной помощи, которую могла ей оказать.
   Алиса переоделась. Ей казалось невозможным выйти из комнаты в том, в  чём
она приняла благословение чудесных рук своих  великих  друзей.  Благоговейно
сняв своё чёрное платье и не понимая, почему она это делает, она надела одно
из лучших своих платьев, белое с чёрным, и пошла к леди Катарине.
   Там она застала только Ананду, который принёс  матери  новый  итальянский
журнал, рекомендуя обратить  внимание  на  некоторые  статьи.  Знавшая,  как
ненавидела леди Катарина всякое чтение, Алиса  была  удивлена  искренним  её
интересом. И вид матери сегодня изумил её.
   - Что с тобой сегодня, Алисонька? Ты чем-нибудь особенно обрадована? -  в
свою очередь спросила мать.
   - Я так нарядна, мама, что даже поразила  вас.  А  я  только  что  хотела
спросить, почему вы так прекрасно выглядите сегодня?  Вы  просто  красавица,
хотя и поседели.
   - Как я виновата перед тобой, доченька, я не видела,  как  ты  красива  и
какое сердце живёт в тебе.
   - О сердце Алисы слава идёт. О ручках и смехе сказки плывут. Голос  Алисы
- сам ангел поёт. А щёчки Алисы что розы цветут, - внезапно  пропел  Ананда,
подставляя имя Алисы в народную английскую песню.
   Голос Ананды, и всегда поражавший Алису гибкостью и тонкостью фразировки,
сегодня особенно проник в её сердце.  Как  много  предстояло  ей  трудиться,
чтобы достичь хоть половины этой музыкальной выразительности.  Лукавство,  с
которым глядел при этом  на  Алису  певец,  заставило  мать  и  дочь  весело
рассмеяться. Под этот смех и вошёл незамеченным Флорентиец.
   - Вот это хорошо, Ананда, что ты развлекаешь свою больную.  Как  вы  себя
чувствуете, леди Катарина?
   - Если бы мне сказали неделю назад, что я смогу так весело смеяться,  как
сейчас, я бы не поверила. А вот теперь мне не хочется грустить,  сегодня  на
меня особенным образом действует красота моей дочери, Я понять  не  могу,  в
чём дело? Я ли слепа была до сих пор, Алиса ли так изумительно похорошела?
   - Быть может, в вашем сердце для Алисы нашлось больше места, и в этом всё
дело, вся разгадка,- сказал Ананда. - Нет, что-то сегодня в  ней  особенное,
но что, не знаю. - Надеюсь, что когда-нибудь узнаете. А сейчас  я  пришёл  к
вам поговорить о Дженни, - сказал Флорентиец.  Леди  Катарина  вздрогнула  и
побледнела. - Счастлива ли Дженни по-вашему, леди  Катарина?  Можете  ли  вы
представить себе её жизнь в эту минуту?
   - Дженни не может быть счастлива, лорд Бенедикт. Она обманута  теми,  кто
подле неё сейчас и... мною. Я хотела бежать к  моей  старшей  дочери,  чтобы
спасти её. Но в вашем доме поняла, что  это  невыполнимая  для  меня  сейчас
задача. Поняла, что сначала мне надо воспитать себя, что я и пытаюсь делать.
   - Верите ли вы тому,  что  говорит  о  себе  Дженни  сама?  -  Нет,  лорд
Бенедикт. Я слишком хорошо знаю Дженни,  знаю,  что  она  никому  сейчас  не
скажет правды о себе, мне же - особенно. - Почему же, леди Катарина?
   - Дженни не прощает мне моего бегства к вам, лорд  Бенедикт.  Но  не  это
главное. Мне страшно за Дженни, когда она узнает о себе... ужасную правду. Я
не боюсь её проклятий, я их вымолю. Я боюсь, что гордая моя дочь  не  сможет
этого пережить...
   - Не плачьте, леди Катарина, выслушайте меня. Скоро, гораздо скорее,  чем
вы думаете, я почти  со  всеми  моими  домашними  уеду  в  Америку.  С  вами
останутся Ананда, сэр Уоми, Дория, Сандра, Амедей и Тендль. Эти друзья будут
всё время с вами и помогут вам отбиться от десятка  нападений  Дженни  и  её
приятелей. Они не будут знать, что Алиса уехала с нами. И вас  будут  ловить
как приманку. Если вы  не  будете  тверды,  если  ваши  мысли  и  сердце  не
сконцентрируются только  на  одном  -  спасении  Дженни,  -  вы  не  сможете
по-настоящему помочь вашей бедной дочери. Поймите меня,  как  мать,  всерьёз
думающая о жизни своей дочери. Дело вовсе не в том, чтобы вы сейчас же,  сию
минуту летели к Дженни. Вместо облегчения вы привнесёте ненужный сумбур в её
и без того печальную жизнь. Держите перед своим духовным  взором  ВСЮ  жизнь
Дженни. Копите в себе силы, чтобы вырасти и иметь возможность помочь  дочери
в тот миг, когда она сама захочет мира, вместо борьбы  и  власти  над  нами,
которых сейчас ищет.
   Если мать не обладает тактом, она никогда не  построит  прочный  мост  из
своего сердца, в особенности к своим детям. Как бы любвеобильны вы ни  были,
найти путь к единению в красоте человек  бестактный  неспособен.  Всю  жизнь
трудился пастор над тем, чтобы вы смогли воспринять это  маленькое  словечко
"такт". Есть старики, которым специально даётся долголетие, чтобы они поняли
это свойство Любви, чтобы научились распознавать  во  встречном  ЕГО  момент
духовной зрелости, а не лезли к людям со своими нравоучениями,  считая,  что
раз им что-то кажется, значит,  так  оно  и  есть  на  самом  деле,  и  надо
немедленно выложить из своей кастрюли всё, что в ней кипит.
   Обдумывайте каждое слово.  Всегда  распознавайте,  что  окружает  вас,  и
помните крепко, что бывают положения, когда лучше всего  молчать.  Кажущаяся
инертность человека часто бывает самой активной помощью тому, кто на вашу же
инертность жалуется. В молчании человек строит в себе крепость мира и любви,
вокруг  которой  собирается  высокая  стена  невидимых   защитников.   Образ
страдающего,  который  носит  в  себе  этот  человек,  видят  все   незримые
защитники, и ни один из них не оставит страдальца, за  которого  вы  молите,
без своей посильной помощи.
   Те же, кто торопливо, суетно, без внутренней энергии несёт эту помощь, те
приносят даже вред вместо пользы.
   Я вижу, что мои слова не вызывают в вас протеста, как это бывало  раньше.
Запомните, мой друг, всё то, что я вам сказал.  Не  сомневаюсь,  что  Дженни
вскоре будет вам писать. Постарайтесь сами разобраться, сколько фальши в  её
письме. А то, чем  вас  лично  могла  бы  ранить  Дженни,  для  вас  уже  не
существует. Ваши  ужасные  узы  с  Браццано  развязаны  мною  и  Анандой.  А
единственный из людей, кто имел бы право  судить  вас,  ваш  муж,  он  давно
простил вам всё. - Но Алиса, Алиса? - прошептала пасторша.  -  Алиса?  Алиса
вам  не  судья.  Она  тот  маленький  талисман,  который  для  вас  припасло
Милосердие.
   Флорентиец простился с пасторшей и спустился вниз, Ананда  ещё  некоторое
время побыл с ними, высказал каждой много сердечного участия и утешал  мать,
скорбящую от предстоящей разлуки с  Алисой.  Пасторше  казалось,  что  жизнь
наказывает её за нелюбовь к Алисе в прошлом и  разлучает  с  дочерью  именно
тогда, когда она сумела оценить и полюбить её. Ананда терпеливо выслушал  её
жалобы и попросил вникнуть в слова Флорентийца, поэтому думать не о себе,  а
о своей главнейшей задаче - жизни Дженни.
   Когда Ананда ушёл, пасторша прижала к себе Алису и молча заплакала. Алиса
не нарушала молчания, но в сердце своём несла  такое  ликование  любви,  что
мать утихла и сказала:
   - Если бы я могла  перенять  у  тебя  хоть  малую  толику  самообладания,
дочурка, я бы скорее вернула Дженни.
   - Ах, мамочка, всегда кажется, что если бы мы обладали тем-то  и  тем-то,
то могли бы сделать много. А на самом деле мы можем что-то сделать только  в
своих собственных обстоятельствах. Вы говорите о моём самообладании. Но если
бы мои обстоятельства были иными, если бы с  детства  жизнь  не  учила  меня
владеть собой, разве нашла бы я тот поток счастья, в котором живу  сейчас  ?
Вошедший слуга подал им почту, обе обнаружили письма от Дженни.  Лицо  Алисы
только порозовело, когда она взяла письмо сестры, но мать так  побледнела  и
изменилась, что Алиса потянулась за каплями.
   - Не беспокойся, детка. Хуже того, что я пережила,  уже  ничего  быть  не
может. Что бы ни писала мне  Дженни,  да  будет  она  благословенна.  Я  всё
принимаю от неё без упрёка и даю тебе слово помнить только о спасении Дженни
и делать всё для этой цели. И предпринимать что-либо без совета и разрешения
синьора Ананды я не буду.
   Когда мать и  дочь  прочли  письма,  они  переглянулись.  По  щекам  леди
Катарины катились слёзы, и она молча протянула  письмо  Алисе.  Алиса  взяла
письмо, поцеловала дрожавшую руку матери и вложила  в  неё  своё  письмо.  И
снова встретились взгляды женщин, и они обняли друг друга.
   - Нет такой силы, мамочка, которая могла бы заставить вас теперь пойти  к
Дженни; перед нею сейчас, как перед слепой, нет ни точечки света. И она даже
не представляет, как может легко и дивно жить  человек  на  земле.  Давайте,
дорогая, сожжём эти письма, Быть может, их яд сгорит и самой  Дженни  станет
легче, ничто не будет цепко держать в себе кусочек её злобы.
   - Я хотела бы, Алиса, высосать весь яд из каждой буквы.  Лишь  бы  Дженни
стало легче.
   - Порывы вашей самоотверженности, - сказал незаметно вошедший сэр Уоми, -
сейчас вредны не только вам одной, леди Катарина, но и вашим дочерям.  -  Он
ласково вынул письма из её рук, бросил их в камин и  повернулся  к  горестно
поникшей пасторше. - Не только вы, но и никто из нас не может помочь  Дженни
в эти несчастные дни. Всем своим поведением она призывает своего  настоящего
отца, и он не оставляет её без своего влияния и помощи. Он надеется найти  в
Дженни верного помощника. Но он  не  учел,  что  его  дочь  выросла  в  доме
пастора, чья безукоризненная честь и любовь оставили в Дженни  неуничтожимые
следы.
   Я попросился в помощники к Ананде и принял на себя ответ за вечную  жизнь
Дженни, Не бойтесь за неё. Живите, а не ждите чего-то. Работайте, следите за
собой, чтобы находиться в светлом кольце наших  сотрудников.  Поняли  ли  вы
меня и хотите ли ступить сейчас же на путь спасения дочери?
   - Да, я хочу, хочу всеми силами сердца. Но мне так страшно. Я ведь всегда
жила только порывами сердца, совершенно не умея подчиняться требованиям ума.
Как мне взяться за дело? Я ещё не  научилась  спокойно  переносить  малейшую
неудачу, не то что размышлять серьёзно. Я дала вам, сэр Уоми,  обещание,  но
сорвусь, наверное, в первый же час.
   - Важно твёрдо отдать самой себе  отчёт,  чего  именно  ты  хочешь,  леди
Катарина. Важно жить, трудясь каждый день так легко и честно, как  будто  бы
это был твой последний день жизни.
   Если  человек  понимает,  что  внешнее  -  это  всего  лишь  изменяющаяся
оболочка,  не  имеющая  особого  значения,   что   нужна   невидимая   сила,
убеждённость, вера и верность, - никакого героизма  ему  и  не  понадобится.
Любовь поведёт человека весело  и  радостно.  Любящее,  верное  и  преданное
существо только счастливо тем, что может  быть  полезным  своим  близким.  А
плачут о себе.
   Вдумайтесь хорошенько в мои слова. Тот, кто ставит во  главу  угла  себя,
свои достоинства, свои таланты и достижения, - только гот не войдёт  в  круг
жизни светлого братства людей, посланцы которого окружают вас сейчас. Совсем
не важно, как вы прожили жизнь до сих пор, чем вы жили, что составляло  ваши
интересы. Ещё менее важно, как о вас судят ваши знакомые и приятели. Кто  не
испытал сам, как страдание переворачивает человека, как в одно мгновение  он
может перейти некий рубикон и очутиться на совершенно иной ступени жизни,  с
иным пониманием,  оставив  многие  прежние  понятия,  -  тот  отрицает  чудо
оживотворения аспектов жизни в человеке. Истинные перемены  в  людях  всегда
происходят  мгновенно.  Мгновенно,  ибо  в  сердце  у  них  быстрее   молнии
раскрывается новый аспект Любви.
   Если люди неустойчивы, их внутреннее преображение, совершающееся  в  одну
минуту, сопровождается таким длительным и нудным  периодом  умирания  старой
личности, что они смешивают это время  мучений  с  блаженным  мигом  счастья
самого преображения. Если в вас живёт одна мысль: стать  силой  Любви,  дабы
приобщиться к нашему труду и спасти дочь, вы спросите себя только об  одном.
Верите ли вы мне и Ананде  до  КОНЦА?  Верите  ли  вы  нашей  чести,  любви,
самоотверженному милосердию? Верите ли вы нашей верности ТЕМ, кто выше нас в
своём совершенстве, кто руководит нами и за чьей верностью следуем мы  своей
преданностью и нерушимым, добровольным послушанием?
   - Сэр Уоми, будучи когда-то неразумным, никого  кроме  себя  не  любившим
существом, влюбленным и злым, я дала клятву Браццано. страшную, не на жизнь,
а на смерть. Сейчас я впервые  научилась  любить.  Впервые  открылись  глаза
моего сердца. И пастор первый стал для меня светом  и  законом.  Ему  теперь
клянусь в верности. Ею благословляю. За вами и  Анандой  иду  сейчас.  Кроме
этого пути, у меня нет иного. Не рабою хочу быть. Моё  единственное  счастье
теперь - быть в послушании у вас. Вот моя мольба.
   Пасторша опустилась на колени перед  сэром  Уоми.  В  этот  момент  вошёл
Ананда. Сэр Уоми поднял леди Катарину, лицо которой сияло и в глазах застыли
слёзы, положил обе руки на её голову, а Ананда взял в  свои  руки  обе  руки
пасторши и соединил их с руками Алисы, говоря:
   - В новой семье нянча внуков вы окончите  свои  дни.  Помните  этот  час.
Готовьтесь не к жертве, не к борьбе, но к единственной вашей задаче:  любить
и быть верной делу своей любви до КОНЦА.
   Не в ярости любовного распятия вы  можете  спасти  Дженни.  Но  в  высшем
самообладании.  В  ровности  духа  при   ВСЕХ   внешних   случайностях.   Не
мудрствуйте. Делайте то,  что  мы  будем  вам  говорить.  Но  помните,  что,
исполняя лишь половину, вы примёрзнете к месту, и Жизнь  пройдёт  мимо  вас.
Действуя наполовину, ни шагу к истинному совершенству не сделаете,  хотя  бы
весь день суетились как белка в колесе. Ни одно сердце  не  расцветет  и  не
успокоится подле вас, если ваш дух мигает.
   Не радуйтесь и не плачьте от того, что сегодня вы могли бы поставить себе
-  плюс  или  минус.  Но  несите  в  сердце  конечную  цель  -  Вечное,  это
единственное, чем могут жить люди светлой Общины.
   Оба великих друга, сэр Уоми и Ананда, сели возле пасторши и Алисы, и  сэр
Уоми сказал, что тоже получил письмо от Дженни,  но  о  нём  и  говорить  не
стоит.  Оно  свидетельствует  только  о  том,  насколько  Дженни  далека  от
правдивости и истинного понимания людей и событий.
   - Алиса уедет, но подле вас, леди Катарина, останется Дория. И я  остаюсь
с вами, а также Ананда и Сенжер. Все мы близки вам, и ваши дела, ваша  жизнь
нам дороги. Быть может, впервые вы наконец поймёте, что не только близкие по
крови люди освещают нашу земную  жизнь,  придают  ей  глубину  и  смысл.  Не
бойтесь нас. Не думайте, что наше превосходство по части каких-либо знаний и
сил даёт нам право считать себя выше кого-то. Чем больше знает человек,  тем
лучше понимает он страдание каждого  встреченного.  Не  нам  вас  судить  мы
только вам поможем.
   А вам, вам нужно понять только, что когда-то  давно  каждый  из  нас  был
самым простым, обычным человеком и шёл таким же простым трудовым днём, каким
идёте вы сейчас. Если вы это  поймёте,  если  поверите,  что  всё,  чего  мы
достигли, произошло только потому, что Любовь учила  нас  самообладанию,  вы
найдёте тот же путь. Но найдёте его по-своему,  так,  как  укажет  вам  ваше
смиренное и раскрытое сердце. Когда человек достигает мудрости,  то  первыми
он находит в себе смирение и ровность духа.
   Бунт  и  всяческое  ревнивое  трепыхание  страстей,   желание   постоянно
объясняться с людьми и объяснять им себя, всё отлетает от  человека,  как  и
страх перед грядущими событиями.  Надо  отвыкнуть  превращать  дни  в  некие
жалкие обрывки: "вчера", "сегодня", "завтра". Все  ваши  дни  -  это  череда
мгновений Вечности, в которых нужно ясно видеть конечную цель.  Как  Млечный
Путь не имеет для вас ни начала, ни конца, когда вы  смотрите  в  сверкающее
огнями небо, так и вереница дней не  ограничивается  стадиями  чувств;  наши
дни, страдания и радости,  наше  движение  вперёд  -  всё  это  создаётся  с
предельным напряжением. Сейчас вы видите  вереницу  тяжких  дней  у  Дженни.
Разве это всё, что она может сделать? Вы  хотите  броситься  ей  на  помощь.
Разве вы в силах повернуть течение событий в её жизни, если они созданы  ею,
а не вами? Но и тут ваша доля спасительной  помощи  может  дойти  до  дочери
только в том случае, если ваше самообладание будет так велико и стойко,  что
ни страха, ни слёз, ни мыслей о себе у вас уже не будет.
   Не пугайтесь того, что это далеко и недостижимо, что, пожалуй, вы успеете
умереть. Однако если  вы  сможете  помнить,  что  каждый  час  вашей  жизни,
прожитый в мыслях о помощи, строит для дочери спасительный мост только в том
случае, если вы мужественны, вы будете крепнуть день ото дня. И будете  жить
так долго, сколько будет нужно. Об Алисе и  о  разлуке  с  ней  не  думайте.
Всякая разлука мучительна только до тех пор, пока человек не созреет  духом,
чтобы посылать творческий ток любви с такою энергией, которая сплетала бы  в
любую минуту в одну общую сеть преданность обоих. Эта мощь духа  развивается
так же, как всякая другая способность человека. Не загромождайте  свой  день
непосильными задачами. Живите просто. Так просто, как  будто  в  прошлом  не
было ничего. И каждый расцветающий день - это заново строящаяся жизнь.  И  о
будущем не терзайтесь. Его нет. Его вы ткете своим настоящим. Поэтому каждую
текущую минуту живите со всею полнотою  чувств  и  мыслей,  раз  и  навсегда
изгнав сомнения.
   Сэр Уоми и Ананда увели с  собой  Алису,  посоветовав  леди  Катарине  не
отвечать на письмо Дженни. Оставшись одна, пасторша взяла в руки  прекрасный
портрет своей старшей дочери. И в мыслях она никак не соглашалась  признать,
что нет больше Дженни Уодсворд, а живёт на  свете  Дженни  Седелани.  Считая
себя главной причиной несчастья дочери, леди Катарина не могла примириться с
тем, что пока ничем не может ей помочь. И в то же время понимала, что Дженни
сейчас ненавидит  её  так,  как  только  одна  злопамятная  Дженни  и  умеет
ненавидеть. И будет ненавидеть её ещё больше, когда узнает  правду  о  своём
рождении. С этими печальными  мыслями  застала  её  Дория.  Поняв  мгновенно
настроение пасторши, она сказала, что леди Цецилия нездорова, а Генри должен
ехать на вокзал встречать молодых Ретедли вместе со  всею  семьей.  Пасторша
немедленно предложила свои услуги. - Но ведь вы нездоровы. Вы очень бледны и
измучены. - Нет, я совершенно здорова. Мне доставит  огромную  радость  хоть
как-нибудь отблагодарить милых родственников, перед которыми я так виновата.
   И леди Катарина поспешила к леди Цецилии.  Генри  был  тронут  появлением
тётки и спокойно отправился на вокзал.  Радостно,  шумно,  весело  встретили
Лизу и капитана.
 
 
   ГЛАВА 20
   ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЛОРДА БЕНЕДИКТА И ЕГО ДРУЗЕЙ В ЛОНДОНЕ. ТЕНДЛЬ. ИСПОВЕДЬ  И
СМЕРТЬ МАРТИНА. ЕЩЁ РАЗ. МУЗЫКА. ПРОЩАЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ
   Возвратившись  из  деревни,   капитан   приступил   к   своим   служебным
обязанностям и начал осмотр парохода, готовясь к дальнему плаванию.  Оставив
Лизу у её родителей, капитан вечером поехал к лорду Бенедикту, чтобы узнать,
сколько и какие каюты оставить для него. Покончив с  делами,  лорд  Бенедикт
спросил Джемса, что его беспокоит и почему у него далеко не сияющий вид.
   Капитан улыбнулся, и ответил, что  уже  привык  к  тому,  что  скрыть  от
Флорентийца свои мысли невозможно. Но сейчас его беспокоит только  море;  за
последние  дни  произошло  несколько  морских  катастроф.   Воспоминание   о
последней, пережитой на Чёрном море буре  вставало  в  воображении  храброго
капитана и страшило его,  ответственного  за  такое  количество  драгоценных
жизней.
   - Я и сам не понимаю, откуда во мне  такое  смятение.  Правда,  последняя
буря перещеголяла всё, что мне когда-либо приходилось испытывать.  Правда  и
то, что никогда ещё мне не приходилось везти так  много  близких  и  дорогих
людей. И всё-таки я не понимаю, почему именно этот рейс заставляет меня  так
волноваться.
   - Очевидно, у вас нет уверенности, что если я подле вас, то с вами ничего
не может случиться. Если бы в вашем сердце  жила  подлинная  верность  тому,
кого вы назвали человеком ваших мечтаний, там не было бы места страху  и  не
было бы и тени беспокойства за всех нас и вообще о будущем, Джемс.  Вы  были
бы заняты только одним: подготовкой судна к плаванию в полном  самообладании
и спокойствии. Человек может удачно справиться  с  делом,  если  даже  самые
мелкие личные переживания  не  нарушают  его  самообладания.  Такое  цельное
внимание,  цельное  самообладание  является  необходимостью  для   успешного
творчества самого обычного человека. Но  вы,  Джемс,  вы  ведь  хотите  идти
дальше? Вы хотите, как говорили не раз, идти за мной. Где  же  радость,  что
льётся из вашего сердца, если  вами  понят  ваш  путь?  Друг  мой,  если  вы
вступили на путь Жизни, отбросьте предрассудок заботливости, проявляющийся в
страхе и волнениях. Как бы  вы  ни  уверяли  себя  и  других,  что  плачете,
тревожитесь, сомневаетесь и страдаете  о  ком-то,  вы  переживаете  в  форме
личного страдания только потому, что думаете о себе.
   Сейчас не о временных наших формах думайте, но развивайте всю отвагу, всю
силу Любви и память о вечности, чтобы радостно готовить  судно  к  отплытию.
Человек иногда говорит: "Злое предчувствие давит меня. Я знаю, что погибну".
На самом же деле он ничего не знает. Но дух  его  слаб  для  тех  испытаний,
которые он сам, всей своей деятельностью в веках, вызвал к жизни. Если бы он
держал перед глазами духа величие своего извечного пути, -  он  победил  бы,
несомненно, и на этот раз.
   Флорентиец подошёл к капитану, положил ему руки на плечи  и  посмотрел  в
глаза с такой лаской и нежностью, что тот почувствовал, как  в  него  словно
проникло тепло солнечного луча, обняв своим Светом  его  сердце.  И  в  этом
Свете растворились волнения Джемса.
   - Иди, мой сын. И эту радость, что ощущаешь сейчас, привноси во все  дела
и встречи. Со свойственным тебе тактом ты  не  будешь  гонцом,  кричащим  на
базаре. Ты никому не станешь навязывать своей веры,  назойливо  объявляя  ее
единственной истиной. Но уверенность твоего сердца, уверенность  от  знания,
что я с тобой, а следовательно, ты в защитном  кольце,  передастся  каждому,
кого ты посадишь на свой корабль. Иди и помни, что вокруг тебя моя  защитная
сеть. И судно твоё дойдёт благополучно, пусть вокруг и бушуют ураганы. Нести
свой день труда надо в радости.
   Преображенным вышел капитан из кабинета  своего  великого  друга,  и  ему
показалось, что с пего епанчи какие-то неудобно давившие его латы.
   В это время сидевшая у  матери  Алиса  старалась  успокоить  бедную  леди
Катарину, по-прежнему  переживавшую  за  безобразную  свадьбу  Дженни  и  её
теперешнюю  жизнь.  Стоило  ей  услышать  о  свадьбе  пли  жизни  Лизы,  как
моментально в её памяти вставали картины последних девичьих дней Дженни,  её
свадьбы и сцены в судебной конторе.  И  всё  существо  пасторши  наполнялось
горечью, когда она сравнивала эти две молодые женские жизни. Услыхав, что  у
лорда Бенедикта сидит Джемс, пасторша снова заплакала, прильнув к Алисе.
   - Детка моя, неужели жизнь не наградит тебя в двойном размере за  все  те
муки, что выпали на долю Дженни?
   - Зачем же мне двойная удача, мамочка? Единственное, чего  бы  я  хотела,
так это стать достойной того счастья, что на меня свалилось.
   К  ним  вошёл  сияющий  капитан  и   разговор   их   прервался.   Ласково
поздоровавшись, он передал Алисе просьбу Флорентийца спуститься к нему, если
она свободна, в девять часов, а пока прислать к нему  Сандру,  которого  он,
Джемс, нигде не может найти.
   - Если Алиса свободна? Я  думаю,  если  бы  Алисе  предстояло  спешить  к
Господу Богу, то и тогда она отложила бы своё свидание и  побежала  к  лорду
Бенедикту. Беги, дитя, ищи скорее Сандру. Куда бы это он мог запропаститься?
   - Уж я-то знаю, где искать Сандру, если он исчез, - засмеялась  Алиса.  -
Ему взбрело на ум, что он нашёл новую звезду благодаря своим  математическим
вычислениям. Потихоньку от всех он соорудил себе обсерваторию в левой башне,
на чердаке. Наверное, и сейчас гам колдует. Бедняга еле-еле  владеет  собой,
ему так тяжело, что он стегается здесь.
   - Как я его понимаю! Я бы на его месте тосковал не меньше.  Хотя  отлично
знаю, что навязываться или напрашиваться ни на  какие,  даже  самые  простые
дела нельзя. Нельзя выбирать себе дело или судьбу, стоя подле Учителя.
   Алиса  убежала  искать  Сандру  и  нашла  его,  как  и  предполагала,   в
импровизированной обсерватории. Сандра был так увлечён своими  наблюдениями,
что не только не заметил  прихода  Алисы,  но  и  не  слыхал,  как  она  его
окликнула. Только когда девушка притронулась к его плечу,  Сандра  в  испуге
вскочил и сразу не мог сообразить, что перед ним Алиса.
   - Да как же вы могли сюда войти? Ведь я запер дверь на  ключ.  И  как  вы
могли знать, что я здесь?
   - Немудрено войти в открытую дверь, это раз. Ещё менее мудрено знать, что
у вас здесь... мастерская,- сказала Алиса,  осматривая  чердак.  -  Вы  ведь
таскали  всё  мимо  меня,  через  галерею,  в  вашу  обсерваторию,   которую
правильнее было бы назвать  норою  колдуна.  Это  что  за  орудия  пыток?  -
указывая на какие-то стойки, выведенные в слуховое окно,  спрашивала  смеясь
Алиса.
   - Нора  колдуна!  Извольте  радоваться,  -  огрызнулся  было  Сандра.  Но
осмотрев своё помещение, которое сейчас осветила Алиса, заваленное  ящиками,
трубами, чертежами, - присоединился к смеявшейся девушке.
   - Я не сомневаюсь, милая дама, что вы явились к колдуну заказать ему свой
гороскоп. Оставайтесь же в старых девах и не мечтайте  о  дамском  чепце,  -
хохотал Сандра.
   - Я не сомневаюсь, что ваше проникновение  в  моё  будущее  равно  вашему
астрономическому предвидению. Идите-ка лучше к лорду Бенедикту и  покайтесь,
что испортили часть чердака в его доме.
   - Побойтесь Бога, Алиса! Неужели же вы разболтали о моей мастерской лорду
Бенедикту? Что же это будет  теперь?  На  скачках  он  сказал,  что  у  меня
повырастали четыре ноги, что же будет теперь?
   - Уж наверное скажет, что вы завели себе четыре глаза. Идите  же  скорее,
он вас зовёт. Вдруг он поднимется сюда?
   Сандра схватил девушку за  руку,  выбежал  с  нею  через  узкую  дверь  и
захлопнул её.
   - Только этого ещё  недоставало,  чтобы  все  подняли  меня  на  смех,  -
смущённо говорил бедный учёный, спускаясь с Алисой вниз.
   - Сандра, да на кого вы похожи? Неужто можно идти  к  лорду  Бенедикту  в
этой грязной блузе? А руки? Да вы весь точно в саже.
   - Бог мой, Алиса, что же мне  делать?  Не  может  же...  Перед  Алисой  и
Сандрой выросла мощная фигура Флорентийца.
   - В моём доме парочка заговорщиков? Где же это вы оба  были?  Почему  ты,
Алиса, стала похожа на зебру? Да и ты  хорош!  Ты,  Сандра,  кузнечное  дело
изучаешь вместе с Алисой?
   Лорд  Бенедикт  весело  смеялся  над  своими   юными   друзьями,   вконец
растерянными. И Алиса с удивлением обнаружила на платье тёмные полосы.
   - Ну, признавайся, друг, что ты там  начудил  в  башне?  -  Да  я  только
выковал закрепы и не предполагал, что будет так много сажи.
   - Хорошо ещё, что ты нас не спалил, - продолжал улыбаться  Флорентиец.  -
Если бы ты мне сказал, что башня тебе нужна  для  обсерватории,  я  бы  тебе
предложил правую башню, где у Николая и Наль отличная мастерская. Ну, полно,
не смущайся. Беги к себе и приведи себя в порядок. После  ужина  зайдёшь  ко
мне. Я побеседую пока с Алисой.
   Флорентиец прошёл с Алисой в музыкальный зал. Здесь  горела  только  одна
лампа. Зал тонул в полумраке, и лорд Бенедикт сел  у  окна,  усадив  девушку
рядом с собой.
   - Чувствуешь ли ты, дитя, как особенно чиста в этой комнате атмосфера?
   - Всякий раз, когда вхожу  сюда,  я  как-то  по-особенному  радуюсь.  Мне
становится легче жить, как будто бы на меня снова сваливается счастье. Но  с
тех пор, как здесь играл и пел Ананда, эта комната стала для меня храмом,  А
после того, как здесь однажды пели, я поняла, что такое песня. Но ваша песня
была так величественна, так недосягаемо,  божественно  высока,  что  она  не
вызвала во мне ничего, кроме молитвенного экстаза и преклонения. У меня даже
не  мелькнуло  дерзновенной  надежды  когда-либо   приблизиться   к   такому
совершенству. Когда играет и поёт  Ананда,  я  тоже  преклоняюсь  перед  его
искусством. Но тут я чувствую, что  эту  музыку  может  постичь  человек.  И
теперь, входя сюда, словно попадаю в храм моих  мечтаний.  Я  как  будто  бы
начинаю понимать, что на моём земном пути мне придется трудиться в музыке не
только для собственной радости, но как на предназначенном мне пути служения.
Не подумайте, что я хочу сказать, что надеюсь играть и петь, как  Ананда.  Я
знаю только, что предел того, чего  можно  достичь,  отдавая  искусству  всё
бескорыстие своей любви, указан Анандой.
   - Это так, Алиса. Но в теперешней твоей жизни перед тобой стоит несколько
сложных задач. И ни об одной нельзя сказать, какая из  них  главная.  Семья,
глубочайший смысл которой ты знаешь. Музыка, значение которой  ты  постигла.
Сестра и  мать,  для  спасения  которых  ты  должна  познать  самое  дно  их
несчастья, - всё одинаково важно для того служения людям, ради  которого  ты
попала в мой дом и встретилась здесь с людьми, призванными строить общину  с
новым типом единения людей. Ты уже видишь две  семьи,  Наль  и  Лизы.  Перед
тобой проходят путь две будущие матери. Ты наблюдай их постепенный рост,  их
ошибки, волнения, разлад, восторги и счастье.
   Только тогда ты войдёшь в круг  материнских  дел  и  обязанностей,  когда
освоишься с ними на  чужом,  но  близком  тебе  опыте.  Ты  поймёшь  всю  их
важность, ответственность и сумеешь сама нести их легко, весело, просто.  Но
когда же ты сможешь, друг мой, быть  настолько  внутренне  свободной,  чтобы
создать лёгкую и радостную жизнь в семье, где  бы  люди,  глубоко  и  широко
психически одарённые, могли развиваться без  помех,  среди  полной  свободы?
Когда ты будешь в состоянии стать во главе такой семьи, которая  перевернула
бы уродливый и  затхлый  быт  иных  семей,  где  гибнут  в  удушливых  парах
собственных страстей, называя их любовью?  Чудовищное  насилие,  навязывание
всем и каждому своих представлений и понятий. Выбор детям компании по своему
вкусу, а не по тому, что  необходимо  для  роста  их  дарований  -  всё  это
называется в  обывательских  семьях  словами  "любовь",  "забота",  "опека".
Только тогда ты станешь истинной матерью-воспитательницей,  когда  отбросишь
от себя три понятия. Первое - страх,  второе  -  личное  восприятие  текущей
жизни и третье - скорбь.
   Задумайся  над  тем,  что  такое  страх.  Это  самое  сложное   из   всех
человеческих ощущений. Оно никогда не  живёт  в  человеке  одно,  но  всегда
окружено роем гадов, не менее разлагающих всё  наиболее  ценное  в  духовном
мире человека, чем самый страх. Страх также заражает  всё  вокруг,  наполняя
атмосферу тончайшими вибрациями, каждая из которых сильнее  яда  кобры.  Кто
наполнен страхом, тот подавлен как активное, разумное  и  свободно  мыслящее
существо Мысль только тогда  может  жить,  улавливая  интуитивные  озарения,
когда существо человека гармонично, когда все силы его организма находятся в
равновесии.  Вот  тогда  ты  попадаешь  -  через   сознательное   -   в   то
сверхсознательное, где живёт божественная суть  твоего  творящего  существа.
Если же мысль твоя заточена в каменный башмак  страха,  ты  не  в  состоянии
оторваться от животной, одной животной основы твоего организма. Твой дух  не
раскрывается.
   Люди, воображающие себя  духовно  озарёнными,  а  на  самом  деле  только
изредка сбрасывающие башмаки страха, самые жалкие из всех заблуждающихся. Их
вечные слёзы и стоны о любимых на самом деле только жалкие обрывки эгоизма и
плотских привязанностей  к  текущей  форме,  без  всяких  порывов  истинного
самоотвержения.
   Люди,  подгоняемые  страхом,  это  неполноценные  человеческие  существа.
Созидать великое, создавать жизнь как её строители они не могут.  Они  живут
только в мире текущих форм, а всё, что  способно  создавать,  живёт  в  двух
мирах: в мирах трудящейся земли  и  трудящеюся  неба.  Дух  этих  строителей
переносит на землю сияние тех форм Вечного, которые им било дано  увидеть  и
запечатлеть в своей памяти.
   Второе понятие, от которого тебе  предстоит  освободить  свой  дух,  есть
личное  восприятие  жизни.  Что  это  значит?  Как,  Алиса,  тебе,  молодому
существу, призванному жить полной жизнью, существу, которое  каждую  летящую
минуту должно отдавать всю полноту чувств и мыслей любому делу до конца, как
тебе воспринимать эту освобожденное от своего  низшего  "Я",  принадлежащего
одной земле?
   Всё, мой друг, в человеке живущее, так крепко спаяно одно с  другим,  что
нельзя вырвать из себя какое-то одно чувство, чтобы весь организм не ответил
эхом. Если ты сегодня, в эту минуту, поддалась страху,  весь  твой  организм
заболел. Если ты продвинулась в радости и героическом чувстве, ты  вплела  в
свой организм те налоги победы, которые через некоторое время войдут в  твою
жизнь. Если ты победила страх, потому что знаешь в  себе  божественный  храм
сердца, ты уже сдала первый экзамен, сделала первый шаг к  жизни  в  Вечном.
Каждая минута земной жизни для тебя - только мгновение текущей Вечности.
   Когда ты твёрдо знаешь этот закон мировой Жизни, в тебе исчезают  чувства
и страсти, диктуемые условностями, ты не сравниваешь свою судьбу с  судьбами
других людей, а следовательно, в тебе нет  почвы  для  зависти,  ревности  и
суждений, идущих от одной плотской любви. Исчезают понятия "мой  дом",  "моя
семья", "мои дети", "мои  друзья"  и  т.д.  Тебе  принадлежит  лишь  радость
сознавать, что всё живущее на земле только  выполняет  свои  ВЕЧНЫЕ  Задачи.
Отсюда само собой вытекает то третье понятие, которое  так  отягощает  жизнь
человека. И не только отягощает, но и не даёт ему возможности  увидеть,  что
живёт он в двух мирах.
   Я говорю о скорби. Тебе известно древнейшее из изречений: "Глаза, которые
плачут, не способны видеть ясно".
   Если ты знаешь бесстрашие, но не от ума, а  от  раскрывшегося  для  любви
сердца, ты знаешь путь Вечного. И тогда тебе известно, что твоя земная жизнь
есть труд в двух мирах. Ты больше не выбираешь  уже,  что  тебе  выгоднее  и
удобнее, но творишь со всей полнотой  сердца,  принимая  радостно  все  свои
обстоятельства как именно те, в которых тебе быстрее, легче и  проще  изжить
это протекающее мгновение. Ты видишь своё служение Жизни в той форме, в  том
месте и времени, в которых она нуждается. Не твоё личное  "Я",  но  то,  что
идёт через тебя, составляет твою творческую задачу.
   Если видишь страдания человека, не плачь о нём, ибо слезами не  поможешь.
Помощь - это твоё ясное видение Вечности в человеке. Ясное понимание того, в
каком месте своей эволюции в вечном движении Жизни находится данный человек.
И тогда ты поймёшь его счастье, заключающееся в том, чтобы подобрать  звено,
выпавшее из сковывающей его цепи прежних страстей и преступлений. Ты сможешь
увидеть, что для него настал момент подобрать, радостно изжить и вынести  на
своих плечах не только это звено, но и  всех,  кто  помогал  выковывать  его
взаимными оскорблениями, огорчениями, ссорами, предательством и изменой.
   Великая   скорбь,   выплёскивающаяся   наружу   слезами,   есть    скорбь
невежественности. Запомни, дорогая, что скорбь - это мысли о себе.
   Чтобы, дочь моя, ты смогла выполнить задачу этого воплощения, тебе  нужно
найти так много радости и любви, чтобы взойти на ступень  выше,  где  скорби
уже не живут. Пусть не удручает тебя то, что ещё далека та ступень. Ты к ней
ближе, чем думаешь. Иди теперь, переодень платье и приходи  ужинать.  Я  уже
слышу гонг. Кстати, завтра мы поедем на могилу твоего отца.  Скажи  об  этом
Артуру и матери. Вели садовнику срезать все  лучшие  цветы.  Эго  будет  наш
прощальный к нему визит. Мы  зайдём  и  в  твой  дом,  где  поселится  семья
родственников Дории.
   Алиса едва успела переодеться и вошла в столовую последней.
   - Я тебя, Алиса, нигде не могла найти. Мы с Николаем  задумали  попросить
тебя поиграть нам после ужина, - сказала Наль.
   - Прекрасная идея, - поддержал Ананда. - Я буду очень рад принять участие
в музицировании. Я получил ноты от Анны. Она с увлечением пишет мне о  новом
концерте для виолончели композитора Б. Вы, Алиса,  не  откажетесь  разобрать
его со мною?
   - Боюсь, что не сумею сразу сыграть, как вам нужно. Но если вы мне дадите
час времени, я проиграю партитуру одна, и тогда у меня будет больше смелости
и уверенности, что не испорчу эту вещь.
   Наль протестовала, Сандра, которого разрывало два желания  -  и  к  лорду
Бенедикту идти, и услышать новый концерт - ратовал за  предоставление  Алисе
времени; Амедей, которому надо было съездить куда-то на час, присоединился к
просьбам Сандры.
   Хозяин дома примирил всех, предложив послать коляску за Лизой и  Джемсом,
а также за стариками Е. и дать возможность услышать новое произведение всем.
На  этом  и  разошлись  после  ужина.  К  Ананде  и   Алисе,   отправившимся
репетировать, присоединились сэр  Уоми  и  Сенжер,  а  Флорентиец  и  Сандра
направились в кабинет хозяина.
   - Тебе, Сандра, всё ещё кажется великим горем  разлука  со  мною?  Ты  не
можешь переварить спокойно, что Генри едет со мной, а ты  остаёшься?  Сандра
глубоко вздохнул и не сразу ответил: - Сказать, что я попрежнему воспринимаю
разлуку с вами, дорогой Учитель, как катастрофу, я не могу, знаю, что должен
столькому научиться за два года,  что  дни  и  ночи  буду  занят.  С  другой
стороны, Генри так работает над собой, так стойко переносит свою  разлуку  с
Анандой, столько рыцарства в его поведении по отношению к  тётке,  матери  и
Алисе, что я давно перестал считать себя более достойным вашего общества.  Я
стараюсь выполнить и даже перевыполнить данную вами программу.
   - Поэтому ты и решил потихоньку смастерить себе обсерваторию, - улыбнулся
лорд Бенедикт.
   - Нет, я не так наивен, чтобы думать, что от вашего  взора  можно  что-то
укрыть, - рассмеялся Сандра. -  Я  просто  надеялся,  что  успею  что-нибудь
сделать  прежде,  нежели  ваш  взор  меня  настигнет.  Я  не  воспользовался
лабораторией Николая, потому  что  сам  отшлифовал  себе  новые  стекла,  за
которые только сейчас могу поручиться, что они хороши. Моя кустарная  работа
только внешне безобразна, но трубы, поновому мною рассчитанные и теперь  уже
испытанные, хороши. Кроме того, наши с Николаем методы совершенно  различны.
Если оба мы правы, мы найдём новое  светило.  Я  говорю  обо  всём  вкратце,
потому что знаю, как вы всё понимаете с полуслова. Что касается моей  скорби
по поводу разлуки с вами, мой друг, мой отец, хотя я и сказал вам,  что  это
уже не катастрофа для меня, но... дважды быть слабее женщины  для  меня  уже
невозможно. Сейчас я живу работой и  всегда  ощущаю  вас  настолько  близко,
точно вы действительно рядом. Если бы я провожал вас месяц назад,  я  плакал
бы день и ночь, долго был бы болен, не мог бы работать и скорби моей не было
бы конца. Теперь я нашёл вас в своём труде. Стоит мне  начать  заниматься  и
подумать: "Для Общины",  -  как  мои  мысли  перестают  походить  на  тяжело
движущиеся жернова. Я вижу вас рядом с собой, я советуюсь с вами,  мне  даже
чудится, что я слышу, как и что вы мне советуете.
   Иллюзия, до смешного яркая, обжила даже мой чердак, который злючка  Алиса
прозвала норою колдуна. Иллюзия вашего тихого голоса, как-то странно, не  то
внутри меня, не то откуда-то издали звучащего, но звучащего настолько полно,
что я радуюсь общению с вами точно так же, как радуюсь сейчас.  Резюме  моё:
нет для моего духа разлуки  с  вами.  Ну,  тело,  тело  будет  жить  трудом,
надеждой стать достойным вас и благодарностью за то, что  вы  оставили  меня
подле Ананды.
   Разлука с вами, любимый отец и друг, для меня тот оселок,  на  котором  я
должен отточить свою волю. Я так наивен во всех жизненных делах, что если бы
не Амедей, всегда меня выручающий своими заботами,  я  забывал  бы  о  самых
элементарных вещах, ходил бы в лохмотьях и прочее. Я должен  научиться  быть
полезным и Амедею, который, я ни на минуту в этом  не  сомневаюсь,  страдает
больше моего, разлучаясь и с вами, и с Алисой.
   - Сандра, бедный и вместе с тем  богач  Сандра.  Твоя  радостность,  твоя
лёгкость, с которыми ты принял огромный труд, взваленный на  тебя  мною,  та
простота, с которой ты подошёл к задаче, которую я перед тобой поставил, то,
что ты ни разу не отрицал те обстоятельства жизни, что вставали перед тобой,
- всё это провело тебя в мудрости дальше, чем  могли  бы  это  сделать  годы
ученичества, если бы ты умничал и ждал, пока внутри тебя что-то созреет  для
активных дел среди людей, тебе указанных. Я не могу пока открыть тебе  твоей
счастливой кармы со всеми теми людьми, которыми ты сейчас окружен. Но я могу
поздравить тебя, что последние сучки между тобой  и  Генри,  между  тобой  и
Амедеем ты сегодня вынул.
   Видишь ли, друг мой, множество людей ищет всю жизнь Бога и дел  Его.  Всю
жизнь мечтает об Учителе, о пути с ним и жизни подле него. А когда  заботами
невидимых тружеников неба подходит  к  тропе,  на  которой  может  встретить
Учителя, начинает отрицать её, видя в ней прежде всего земную  форму,  а  не
Вечность, куда по ней можно прийти.
   Выходит, что им важна была не весть, которая до них дошла, а муравей, что
её принёс. Внимание их концентрируется на муравье и на собственном  духовном
умничанье, которое равносильно убожеству. В тебе нет мелочности.  Ты  видишь
величие Жизни во всех путях и формах. И  теперь,  когда  ты  полностью,  без
слёз, без отрицания, без  слабости,  принял  свой  урок  разлуки,  когда  ты
мужественно и верно начал трудиться с нами, ты выполнишь свою задачу  раньше
срока, и не пройдёт ещё двух лет, как ты начнёшь строить с  нами  общину.  В
твоих печалях, Сандра, не последнее место занимает Дженни.  У  тебя  чешутся
руки помочь ей.
   Но здесь ты должен призвать на помощь всю твою ученическую мне  верность.
Я запрещаю тебе входить в какие бы то ни было отношения с Дженни и  со  всей
её компанией. В данную минуту ни ты, ни Алиса, ни я, ни Ананда помочь ей  не
сможем. Я жду, что Дженни, не подозревающая, что мы уезжаем и увозим с собой
Алису, непременно предпримет нападение и на тебя, и на  Тендля,  считая  вас
обоих совершеннейшими  простофилями,  и  будет  писать  вам  душераздирающие
письма. Не верь ни одному слову. Дженни полна не скорби, а злобы. Не  печаль
разлуки, не мука отверженной, а зависть и терзания  ревности  разрывают  её.
Дженни думает только о  мести.  Итак,  моё  вето  любви  лежит  на  тебе  по
отношению к Дженни. Иди теперь, благодарю тебя за  верную  службу,  надеюсь,
что отныне ты неизменно будешь всё  ближе,  крепче  и  бесстрашнее  идти  за
верностью моею.
   Флорентиец обнял юношу, проводил его до двери, у которой уже ждал  мистер
Тендль, чрезвычайно взволнованный. Флорентиец впустил его в кабинет и сказал
Сандре:
   - Попроси Ананду не начинать,  пока  я  не  приду.  Ну  что,  мой  бравый
капитан?
   - Ох, адмирал, я ещё никогда не был в таком смятении, -  ответил  Тендль,
тяжело опускаясь в кресло. - Мартин умер полчаса назад. И этот  вот  ужасный
пакет он просил передать тому человеку, которого обнаружил в вашем  кабинете
в тот день, когда залез сюда через окно. Я так и не мог  добиться  от  него,
кто же был этот человек. - Это был я, - сказал князь Сенжер.
   Тендль,  нервы  которого  были  натянуты   до   предела,   вздрогнул   от
неожиданности.
   - Я понимаю, как вы должны быть расстроены, если столь  долго  пробыли  с
несчастным Мартином и несли в руках плод  его  многочисленных  преступлений.
Возьмите мою конфету, она подкрепит вас лучше всяких успокоительных капель.
   Тендль машинально взял в рот конфету. Он не мог собрать свои мысли  и  не
знал, с чего начинать.
   - Итак, капитан, поручение моё превысило ваши силы?- спросил Флорентиец.
   - О нет, адмирал. То  ли  конфета  князя  обладает  какими-то  волшебными
свойствами, то ли пакет Мартина внушал мне такое отвращение,  только  я  уже
владею собой и могу рассказать всё толком. В тот день, как вы мне приказали,
я отправился к  Мартину.  Я  нашёл  его  совершенно  запущенным,  брошенным,
больным. Я нанял ему отдельную палату в одной из частных лечебниц, пригласил
к нему сиделку и поручил его наблюдениям нескольких врачей.  Каждый  из  них
интересовался болезнью пациента,  охотно  брал  деньги  за  визиты,  но  всё
лечение сводилось только к этим визитам. Наконец, один из  них  сказал  мне,
что надежды на спасение больного нет никакой. Но при хорошем питании и уходе
можно надеяться на возврат памяти и речи, правда, всего на несколько дней.
   Я послушался врача, перевёз Мартина в тихий дом на окраине, и там он  три
дня назад заговорил.  -  Тендль  немного  помолчал,  несколько  раз  глубоко
вздохнул, словно желая выдохнуть что-то очень тягостное. - Я не помню, чтобы
когда-либо в жизни был так несчастен, как в эти дни. Мартин сознавал, что он
умирает, и весь первый день его речи были  сплошным  проклятием  Браццано  и
Бонде. Попало и Дженни, о которой он  говорил  чудовищные  вещи,  что  можно
объяснить только его безумием.
   В середине второго дня в больном произошёл перелом. Ему  стало  чудиться,
что он видит человека, с которым встретился в этой вашей комнате. И он  стал
взывать к милосердию и молить подарить ему фиалку. Он клялся, что никогда не
крал кольца, что кольцо с фиалками из аметистов, за которым Браццано гонялся
по всему свету, украл подкупленный лакей. Но что затем кольцо было  передано
одному из агентов Браццано и исчезло у того самым загадочным образом,  когда
он уже возвращался домой, в Константинополь. Судьба этого кольца, с  которым
Браццано связывал некоторую свою  власть  над  вами,  князь  Сенжер,  никому
неизвестна.
   Много  ещё  непонятных  и  безумных  вещей  говорил   Мартин.   В   своих
воображаемых беседах  с  вами  он  исповедовался.  Я  совершенно  не  был  в
состоянии представить, что человекообразное существо  может  опуститься  так
низко. Я пытался остановить его, убедить, что никого кроме  меня  в  комнате
нет. Он начинал буйствовать, швырял в меня чем попало и укорял, что я  мешаю
ему очиститься в последней исповеди хотя бы настолько, чтобы Браццано не мог
беспокоить его душу, вызывая её после  смерти  и  заставляя  повиноваться  и
служить его грязным целям. Он кричал, что  вы,  князь  Сенжер,  обещали  ему
спасение и защиту, если  он  откажется  от  злой  жизни  и  возвратит  часть
ворованного добра тем невинным, которых разорил. Вот в этом ужасном  пакете,
как он уверял вас в своей зрительной галлюцинации, вы найдёте документы  его
сестры, матери, жены, сына, которых  он  пустил  по  миру  за  их  нежелание
разделить его разбойничью жизнь. Он уверял, что здесь его  шкатулка,  полная
драгоценных камней, с которыми  он  хотел  бежать  от  своей  шайки,  ожидая
удобного случая.
   Он просил вас разделить эти сокровища между обворованной им  семьей  и...
ужасно выговорить!.. между детьми женщины,  которую  он  обманул,  бросил  и
довёл до виселицы, взвалив на неё  своё  преступление  и  подкупив  судью  и
стражу. У меня нет сил передать вам весь ужасный синодик Мартина, я запомнил
только число жертв, им погубленных на виселице, в  каторге  и  тюрьме  -  он
называл цифру 140, - которую повторял мне несколько раз, вернее, твердил  её
вашему воображаемому образу.
   Непрерывный  разговор  с  вами,  исповедь  с  немыслимыми   подробностями
издевательств над своими жертвами продолжалась почти до вечера. Только  часа
два тому назад он  утих  и  стал  благодарить  вас  за  милосердие.  Но  его
ненависть к Браццано осталась  такой  же  жгучей,  и  несчастную  Дженни  он
проклинал, навязывая ей чудовищное  родство.  Не  веря  ничему,  что  Мартин
говорил о Дженни, я всё же пришёл в  ужас  от  компании,  в  которую  попала
несчастная девушка, мучаюсь тем, что не могу ей помочь. Я ничего не  знаю  о
её жизни сейчас. Но на  днях  я  случайно  зашёл  в  музей  повидать  своего
приятеля, который там работает. Проходя  через  Египетский  отдел,  я  вдруг
увидел Дженни, которая не заметила меня. О, Господи, я, должно быть, никогда
не забуду этого лица. Большего отчаяния, большей скорби на женском  лице  ни
один художник ещё не отобразил. Только у  дверей  рая  отверженное  существо
могло бы так смотреть, ожидая, не выйдет ли оттуда её спаситель.
   - Да, дорогой Тендль, - сказал Сенжер, - Дженни действительно  ждала.  Но
ждала она не спасителя, а жертву, свою  невинную  сестру,  которую  приказал
украсть и привезти для своих гнусных целей Браццано.
   Да, Браццано отец  Дженни,  и,  к  сожалению,  это  единственная  правда,
которую сказал вам умирающий злодей. В его исповеди всё пропитано  ложью,  в
которой он привык жить. Многое, гораздо более ужасное  он  скрыл,  а  другое
исказил так, что и следов не найти, если бы пришлось отыскивать  жертвы  его
подлости по его указаниям. К счастью, некоторых мне  уже  удалось  найти.  Я
встретил  сына  Мартина  и  помог  всей  его  разорённой   семье,   отчаянно
нищенствовавшей, снова стать на ноги. Теперь вопрос  только  в  передаче  им
части содержимого из этого  пакета,  да  ещё  надо  отыскать  детей  невинно
повешенной женщины. То была венгерская цыганка, красоты редкой.  Я  беру  на
себя это нелёгкое  дело.  Что  же  касается  Дженни,  то  с  вами,  конечно,
поговорит ваш верный друг Флорентиец.  Я  же  должен  немедленно  выехать  в
город.
   Сенжер поспешно вышел из кабинета, обменявшись многозначительным взглядом
с Флорентийцем.
   - Кто этот Флорентиец, адмирал, и почему бы ему быть мне другом,  да  ещё
верным?
   - Это я, мой капитан, а потому неудивительно, что я ваш  верный  друг.  Я
действительно родом  из  Флоренции.  Когда-то,  очень  давно,  у  меня  были
основания скрывать своё имя. Я жил под прозвищем,  которое  с  годами  стало
моим именем.  Так  я  и  остался  Флорентийцем.  Но  об  этом  мы  поговорим
как-нибудь ещё. Сейчас я хотел бы объяснить вам, что Сенжер вовсе не  жесток
по отношению к Дженни, как это вам показалось.
   Помните ли вы наш первый разговор в деревне? Я говорил  вам  о  такте.  О
том, что надо различать, куда, как, когда можно идти со  своей  помощью.  Вы
должны понять, что  нельзя  врываться  в  чужую  жизнь,  если  не  обладаешь
достаточными знаниями помимо отваги и храбрости. Если бы вы бросились сейчас
на помощь Дженни, не зная даже,  как  защититься  от  гипноза  таких  мелких
злодеев, как Бонда и его племянники, результат был бы один: у Бонды появился
бы слуга на роли Мартина. Для него это была бы большая находка,  для  Дженни
лишний лакей без чести и совести, которых  она  вас  лишила  бы  при  помощи
своего отца. Ну, а для вас - решайте сами, мой капитан, в каком положении  я
бы вас нашёл, когда явился бы вас выручать.
   Если вы желаете и впредь быть моим сотрудником моим капитаном, то вот вам
мой приказ: не входить ни в какие разговоры и переписку с Дженни. Вы  должны
оберегать Алису и не допускать к ней, пока мы в Лондоне, никого из  компании
Дженни, а не только её самоё. Если вы искренне сострадаете Дженни и дорожите
её возможностью быть когданибудь вырванной из кольца зла,  куда  она  сейчас
прочно заточена, хотите в действительности, а не на  словах  помочь  вечному
спасению Дженни, - ни шагу дальше тех границ, которые я поставил вам сейчас.
   Я сказал Дженни при вас, что именно тот, кого она так  оскорбила,  сможет
стать её спасителем и своей рукой привести её в дом сестры.  Но  "может"  не
значит "будет". Чтобы это совершилось, надо, чтобы у вас хватило сил.  Чтобы
вы  обладали  достаточным  знанием,  верностью  и  самообладанием,  дабы  не
дрогнуть в ту минуту, когда понадобится ваше сострадание.  Только  тогда  вы
сможете подать Дженни руку помощи, когда  в  вашем  сердце  не  будет  места
слезам жалости. Когда вы, сострадая Дженни,  будете  мужественно  видеть  не
одно текущее её существование, но видеть и вечно держать  в  памяти  всю  её
вечную жизнь. Когда вы научитесь понимать, что являет  собою  ВЕСЬ  Труд  её
жизни, когда вы будете  точно  знать  и  ясно  видеть,  как  проходит  жизнь
человека на земной и небесной орбитах.
   Мёртвого или отдыхающего неба, Тендль, не существует. И, вообще,  в  мире
не существует ничего бесплодного и праздного.  Земля  под  паром,  и  та  не
отдыхает, энергично готовясь вновь плодоносить. Вы, человек, знаете о многих
миллионах движущихся двуногих созданий. Но потому-то вы и видите  среди  них
так много праздношатающихся, что это ещё не люди-творцы и  строители  общего
блага, это только полусознательные существа, изживающие низшую стадию  своей
личности.
   Многое вам ещё надо понять. Много знаний приобрести. Хотите ли?  Вы  дали
обет идти за мной со всей своей верностью. День за днём ваша верность должна
крепнуть. День за днём должно возрастать ваше  бесстрашие,  чтобы  вы  могли
идти всё ближе и выше и дальше за  мною.  Я  не  стою  на  месте.  Я  следую
неустанно за Теми, Кто подал мне руку  сострадания  и  любви.  Моя  верность
движется за их верностью, как их верность движется вслед за вечным движением
Великих Сущностей. И в этом вечном и неустанном движении  к  Совершенству  -
закон Вселенной. Если сердце ваше радуется возможности влиться в это  кольцо
вечного труда, если мысль ваша счастлива тем, что знает Свет, повторите обет
добровольного послушания и идите за мной до конца.
   - Есть, адмирал,  повторяю  радостно,  легко  мой  вам  обет  послушания.
Счастлив беспрекословно выполнять указанное вами, в том числе и то, чего ещё
не понимаю.
   - Итак, мой друг, вот вам мои первые указания: ни слова в ответ на письма
Дженни. Ни одного свидания с нею, даже если она  будет  обращаться  к  вашей
чести джентльмена. Закаляйте волю. Смотрите без осуждения на все зигзаги  её
поведения и шлите ей то сострадание, которое может избавить её пусть даже от
одной лишней капли мучений. Собственной вашей любовью стройте ей мост. И  на
этом мосту, на его чистых досках, которые вы станете укладывать  сами,  одну
за другой, Дженни сможет когда-нибудь ухватиться за вашу мужественную руку и
перейти в счастливый дом Алисы, минуя отчаяние и погибель. Это пока всё, что
я даю вам как урок. Пойдёмте слушать музыку, нас ждут.
   Флорентиец  пожал  протянутые  ему  руки  и  вышел  вместе  с  Тендлем  в
музыкальный зал. Зал был ярко освещен и сиял, точно храм во время торжества.
Вся семья уже была в сборе.
   Графы Р., Лиза и капитан устремились  навстречу  входившему  Флорентийцу,
благодаря за неожиданную радость музыкального сюрприза.
   - Я счастлив  доставить  себе  удовольствие  -  увидеть  всех  вас  моими
гостями. Но всё же и вы и я обязаны сегодняшней радостью Ананде.
   Всем хотелось быть ближе к Флорентийцу, и потому возле него  образовалось
нечто вроде амфитеатра. Всех, кому суждено было  расстаться  с  ним  вскоре,
Флорентиец усадил поближе к себе.  Тех,  кто  собирался  с  ним  в  Америку,
отослал к сэру Уоми, сидевшему в глубине зала. И теперь, как  только  смычок
Ананды коснулся струн, все подняли головы и  впились  глазами  в  музыканта,
чтобы  не  оторваться  от  его  сияющего  лица  до  самого  конца.  И  снова
присутствующие забыли обо всём  условном,  распахнув  настежь  двери  своего
сердца и разрушив перегородки между собой и теми, кто был рядом.
   Нечто великое, божественное выливалось из сердец слушателей, и  казалось,
нет в зале отдельного дыхания, а есть Единое, нераздельно слитое и  спаянное
в монолитный шар чарующими звуками  Ананды.  Только  когда  замер  последний
звук,  слушатели  снова  ощутили  себя  людьми  земли,  как  бы  с   усилием
втискиваясь в  привычный  телесный  футляр.  Но  Ананда  не  дал  им  долгой
передышки. Он запел, аккомпанируя себе на рояле.
   Алиса, совсем недавно говорившая Флорентийцу, что благодаря Ананде поняла
человеческие возможности, теперь осознала,  что  не  всякий  бескорыстный  и
преданный искусству человек может достичь того  же  совершенства.  Она  была
потрясена. Так, казалось ей, Ананда не пел ещё ни разу. Алисе чудилось,  что
то не были человеческие звуки. То была стихия, нечто опустившееся  на  землю
из какого-то иного мира.
   Языка, на котором пел Ананда, Алиса не знала,  мозг  её  словно  перестал
работать. Ей мнилось, что она рассталась с телом. Всё  вокруг  неё  заиграло
чудесными яркими красками. Алиса видела сейчас  не  Ананду,  каким  она  его
знала,  но  огромный,  переливающийся   перламутром   шар,   казавшийся   ей
прозрачным.  Неописуемой  красоты  огненные  бабочки  летали  вокруг   шара,
создавая иллюзию колеблющегося воздуха. Звуки виделись ей пёстрыми  лентами,
они сплетались в геометрические фигуры, а руки Ананды сыпали  снопы  искр  и
света на клавиши. Алисе стало казаться, что она сделалась ещё легче, что она
куда-то поднимается и кружится в этом сиянии. И вдруг она  увидела  рядом  с
собой отца.
   - Алиса, одно мгновение, и  окончена  земная  жизнь.  И  нет  возможности
принести на землю ничего из того,  что  постигаешь  вновь.  Помни  об  этом.
Помни, что те, кто может посредством искусства перенести человеческое сердце
и сознание в мир сверхсознательного, где ты  сейчас  находишься,  -  это  не
люди, а  самоотверженные  частицы  божественной  Мудрости.  Они  соглашаются
принять и носить человеческое тело, чтобы проложить людям путь Света.
   Надо идти за  ними.  Им  надо  служить,  чтобы  через  своё  грубое  тело
проносить их тонкие энергии в те грязные и  суетные  места,  куда  им  самим
проникнуть уже невозможно. Помни. Храни чистоту и иди смело всюду, куда  Они
тебя посылают. Но ни под каким видом не нарушай положенного ими запрета.
   Песня кончилась. Алиса точно откуда-то упала,  мгновенно  ощутив  тяжесть
своего тела. Она огляделась вокруг и увидела, что находится  в  кресле,  что
подле неё сидит сэр Уоми и держит её за руку.
   - Молчи, дитя. То, что ты видела и слышала,  -  только  для  тебя  одной,
только твоё. Ты видела, как огонь творчества раскрывает двери духу.  Тот,  с
кем однажды это было, когда-нибудь сможет сам проникнуть в сферу творчества.
Запомни, ни слова никому, - сказал сэр Уоми.
   - Друзья мои, - поднялся с места Флорентиец. -  Сегодня  Ананда  дал  нам
прощальный концерт. Очень скоро капитан Ретедли увезёт некоторых  из  нас  в
Америку. Пусть эти священные мгновения счастья жить вне всяких  условностей,
которые мы прочувствовали сейчас, когда в каждом из  нас,  в  той  или  иной
форме, родилась новая творческая энергия, новое  понимание  того,  что  надо
жить освобожденным и радостным, останутся в памяти навеки.
   Вдали, думая друг о друге, будем помнить именно  эти  минуты  единения  в
красоте. Будем благословлять Ананду. Он помог нам  раскрыть  в  себе  высшие
силы Любви. Прими, Ананда, дорогой друг и брат, с моим поклоном  нашу  общую
тебе благодарность.
   Когда тебе аккомпанирует обычный земной человек,  ты  шлёшь  земле  песни
очищения. Тогда слышится в  них  вся  скорбь  земли  и  вся  её  радость.  И
слушатели понимают,  чего  может  достичь  человек,  прокладывая  для  своих
собратьев тропу к красоте. Но сегодня ты рассказал  нам  о  гармонии  своего
существа, о Мудрости живой, растворённой в твоей доброте и  сострадании.  На
скорбную, заплаканную землю ты принёс живое небо и показал нам  сияющий  его
кусочек. За одно это мгновение мы утвердились  в  добре.  И  каждый  из  нас
по-своему понял, как ещё далёк от совершенства, но  не  отчаялся,  а  только
осознал в себе силы такта и радости. Силу  творить,  творить,  как  может  и
умеет. Но без слёз, без раздражения, без  тупого  упорства  и  упрямства,  а
наоборот, откинув личное самолюбие и расчёт, легко и бескорыстно.
   С этого момента мы уже не будем, мы просто не сможем  жить  одной  только
землёй. И всегда будем помнить, что в нас и с нами живёт  и  трудится  живое
небо. Будь благословен, Ананда. Привет и поклон твоему огню, пусть  вечность
он горит всё также ярко, пусть всякий встретивший тебя  омоется  радостью  в
твоей атмосфере.
   Не дав Ананде ответить, Флорентиец обнял его и стал прощаться  со  своими
гостями, говоря, что его отзывают неотложные дела. Все поспешили  разойтись,
чтобы ещё раз, наедине, пережить всё то, что поняли этим вечером. Прощаясь с
Анандой,  никто  не  произносил  никаких  слов,  боясь  нарушить  очарование
внутреннего счастья, с которым уходил. В них пульсировала огромная  энергия,
ибо они  знали  теперь,  знание  Вечного,  как  радостного,  чистого  труда.
Родилось ощущение ожившего внутри аспекта Жизни.
   Возвратясь к себе, Флорентиец послал Артура за Амедеем. После разговора с
лордом Бенедиктом Амедей почти всё своё свободное время посвящал архитектуре
и  инженерному   делу.   Незаметно,   но   очень   внимательно   руководимый
Флорентийцем, Амедей до неузнаваемости изменился не только внутренне,  но  и
внешне. Куда только подевался прежний рассеянный добряк, не  умеющий  никого
привлечь к труду, а наоборот, портивший всех  своей  добротой!  Амедей  стал
теперь  пристально  вникать  в  дела,  поняв,  что  без  урока  практической
деятельности ему не построить той семьи, в которой могла бы жить и выполнить
свою задачу Алиса. Умный и наблюдательный от  природы,  он  поражался  жизни
лорда Бенедикта и  был  не  в  силах  мысленно  охватить  всю  разнообразную
деятельность своего друга - хозяина дома.
   Огромная  переписка,  постоянное  пополнение  библиотеки,  внимание,   от
которого ничто не могло укрыться, и неизменная ровная сила любви и доброты к
каждому - всё это потрясало Амедея. Ни разу не услышал он раздражённой нотки
в голосе лорда  Бенедикта,  когда  тот  бывал  грозным.  Видевший,  с  каким
благоговением Ананда неизменно говорил с Флорентийцем,  Амедей  сегодня  был
ошеломлен   величайшим   смирением,   звучавшим   в   голосе    Флорентийца,
благодарившего Ананду за пение. Так смиренен  был  поклон  Флорентийца,  как
будто самому Богу, а не Ананде отдавал его он.
   В душе и сердце Амедея, не умевшего ничего делать наполовину, всё ещё  не
заживала маленькая ранка, откуда - так ему казалось  -  продолжали  сочиться
капельки крови. Сознавая, как счастлива его жизнь, любя Алису и  вознеся  её
на пьедестал, он... думал, что рядом с нею ему на этом пьедестале места нет.
Если бы не вера в безошибочность знания своего великого друга, он уже десять
раз просил бы Флорентийца освободить его от брака с Алисой. Обожая  девушку,
он чувствовал себя возле неё легко и просто только тогда, когда ощущал  себя
её братом, защитником и другом. Как только он начинал думать об Алисе как  о
будущей своей жене, он терял всякую бодрость, становился робким,  молчаливым
и казался себе не умнее вороны, возмечтавшей о павлиньих перьях.
   В результате этих мук Амедей  стал  избегать  Алису  и  страшился  всякой
возможности оказаться с нею наедине. Девушка вначале  как  будто  ничего  не
замечала, но затем он стал ловить на себе её  взгляды,  в  которых  сверкали
искорки юмора, такого у неё острого. А в последнее время он  стал  подмечать
печаль, вопрос и даже тревогу в её чудесных глазах, когда они были  обращены
на него. Сегодня он по обыкновению внимательно следил за нею  и  восторгался
её игрою, сливая её и музыку воедино. Но он не терял ощущения плотной формы,
отлично сознавая всё окружающее, знал, что перед ним сидит Алиса, которую он
обожает и без которой для него нет не только радости, но и жизни вообще.
   Что же, случилось, когда Ананда запел один? Почему он, Амедей,  забыл  об
Алисе? Забыл о своём личном счастье? Забыл о. времени? Он знал теперь, четко
и ясно, что Жизнь - это и есть полная  свобода  от  возможности  страдать  и
бояться. Что земная жизнь полноценна только в том случае, если  в  свободном
сердце звенит звук, всё собирающий в  одно  неразрывное  кольцо  радости.  И
таков звук, летящий из уст Ананды.
   Так сегодня в сознании Амедея зазвучало понимание того, что есть  Любовь.
Любовь не требует, не нуждается в том, чтобы ей давали. Она сама  отдаёт.  И
живёт она только потому, что отдаёт. Иначе она потухла бы. Амедею  казалось,
что это не Ананда был у рояля, а горел  там  костёр,  не  Флорентиец  сидел,
окруженный людьми, а костёр, от которого  распространялись  во  все  стороны
огромные ленты и словно проникали в сидящих рядом людей. От сэра  Уоми  тоже
исходило пламя, и все трое подымались, как столбы огня,  к  самому  потолку,
там соединялись и двигались, словно гигантские пламенеющие цветы.
   Амедей вспоминал эту привидевшуюся ему картину, и ему становилось  легко.
Закрылась кровоточившая рана и раскрылось его духу то  счастье  жить,  когда
понимаешь своё место не только на земле, но  и  во  Вселенной.  Он  вспомнил
слова Флорентийца о том,  что  мир  в  сердце  человека  настаёт,  когда  он
начинает понимать это...
   К нему постучали, и Артур передал ему просьбу Флорентийца спуститься. Уже
на лестнице Амедей почувствовал себя как-то необычно. В первый раз ему  было
легко и просто войти в комнату Флорентийца. Ему казалось, что он всё  теперь
воспринимает по-новому, - и ночь,  и  Артура,  и  Сандру,  встретившегося  и
улыбнувшегося ему: всё казалось ему не таким, как вчера. Когда Амедей вошёл,
Флорентиец стоял один посреди комнаты в своей белой, шитой  золотом  одежде.
Ещё никогда не видел его Амедей таким прекрасным.
   - Что, мой друг, сегодня даже среди ночи видишь сияющие небеса?  Вот  что
значит освободиться от одной только ранки, которую бередит личное страдание.
Присядь здесь, Амедей, рядом. Сейчас ты уже и сам понимаешь,  почему  я  так
долго не говорил с тобой. Ещё вчера я должен был истратить  тысячу  слов  и,
возможно, ни в чём тебя не убедил  бы.  Нельзя  поднять  человека  на  новую
ступень духовного развития, сколько бы ни  силился  показать  ему  мудрость,
находящуюся в нём и рядом с ним. Когда же эта Мудрость, у каждого по-своему,
по  самым  разнообразным  причинам,  шевельнётся  внутри,  человек  в   одно
мгновение может оказаться не только на другой ступени сознания, но и  совсем
в другом звене той золотой цепи, что  опоясывает  всех  людей,  как  сила  и
энергия Вселенной, ежеминутно творящая и бросающая на землю свои искры.
   Тот, кто может видеть их и слышать, вплетает их в свой труд. И тогда люди
называют его гением, озарённым. Но  дело  не  в  гениальности,  а  только  в
ожившей частице, в  шевельнувшемся  внутри  аспекте  Мудрости,  в  осознании
полной, до конца, освобождённости в своём труде.
   Твоё сердце раскрылось внезапно. Ты забыл  о  себе.  Ананда  помог  твоей
доброте вырваться на свободу. И она объяснила тебе, что Жизнь - это Свет  на
пути человека. Свет этот не гаснет, не мигает и не подавляется  ничем,  если
его не тушить мыслями о себе, сомнениями и страхом. Ты видел сегодня красные
ленты любви, подобно пламенным канатам связующие людей между собой. Ты  смог
увидеть  их,  потому  что  уже  способен  связать  себя  с  людьми   цельной
преданностью, не требуя благодарности взамен. Это твой путь  -  путь  любви,
милосердия и доброты. Сейчас ты идёшь за мной, так  как  тебе  надо  учиться
огромному такту, уверенности в себе и умению руководить людьми,  прежде  чем
ты построишь дом и семью для Алисы и тех, кто обретёт у вас  приют.  Сначала
же постигни, что такое такт, пойми, как следует нести доброту и  милосердие.
Сегодня мне уже не  нужно  говорить  тебе  о  том,  чтобы  ты  изменил  своё
поведение по отношению к Алисе. В тебе уже нет  прежней  горечи  и  гордыни,
из-за чего и сочилась из тебя та кровавая жидкость. Ты считал, что  то  была
рана смирения, а на самом деле всё обстояло наоборот.
   Сегодня тебе стало ясно, что смысл жизни в том, чтобы слиться в  любви  с
теми, кто, как и ты, идёт по земле. Ты увидел, что только таким путём  можно
подняться на духовные высоты и встретить  горячую  любовь  тех,  кто  прошёл
дальше нас в своём совершенстве.
   Идти путём доброты,  любви  и  самоотречения  вовсе  не  значит  потерять
здравый смысл, чтобы забыть о себе так, как это  понимал  Диоген,  на  самом
деле не забывавший о себе ни на миг. Твоя роль не только в том, чтобы  стать
мужем Алисе. Ты ещё и  будущий  строитель  общины,  и  носитель  новой  идеи
общественной жизни, и воспитатель тем, кого ты в это воплощение считал  выше
себя и кто придёт к тебе снова ребёнком.  Для  всех  этих  ролей  необходимо
полное самообладание. Вдумайся, что это такое? Это такая освобождённость  от
страстей, когда ни одна из искр, брошенных тебе  кем-то  в  раздражении,  не
может возбудить в тебе ответной  страсти,  ответного  раздражения.  В  твоём
свободном от зла сердце страстям остаётся только угаснуть.
   Мы уедем через два дня. Найди возможность высказать Алисе  свою  глубокую
любовь и радость. Бедная девочка, видевшая так много измен  и  предательств,
молча страдает, полагая, что не слишком нравится тебе. Не особенно-то  яркое
счастье думать, что на тебе женятся, выполняя чей-то наказ. Я вижу,  как  ты
поражен тем, что Алисе могла явиться такая странная мысль. Вот тебе и первый
урок такта, который надо пройти.  Не  принимай  никакого  участия  в  борьбе
Дженни и её приятелей. Во время нашей разлуки  будь  подле  Ананды.  А  пока
здесь Сенжер, будь подле него. Он великий знаток технических наук.
   Надеюсь, что свидимся раньше, чем пройдёт два года. Будь здоров, мой сын.
Мужайся и работай так, как будто я всегда рядом. Просыпаясь утром, становись
на дневное дежурство у Вечности. Отходя ко сну, ей же дежурство сдавай. Если
будешь думать, что я рядом с  тобой,  мы  станем  дежурить  вместе.  Отдавай
каждому делу всё внимание, каждой встрече - всю полноту чувств и  мыслей.  И
день за днём ты будешь крепить нашу связь.
   Сердечно обняв Амедея, Флорентиец отпустил его и сел к своему письменному
столу. Давно уже спал весь дом,  а  в  комнате  хозяина  всё  ещё  работали.
Склонясь над картой, что-то обсуждали с Флорентийцем сэр Уоми  и  Сенжер,  а
Ананда записывал их решения на листах бумаги, кипа которых  всё  росла.  Так
застал их рассвет.
 
 
   ГЛАВА 21
   ДЖЕННИ И ЕЁ СВИДАНИЕ С СЭРОМ УОМИ
   После напряжённого ожидания Алисы и матери в музейном  зале,  где  Дженни
надеялась легко завладеть обеими,  потому  что  ей  казалось,  что  она  всё
безошибочно рассчитала,  Дженни  позвала  на  совет  Бонду  и  мужа.  Бонда,
пустивший в ход все известные ему средства, чтобы вернуть себе голос, так  и
не смог ничего поделать и продолжал говорить хриплым  шёпотом,  да  и  то  с
большим трудом. И чем больше он бесился, тем труднее было ему говорить.
   С тех пор как Дженни увидела, что он бессилен  помочь  самому  себе,  она
перестала  его  бояться.   Прежний   страх   сменился   презрением.   А   то
обстоятельство, что Бонда не  доверял  ни  одному  из  своих  племянников  и
обращался к Дженни с  просьбами  помочь  в  разных  его  делах,  потому  что
отсутствие голоса не давало ему возможности  объясниться,  а  плохое  знание
языка мешало переписке, ставило его  в  какое-то  заискивающее  и  несколько
подчинённое положение по отношению к Дженни.
   Боясь Браццано, приказаний которого - и самых главных - он  не  выполнил.
Бонда не забывал, что Дженни была его дочерью,  и  стремился  её  задобрить.
Хотя он и не пленился Дженни, но сумел оценить её хитрость и  злобу,  понял,
что врагом она ему будет беспощадным, и решил сделать всё,  чтобы  оказаться
ей полезным, а если удастся, то  и  необходимым.  Поэтому,  получив  записку
Дженни с просьбой зайти к ней  следующим  вечером  по  важному  делу.  Бонда
обрадовался и решил разыграть перед Дженни роль преданного друга  и  верного
помощника.  Он  стал  обдумывать  план   дальнейшего   поведения,   стараясь
приготовить именно такие крючки приманок, на которые - он  полагал  -  рыбка
всего скорее клюнет.
   Что же делала эти два дня Дженни? Почему она  отложила  совет  со  своими
друзьями, вместо того чтобы немедленно действовать с ними заодно?
   Дженни всё ещё не считала себя окончательно побежденной и устремила  своё
внимание на голубоглазого простака, как она окрестила сэра Уоми. Ей пришло в
голову, что он мог и не получить её письма, что отвратительный  хозяин  дома
мог и не отдать его, если почта попала ему в руки.  Дженни  решила  ещё  раз
писать добряку и разыграть перед ним оскорбленную  женщину,  надеявшуюся  на
джентльменскую помощь, а получившую в ответ невежливость.
   "Я даже не знаю, что мне теперь думать о Вас, сэр Уоми, - писала  Дженни.
- Если бы хоть на одну минуту я могла допустить мысль, что Вы  получили  моё
письмо и не ответили мне, я бы, разумеется, не писала Вам. Я считала бы, что
мужчина, кавалер, каким должен быть каждый англичанин, не ответивший даже на
письмо, не достоин внимания. Но так  как  я  писала  одновременно  матери  и
сестре и от них также не получила ответа, я поняла, что ни Вы, ни  они  моих
писем не увидели.
   Мне не хочется повторяться. Я приступаю к главному: мне надо увидеться  с
Вами. Не только для меня одной, но и для пользы и безопасности моих матери и
сестры.
   Мать моя всю жизнь была неумна и  безалаберна.  А  сестра  настолько  ещё
подросток, что её сумбурности удивляться не приходится.
   Я надеюсь, что Вы поможете мне их спасти из страшных лап лорда Бенедикта,
куда они попали по своей неосмотрительности. Отчасти, конечно, по вине отца.
Несчастный мой отец передал Алису  лорду  Бенедикту,  а  мать  мою  тот  сам
насильственно увёз из дома. Вы, конечно, ничего этого знать не можете, как и
многого ещё другого о поведении Вашего хозяина,  на  что  я  Вам  постараюсь
открыть глаза".
   В этом месте рука Дженни слегка дрогнула. Она вспомнила о  трёх  письмах,
полученных ею от лорда Бенедикта, вспомнила,  что  она  их  даже  не  прочла
толком, но что они были к ней милосердны, вспомнила его слова в конторе, и у
неё даже началось сердцебиение. Но она не позволила себе распуститься, жадно
схватила папироску, всегда услужливо  приготовленную,  затянулась  несколько
раз, прогнала назойливый зов совести, усмехнувшись так нагло и зло, что  сам
Браццано остался бы доволен, и продолжала писать.
   "Не стоит нам с Вами тратить ни силы, ни энергию  на  перечисление  чужих
грехов. Лучше нам встретиться, хорошо понять друг друга и  разгромить  армию
врага, раньше чем он успеет собраться с силами.  Для  меня,  конечно,  самое
противное - явиться в дом лорда Бенедикта. Но  если  Вам  это  удобнее  или,
по-Вашему, мне полезно побывать самой в его доме, я,  разумеется,  приеду  и
туда, победив своё отвращение к воздуху, которым наполнен этот дом".
   Подписавшись  "друг",   Дженни   осталась   довольна   письмом,   вызвала
посыльного, приказала немедленно отправиться  по  адресу  и  без  ответа  не
возвращаться. Покончив с этим, Дженни оделась и пошла по  своим  делам,  как
сказала мужу. На самом же деле она решила издали  понаблюдать  за  особняком
лорда Бенедикта, так как ей смертельно скучно было ждать ответа. Но  сделать
этого Дженни не удалось. При входе в отель на неё налетел Бонда, державший в
руках телеграмму. Лицо его было так мрачно и бледно, что Дженни  поняла  всю
серьёзность дела, для которого он звал её к  себе.  Войдя  в  свою  комнату,
Бонда молча протянул ей телеграмму. "Мартин скончался. Пересылаю  письмо.  -
Тендль", - прочла Дженни.
   - Каким образом мог ускользнуть от нас этот прохвост? - хрипел  Бонда.  -
Неужели же, если я был болен и не мог сам присмотреть за  ним,  ни  один  из
моих племянников не  догадался  этого  сделать.  Я  в  отчаянии,  Дженни,  -
прибеднялся Бонда, стараясь втянуть её в  свои  дела  и  сделать  как  можно
скорее своей сообщницей. - Прочтите это проклятое письмо. Там  будет  и  для
вас кое-что не очень-то приятное. Но  вы  не  обращайте  внимания.  Вникните
только в суть: Мартин изменил нам перед смертью. Вы ещё очень  мало  знаете,
поэтому не можете оценить всей неприятности этого факта. Но факт тот - и  вы
это запомните - что человеком можно воспользоваться  даже  тогда,  когда  он
умер. Но этот мерзавец нашёл себе защитника, и теперь никто из нас  пока  не
сможет до него дотянуться. Но это только пока. Если заполучить Алису,-  наше
дело в шляпе.
   Хорошо, если вы найдёте кого-нибудь, кто был бы не глуп и смог пробраться
в дом лорда Бенедикта. Если бы только он сумел набросить на шею вашей сестре
одну вещицу, всё было бы  в  порядке,  -  хрипел  Бонда,  пронизывая  Дженни
глазами, которых она теперь совсем не боялась.
   - Ваши вещицы, похоже, мало стоят по сравнению с теми заклятиями, которые
знает лорд Бенедикт,- нагло хохотнула Дженни.
   Глаза Бонды метнули искры бешенства, что тоже повеселило Дженни,  но  всё
же она поняла, что власть его над нею ещё  огромна,  так  как  почувствовала
вдруг, будто он ударил её прямо в грудь.  Робости  Дженни  не  выказала,  но
хохотать перестала. В свою очередь Бонда овладел собой.
   - Та штучка, что у меня приготовлена для Алисы,  похитрее  вашей,  должно
быть, - и пока Дженни раздумывала, сказать ли Бонде о своих планах, он подал
ей письмо. Взяв его в руки, Дженни поразилась. Было видно, что письмо писали
много дней, оно  было  измято  и  запачкано  чернилами  и  какими-то  рыжими
кляксами, точно писавшая его рука кровоточила.
   "Пишу тебе, проклятый Бонда, это письмо, потому что хочу  рассчитаться  с
тобой перед смертью. Если бы не встреча с тобой и не подлый  обман,  которым
ты меня заманил, я бы не лежал сейчас  умирая.  Даже  рассчитаться  с  вами,
моими душегубами, я не имею сил.  Вы  бросили  меня,  как  собаку,  когда  я
заболел. И если бы меня не подобрали те, кого вы зовёте  своими  врагами,  я
так и не знал бы, что такое жизнь в добре и свете, над которыми кощунствовал
вместе с вами".
   В письме следовал  пропуск,  видно,  писавший  устал,  сделал  перерыв  и
продолжал несколько изменившимся почерком.
   "Теперь я не торжествую, что сделал всем последнюю  пакость  и  освободил
мой дух от вашего мерзкого влияния. Я понял  что-то  большее,  чего  вам  не
понять и о чём с вами и говорить бесполезно. Но лично тебе, Бонда, и  трижды
проклятому Браццано я не прощаю подлости, с которой вы  меня  сгубили.  Всё,
что вы заставляли меня красть, я крал, себя не забывая. И здесь мы квиты. Но
то, что вы  украли  у  меня  семью,  моё  сердце  -  этого  я  не  прощаю  и
вознаграждаю себя, но как, вам этого не узнать. Знайте только, что  здесь  я
отомщен. Можешь передать Браццано, что его прелестной дочке, которой вы  все
помогаете потерять человеческий образ, я тоже в этом усердно помогаю и  буду
помогать ещё усерднее из гроба".
   Снова следовал перерыв, и через несколько строк, уже более слабым и менее
разборчивым почерком было написано:
   "В итоге жизни  знаю  только  одно:  вы  все  погибнете  скоро.  Ваша  же
подружка, дочка Браццано, испив с вами всю чашу мерзостей,  всё  же  от  вас
сбежит. Смотрите за ней хорошенько, не то она вас всех  подведёт.  Если  ты.
Бонда, будешь умирать, как умираю я, то с меня будет  довольно.  Но,  думаю,
что ничья милосердная рука тебя, душегуба, не подберет. Браццано  проклинаю,
дочь его проклинаю, и с этим ухожу. Вы сделали моё тело кровоточащим, ну а я
все ваши тайны отдал тем, кого вы считаете врагами. Попробуйте теперь с ними
сражаться.
   Может быть, ад меня пожрет через несколько часов, но  каждый  из  вас  не
будет знать ни минуты покоя, так я проклинаю вас за  все  муки,  которым  вы
меня подвергли. Тот, кто был когда-то человеком и назывался Мартин".
   - Зачем вы дали  мне  читать  этот  бред  сумасшедшего?  О  какой  дочери
Браццано он говорит?
   Бонда ядовито усмехнулся, и, казалось, его улыбка говорила: "А  я  думал,
что вы умнее и проницательнее", но сказал только следующее:
   - Я дал вам прочесть эту галиматью, чтобы вы  поняли,  что  ни  на  кого,
кроме меня и Браццано, нельзя полагаться. Даже муж ваш -  и  тот  ненадёжен.
Если вы сумеете привязать его к себе, тогда, пожалуй, ещё можно  говорить  о
каком-либо доверии. Но... я бы вам советовал не доверяться ему  в  серьёзных
делах. Что касается Алисы, то здесь лучше всего завести дружбу с кем-либо из
живущих в доме лорда Бенедикта. Мне казалось бы,  что  Тендль  фигура  самая
подходящая. Его можно обворожить и добиться тайного свидания с Алисой. А нам
только это и нужно.
   - Добиться свидания с Алисой легче, чем  вы  думаете,  дядюшка.  И  может
быть, это скоро совершится. Подождите до завтрашнего вечера,  тогда  я  вам,
может быть, и скажу что-нибудь приятное по этому поводу. Теперь же мне  надо
идти. Но почему вас так тревожит смерть Мартина? Я вас ещё ни разу не видела
таким мрачным.
   - Вскоре вы о многом будете думать иначе. Сейчас могу вам  сказать  одно:
нерадостна будет наша встреча с Браццано, если явимся к нему  без  Алисы  да
ещё без Мартина.
   Расставшись с Бондой, Дженни  перестала  о  нём  думать.  Она  совершенно
забыла о письме Мартина и о нём самом, а думала только, что  ответят  на  её
письмо, и о свидании с сэром Уоми, которого теперь ждала  ещё  нетерпеливее.
Мысли её вертелись в комнатах дома лорда Бенедикта, и она представляла себе,
как найдёт Алису и привезёт её к Браццано. Почему  Браццано  так  добивается
Алисы? Уж не дочь ли она ему? Дженни даже остановилась, настолько эта  мысль
показалась ей глупой, ведь Алиса была так  похожа  на  пастора.  Но  о  себе
Дженни ни на миг не задумалась, хотя что-то кольнуло её  в  сердце  остро  и
мучительно. Дженни вернулась к себе и нашла здесь  посыльного.  Приняв  своё
собственное письмо, которое ей подали, за ответ  сэра  Уоми,  разочарованная
Дженни зло закричала:
   - Что это значит?
   - Джентльмен, которому адресовано письмо, уехал на  пристань  и  вернётся
только к трём часам, так мне сказал его слуга.
   - Ну так вам следовало сидеть и ждать. Я велела без ответа  не  являться.
Отправляйтесь обратно, ждите и немедленно везите  ответ,  -  уже  приходя  в
неистовство, кричала Дженни.
   Было около двух. Дженни подумала, не поехать ли ей самой  на  пристань  и
постараться невзначай  встретиться  с  голубоглазым.  Но  до  пристани  было
далеко, и завлекать кавалера на улице ей показалось делом нудным. К тому  же
Дженни отлично знала, что на открытом воздухе она совсем не  так  интересна.
Она решила отправиться к модному портному и выбрать себе  элегантное  чёрное
платье, вроде того, в котором последний раз видела Алису.
   Выполнив эту свою  прихоть,  Дженни  зашла  в  кафе,  чтобы  подольше  не
возвращаться домой. Пусть ответ сэра  Уоми  уже  ждет  её.  Сидя  за  чашкой
шоколада, которого ей совсем не хотелось, Дженни в первый раз  почувствовала
себя одинокой.
   Когда она писала об этом в  письмах,  она  только  подбирала  жалостливые
слова, но в душе её этого чувства не было. Теперь  же,  наблюдая  парочки  и
дружные семьи, Дженни вдруг задала себе вопрос: "Что же дальше?" Сколько она
ни спрашивала мужа, так толком и не могла добиться, куда они  едут.  Сначала
он ей говорил, что в Константинополь, потом несколько раз упоминал  какие-то
захолустные австрийские городки, куда они отправятся повидаться с  Браццано,
который лечится на курорте.
   На Дженни накатило уже знакомое ей бешеное раздражение,  злоба  на  мать,
которая стала казаться ей виновницей  всех  её  несчастий.  Дикая  ненависть
вспыхнула вдруг в Дженни. Ей подумалось, что сначала  она  должна  отомстить
пасторше, бросившей её в самое тяжёлое для неё  время.  Но  Дженни  сдержала
себя и решила не менять план намеченных действий. Выйдя из кафе,  она  пошла
пешком, чтобы дать себе время успокоиться. Дома её ждал  короткий  ответ  на
телеграфном бланке:
   "Сэр Уоми будет рад принять синьору Седелани завтра в два часа дня".
   Здесь же был указан адрес  дома  лорда  Бенедикта  и  подпись  секретаря,
которую  Дженни  не  удосужилась  даже  прочесть.  Снова  в  ней   поднялось
раздражение. Верившая благодаря возносившей её матери, что перед  её  чарами
никто не устоит, если она захочет кого-то обольстить,  Дженни  считала,  что
сэру Уоми следовало самому поспешить к ней или, по крайней мере, написать, а
не через секретаря назначать ей свидание.
   "Подумать только,  какими  министрами  воображают  себя  эти  господа  из
бенедиктовой лачуги", - зло подумала Дженни.  У  неё  мелькнула  было  мысль
посоветоваться с Бондой и сказать ему, что она собирается завтра побывать  в
особняке и повидать Алису. Но злорадное желание восторжествовать и  показать
Бонде, насколько она хитрее и дальновиднее, её удержало. Бонда же, очевидно,
что-то подозревал, так  как  явился  невзначай  вечером,  пригласив  молодых
отобедать с ним в шикарном ресторане. Глаза его пронизывали Дженни  насквозь
и шарили по всем столам. Но молодая женщина, ещё так недавно  разбрасывавшая
письма и вещи по всей комнате, была теперь необычайно аккуратна, так как  не
раз убеждалась, что все её  платья  и  бумаги  кем-то  просматриваются.  Она
внутренне посмеялась над беспокойством Бонды и  согласилась  посидеть  среди
нарядной публики, послушать лёгкую музыку, скоротав время до завтра.
   Кроме ухода за своим телом, которое Дженни  начинала  обожать,  её  можно
было застать за модными романами, ими снабжал её  муж,  усердно  развивая  в
жене страстность и чувственность. Если  бы  пастор  мог  увидеть  теперешнюю
Дженни, над воспитанием которой он когда-то  так  много  трудился,  стараясь
пробудить в ней интерес к науке и работе мысли, он был бы потрясён. Для  неё
не существовало ничего, кроме её собственной особы и  заботы  о  том,  чтобы
повсюду  первенствовать.   Причём   сама   Дженни   довольно   смутно   себе
представляла, в чём это заключается.
   Она  считала,  что  именно  богатство  давало  пальму  первенства   лорду
Бенедикту. Стать богатой и решила Дженни. Но прежде  надо  наказать  мать  и
Алису, не имевших права на ту роскошную жизнь, какую они сейчас вели. Дженни
тряслась от ненависти, представляя себе, как купается Алиса в  роскоши,  что
полагается прекрасной Дженни, а вовсе не дурнушке-сестре.
   - Вы давно имели какие-нибудь сведения о сестре? - расслышала Дженни хрип
Бонды во время музыкальной паузы в роскошном зале  ресторана,  где  они  все
делали вид, что мирно обедают. На самом деле в душе каждого, особенно в душе
Анри Дордье, узнавшего сегодня о  смерти  дядюшки,  весёлого  Мартина,  было
тяжело и даже мрачно. Анри выразил желание похоронить Мартина, на что  Бонда
гневно ответил, что надо было в своё время позаботиться о больном дяде, а не
развратничать и развлекаться, пока больница не похоронила безумного бродягу.
Бонда скрыл истину от Анри, о чём просил и Дженни.  Он  сказал  только,  что
Мартин упал на улице без сознания, был подобран полицией,  и  он.  Бонда,  с
большим трудом узнал о его смерти через своих агентов.
   Сейчас, за ярко освещенным столом, среди разодетых женщин, красавец  Анри
мог бы уловить не один восхищённый взгляд. Его  бледное  лицо  с  прекрасным
овалом, стройная, высокая фигура - всё  так  обманчиво  скрывало  чудовищную
духовную нищету юноши. Обычно  жадный  до  денег,  роскоши  и  успеха  среди
женщин, он искал и любил выбирать тех, кто мог  осыпать  его  подарками.  Но
сегодня Анри не замечал никого. Его глаза, очень красивые, серые, с  густыми
чёрными ресницами, смотрели сосредоточенно, даже  зло.  Прежде  он  старался
быть любезным кавалером Дженни, не отказывая себе в удовольствии поддразнить
Армандо.  Но  сегодня  он  несколько  раз  зло  посмотрел  на  наряженную  в
ярко-фиолетовое платье Дженни. Она была действительно  очень  хороша.  Рыжая
голова переливалась всеми оттенками яркой меди  и  золота,  нежная  атласная
кожа привлекала взоры не меньше, однако Анри всё в ней было противно.
   "Вот тебе и финал", - думал он о Мартине,  который  бывал  к  нему  добр.
Вечно пьяный и вечно занятый делами Бонды, в  редкие  минуты  трезвости  или
нездоровья Мартин становился печальным, грустно смотрел на Анри и говорил:
   - И у меня был сын. Ему было бы столько  лет,  сколько  тебе,  но  я  его
потерял.
   Но мгновения эти бывали  короткими,  как  вспышка  молнии,  Мартин  вновь
принимался хохотать и кощунствовать и в пьяном угаре орал: "На  нет  и  суда
нет". Сейчас перед Анри вставало его печальное лицо.  Он  дорого  бы  отдал,
чтобы вырваться из этого освещенного зала с пошлой музыкой, чтобы  побродить
одному по тёмным и безлюдным улицам.
   "Конец Мартину, - думал Анри. - А что видел Мартин? Подневольный труд  на
Бонду и Браццано. Неужели он был нищим, и всё  богатство,  добывавшееся  его
руками, лежит в карманах Бонды  и  Браццано?  И  достанется  этой  смазливой
врунье". Так  он  раз  и  навсегда  окрестил  Дженни,  убедившись,  что  она
обманывала их, уверяя, что Алиса дурнушка. Анри, увидев Алису, поразился  её
красоте и не мог её забыть. Он готов был рисковать, лишь бы добыть Алису,  в
которой мечтал видеть свою будущую жену.
   Дженни и Бонда, ни на минуту не сомневавшиеся, что Алисы он не увидит  не
только в качестве жены, но даже родственницы, разжигали  влюблённость  Анри,
преследуя свои цели. Мысленно сравнивая сейчас  Алису  и  полунагую  Дженни,
Анри остро негодовал, глядя на  Дженни  и  Армандо,  публично  разыгрывавших
влюблённых.  Нотка  раздвоенности,  какого-то  необъяснимого   недовольства,
упрёка самому себе всё сильнее звучала в Анри, упрямо вызывая образ Мартина.
   - Алиса и мать сидят в крепости у лорда Бенедикта, но это  не  мешает  им
мне писать, - нагло лгала Дженни.
   - Значит, вы совершенно уверены, что они обе в Лондоне? -  снова  спросил
Бонда.
   - Сегодня я получила телеграмму из особняка лорда  Бенедикта,  -  нарочно
громче, чем необходимо,  ответила  Дженни,  чтобы  привлечь  внимание  Анри,
казавшегося рассеянным, но который  на  самом  деле  чутко  прислушивался  к
разговору своих соседей.
   - И что же говорится в телеграмме? - недоверчиво спросил Бонда.
   - Об этом я вам скажу завтра вечером,  как  уже  имела  удовольствие  вам
доложить, - смеялась Дженни.
   - Странно, очень странно, - помолчав, задумчиво сказал Бонда. - Мой агент
уверял, что сам видел, как ваша мать сегодня в четыре часа выехала с  вещами
в сопровождении молодой леди и джентльмена из особняка лорда Бенедикта.
   - Ну что же, быть может, она одумалась и возвратилась домой,  -  нарочито
беспечно сказала Дженни, не показывая вида, что известие это её взволновало.
   - Нет, дома её нет. Я там был. Там всё  по-прежнему  наглухо  закрыто  со
всех сторон.
   - Очевидно, маме понадобилось что-нибудь из  вещей,  и  она  с  Алисой  и
Сандрой ездила туда, а затем вернулась. Ваш агент был,  верно,  недостаточно
внимателен и не проследил за её возвращением, - обрадовалась  Дженни  случаю
его уколоть.
   Но Бонда даже не заметил этого и  сказал  Анри:  -  Теперь  Мартина  нет.
Рассчитывать не на кого. Тебе придется завтра понаблюдать за твоей невестой.
Я не хочу верить сплетням, но мне говорили,  что  лорд  Бенедикт  собирается
всех нас перехитрить и сам женится на Алисе, увезя её отсюда.  Мы  не  можем
этого допустить.
   Бонда  рассчитал  свою  стрелу  правильно.   Возмутившийся   было   таким
недостойным поручением, как наблюдение за особняком Бенедикта, Анри, услышав
продолжение фразы и, представив себе молодого, богатого красавца,  каким  он
видел лорда Бенедикта, зажёгся ревностью, легко поверил  в  истинность  слов
Бонды и решил взяться за дело.  В  расчёты  Дженни  вовсе  не  входило  быть
выслеженной Анри. Она озлилась и готова была резко отчитать Бонду, но вместо
этого, хитро прищурив глаза, сказала:
   - Пока жених будет топтаться у особняка, его  невеста  проведёт  со  мною
несколько приятных часов в музее и кафе.  Не  лучше  ли  будет  явиться  ему
невзначай в любимое кафе Алисы и доставить нас в  карете  ко  мне  в  отель?
Завтра около трёх мы будем с Алисой в кафе у Б-ского моста.
   - Почему же вы мне ничего об этом не сказали? - прохрипел Бонда.
   - Я уже вам объяснила, что пригласила вас к себе на совет. Нельзя  делать
большое дело, докладывая о нём всему свету. Я предполагала шепнуть  об  этом
Анри до обеда. Но он всё время так мрачен, что я отложила своё сообщение  до
возвращения домой. А вышло всё иначе.
   Когда хочется верить, верят самым невероятным вещам. А когда вас  уверяет
с огромным апломбом красивая женщина, верится ещё легче. Анри  развеселился,
забыл о Мартине и Дженни стала казаться ему приятной  и  родственной  Бонда,
расстроенный своей болезнью, смертью Мартина и ещё целой  вереницей  неудач,
которые он тщательно скрывал от всех  близких,  несмотря  на  то,  что  имел
основания не особенно доверять Дженни, всё же  с  облегчением  вздохнул.  Он
хотел было предложить, что сам поедет с Анри, чтобы вернее подцепить птичку,
но подумал, что иногда самые большие желания исполняются неожиданно,  только
не надо мешать.
   Он уже решился передать Анри дорогой талисман, предназначенный для  особо
важной цели, который  Браццано  велел  ему  тщательно  хранить.  Но  Дженни,
предвосхищая его, сказала:
   - К завтрашнему свиданию я должна быть хорошо подготовлена.  Вы  говорили
мне об одной вещице для Алисы. Мне необходимо иметь её  уже  сегодня,  чтобы
освоиться с нею и примериться, как её набрасывать.
   Бонде не хотелось отдавать в руки Дженни драгоценность, которой  Браццано
придавал столько значения. Он не мог примириться  с  мыслью,  что  уже  один
драгоценный камень разбит силой сэра Уоми, и в то же время боялся  испортить
своим упрямством так блестяще начавшееся дело.
   Настроение у всей компании значительно  улучшилось,  и  она  возвратилась
домой. Решили  разойтись  по  своим  комнатам  после  того,  как  полюбуются
прекрасным бриллиантом с  розовым  отливом  на  тонкой  Золотой  цепочке,  о
котором Бонда им рассказывал.  Принеся  камень  и  отдавая  его  Дженни,  он
сказал:
   - Камень этот Браццано долго носил сам. - Он  криво  усмехнулся,  увидев,
что Дженни приложила камень к своей груди. - Вам он не идёт. Рыжим не к лицу
розовые и красные тона. Но... быть может, ваша взаимная с Браццано  симпатия
сделает камень приятным и для вас.
   Адское  выражение  на  своей  и  без  того  неприятной  физиономии  Бонда
постарался скрыть, делая вид, что что-то уронил на  пол.  Но  зоркая  Дженни
подметила злобную молнию в глазах жестокого дядюшки. Решив заранее  оставить
Бонду в дураках, она крепко зажала в руке талисман как залог  своей  силы  и
власти над Бондой. Случайно она подняла руку к лицу Бонды и  была  огорошена
получившимся эффектом.
   - Тише, - изо всех сил прохрипел Бонда. - Я сказал вам, что вещь эта силы
необычайной. Никогда не подымайте её клипу человека. Вы можете его  убить  и
сами искалечитесь.
   - Вот как,  -  сказала  Дженни,  опуская  руку.  Отпрянувший  было  Бонда
оправился и перестал задыхаться. - Вам следовало объяснить мне это раньше, и
я не причинила бы вам  такой  неприятности.  Какие  ещё  движения  я  должна
делать, чтобы не ранить Алису, а только заставить её повиноваться?
   - Достаточно просто накинуть на её шею цепочку, и она пойдёт за вами, как
овечка. Но если вы наткнётесь на одного из опытных приятелей  Бенедикта,  то
держите камень в  высоко  поднятой  руке.  Можете  обмотать  цепочку  вокруг
запястья несколько раз, подобно браслету. Но ни в коем случае не выставляйте
его напоказ, если увидите самого лорда Бенедикта. Эта вещь,  разумеется,  не
чета вашему ожерелью, но в борьбу с сим фокусником не вступайте.
   - Это хорошо, что вы мне всё объяснили, я буду осторожна.
   Радости Дженни не было предела. Несмотря на то, что  она  держала  камень
зажатым в руке, она почувствовала, как прибавилось у неё силы,  как  выросли
её дерзость и воля.
   - Карамба! - ругался Бонда. - Кто мог подумать, что в  ваших  руках  этот
талисман будет столь зловещим? Он долго находился у меня и не проявлял своих
свойств. Очевидно, и в самом деле будете дружить с Браццано.
   - Довольно, дядюшка, -  как  бы  невзначай  поднимая  руку,  предупредила
Дженни. И эффект розового камня снова поразил её. - Я запрещаю упоминать при
мне имя Браццано иначе, чем с моего разрешения. - Она всё ещё  держала  руку
напротив глаз Бонды.
   - Повинуюсь, - ответил задрожавший Бонда. - Опустите  скорее  камень,  вы
меня убьёте.
   Дженни, внутренне торжествуя, что такая огромная власть свалилась на  неё
нежданно-негаданно, опустила руку. Зевнув, она равнодушно сказала:
   - Я устала, хочу спать. - Она снова слегка подняла руку  и.  подержав  её
против каждого из троих мужчин, прибавила:
   - Дядюшка, идите  спать.  До  пяти  вечера  не  являйтесь.  Ты,  Армандо,
переночуешь в гостиной и тоже завтра, к пяти, явишься ко мне.  А  вы,  Анри,
будете ждать у кафе с трех до пяти, а до этого времени сидите дома. Если  до
пяти часов я вас не вызову, поезжайте домой, это будет означать,  что  Алиса
уже здесь.
   Все трое молча поклонились, принимая её приказания, и Дженни ушла к  себе
в спальню. Она была неопытна  и  не  знала  ещё,  что  приказание  следовало
закрепить особым способом.
   Как только она вышла, все трое точно проснулись. Их возмущение  не  знало
пределов. Оба молодых человека накинулись на Бонду, понося его и  спрашивая,
давно ли он рехнулся, что дал Дженни камень.  Их  крики  и  брань  были  так
ужасны,  что  Дженни,   только   что   собиравшаяся   позвонить   горничной,
перепугалась не на шутку. Ей почудилось, что мужчины сговариваются её убить.
Ужас обуял её. Она схватила камень, снова ощутила  прилив  дерзости  и  силу
повелевать, распахнула дверь, в которую уже стучал  разъярённый  Армандо,  и
поднесла камень к самым его глазам. Армандо  отпрянул,  пошатнулся  и  робко
произнёс: - Не сердись, Дженни. Я ухожу. До  завтра.  Ни  слова  не  говоря,
Дженни  направила  камень  в  самые  глаза  Бонды,  в  руках  которого  была
здоровенная плеть.
   - Вон, негодяй, - не своим голосом крикнула Дженни. - Ты у  меня  ещё  на
коленях будешь просить прощения.
   Бонда завертелся, точно его жарили на сковородке, и упал на колени.
   - А вы, Анри, хотите того же? - поднимая камень к  лицу  юноши,  спросила
Дженни.
   - Я буду завтра дома, а затем стану ждать в карете, - ответил Анри, и все
трое покинули Дженни, причём из дрожавшей руки Бонды выпала  плеть,  которую
он даже не смог подобрать.
   Оставшись одна. Дженни подбросила дров в камин, подняла щипцами плеть и с
выражением  величайшего  омерзения  швырнула  её   во   вспыхнувшее   пламя.
Торжествуя, смотрела она на тлевшие ремни, расхохоталась, когда  кожа  стала
скручиваться и лопаться, и пошла к себе в спальню, впервые в своей  замужней
жизни оставшись одна. Сбросив нарядное  платье,  Дженни  почувствовала  себя
такой разбитой и усталой, что заснула, едва прикоснувшись к подушке.
   Ночь промелькнула для неё так быстро, что, проснувшись и увидев, что  уже
одиннадцатый  час.  Дженни  мгновенно  позвонила  и  приказала  подать  себе
завтрак. Обдумывая свой день,  она  прежде  всего  справилась,  прислали  ли
платье  от  портного.  Успокоившись,  что  платье  здесь,  Дженни  приказала
горничной повесить его тут же, в спальне, и, завтракая,  рассматривала  его.
Платье казалось ей чересчур скромным, но вспоминая, как была эффектна  Алиса
в простом чёрном платье, Дженни решила непременно надеть этот новый туалет.
   Молодая женщина так долго занималась собой, так тщательно примеряла новую
шляпу, пристраивая её  к  причёске,  что  не  была  готова  и  к  часу  дня.
Раздражившись и в тысячный раз посылая брань в адрес мерзкой девчонки  Алисы
за то, что некому помочь ей одеться, Дженни  вынуждена  была  оторваться  от
зеркал и приказала кликнуть кэб. Как это ни было странно самой  Дженни,  она
никак не могла представить себе лица простака Уоми и не знала, с чего начнёт
разговор.
   Сев в коляску, она решила взять тон избалованного ребёнка, но на  полпути
передумала.  Вспомнив,  что  должна  говорить  о  сестре-подростке,  которую
насильно отняли, решила сделать вид брошенной всеми жертвы. Дженни  обмотала
цепочку с заветным камнем вокруг руки, а уже подходя к дверям  дома,  крепко
прижала к сердцу, призывая на помощь все его чары.  Она  помнила,  что  надо
избегать лорда  Бенедикта,  и,  входя  в  холл,  бегло  оглядела  помещение.
Убедившись, что кроме слуги никого здесь нет, она успокоилась и сказала, что
ей надо видеть сэра Уоми. Слуга, взглянув на часы, заметил:
   - Вас ждут уже двенадцать минут. Через сорок минут сэр Уоми  будет  занят
другими делами.
   С этими словами он открыл дверь в соседнюю комнату, где за  столом  сидел
сэр Уоми, а стоявший рядом Ананда показывал ему какой-то чертёж.
   - Синьора Седелани, - доложил слуга, пропуская Дженни в комнату.
   Всё это очень неприятно поразило Дженни. Официальность  приёма,  то,  что
слуге сказали её имя, какая-то чинность во всём, то, что  сэр  Уоми  был  не
один, - всё раздражило Дженни. И несмотря на то, что она  прижимала  к  себе
камень, она чувствовала себя смущённо и очень неуверенно.  Кроме  того,  она
узнала эту неприятную для неё комнату, тот самый  кабинет  лорда  Бенедикта,
где её ноги приклеивались к полу и  она  не  могла  двинуться  с  места  под
взглядом хозяина дома.
   Две пары глаз посмотрели на её растерянное лицо, и  у  Дженни  похолодели
руки. Ей вдруг увиделась вся нелепица  её  поведения,  показалось,  что  оба
собеседника сразу прочли её затаённые мысли, которые, думалось ей,  она  так
хорошо замаскировала.
   - В начале четвёртого, Ананда, - сказал  сэр  Уоми  собеседнику,  и  тот,
поклонившись ему и  ещё  раз  сочувственно  взглянув  на  Дженни,  вышел  из
комнаты.
   - Я очень прошу извинить меня за опоздание, - сказала Дженни, опускаясь в
предложенное ей кресло у стола, хотя  до  этой  минуты  ей  и  в  голову  не
приходило начать с извинения.
   - Я так и  думал,  ведь  туалет  для  дамы  всегда  на  первом  месте,  -
пристально глядя в лицо Дженни, спокойно сказал сэр Уоми.
   И опять Дженни почудилось, что он угадывает её мысли. Но гостья  овладела
собой, улыбнулась и как бы невзначай подняла руку так, что  камень  сверкнул
прямо в глаза сэру Уоми. Не успела она проделать этот маневр, как  сэр  Уоми
преобразился. Точно гневная волна промчалась по его прекрасному лицу, такому
доброму и  очаровательно  спокойному  за  миг  до  этого.  Глаза  сэра  Уоми
сверкнули, он чуть приподнял руку,  и  рука  Дженни  упала  на  колени,  как
парализованная.
   Не связав  воедино  этих  двух  движений,  Дженни  решила,  что  она  ещё
недостаточно знает свойства чудесного камня и  что  простачок  уже  готов  к
обработке. Преспокойно поправив браслет на руке, Дженни развязно сказала:
   - Я вам уже писала, в помощи какого рода  я  нуждаюсь.  Мне  надо  увезти
отсюда мою сестру Алису и мать. Обе они пишут, что томятся  здесь  и  просят
забрать их отсюда, где живут в заключении.
   Усмешка пробежала по лицу сэра Уоми, и глаза засветились  юмором.  Дженни
по-своему истолковала игру лица своего, как полагала она, кавалера, и не дав
ему вымолвить ни слова, продолжала:
   - Я так и знала, что вы мне поможете. Я не могу в точности вспомнить, что
именно вы говорили мне о тот ужасный час в судебной конторе. Да, признаться,
и тогда не поняла, о чём вы говорили. Но  интуиция  мне  подсказала,  что  я
найду в вас помощника. Я хочу видеть Алису сейчас же,  -  закончила  Дженни,
снова подымая свой камень на уровень лица сэра Уоми.
   Эффект на  этот  раз  был  самый  неожиданный.  Сэр  Уоми  только  слегка
шевельнул пальцем, а рука Дженни отлетела прямо к её голове и сбила шляпу.
   Озадаченная, сконфуженная и обозлившаяся, Дженни готова была сорваться  с
места и швырнуть в сэра Уоми шляпу, с таким трудом и искусством  водруженную
недавно на голову. Но руки её,  точно  деревяшки,  лежали  на  коленях,  она
застыла от неожиданности и удивления и не могла выговорить ни слова.
   "Проклятый камень, - думала Дженни. - Наверное, Бонда знал,  какие  штуки
он вытворяет, и нарочно мне ничего не сказал. Ну уж  и  покажу  я  ему.  Дай
только домой вернуться".
   Сэр Уоми молча смотрел на обезображенное злобой лицо Дженни.
   - Жаль, что в этой комнате нет зеркала. Вы смогли бы запомнить,  что  идя
на деловое свидание, нельзя напускать на себя такой свирепый вид.  Это  раз.
Второе, - кто сказал вам, что Алиса и ваша мать здесь? Ни та,  ни  другая  в
данную минуту здесь не живут.
   - То есть как? Какой  ещё  мошеннический  трюк  проделал  ваш  хозяин?  -
закричала Дженни, теряя всякий контроль над собой.
   Как она ни пыталась поднять руку, чтобы в третий раз направить луч  камня
в глаза сэра Уоми, кроме бесплодных усилий, от которых даже лоб её  покрылся
испариной, она сделать ничего не могла.
   - Я приказал вам сидеть неподвижно,  -  сказал  сэр  Уоми,  и  голос  его
поразил её своей печалью. - Я это сделал, чтобы защитить вас  от  вашего  же
собственного безумия, несчастная женщина. Если бы ещё  и  в  третий  раз  вы
дерзнули бы направить на меня ваше ничтожное оружие, которое вам выдали  как
беспроигрышный талисман, вы упали бы  замертво,  так  как  мне  пришлось  бы
коснуться вас, а соприкосновения большой чистой силы с этой  погремушкой  вы
бы выдержать не смогли.
   Не стоит проклинать того, кто дал вам этот камень. Над ним,  слугой  зла,
он всесилен. С вашей сестрой он не имел бы  никакой  силы,  ибо  чистота  её
безупречна. Она не почувствовала бы ничего, но и вам бы не повредила.
   Встреча со мною, повторяю, будет смертельна для вас, если ещё один раз вы
поднимете камень. И не только на меня, но и на кого бы то  ни  было  в  этом
доме. Запомните это хорошо.
   Теперь к делу. Вы сами знаете, в какой лжи, в каком  сплошном  обмане  вы
сейчас живёте. Ваши оба письма, вот они. Возьмите их с  собой.  Быть  может,
когда-нибудь вы перечтёте их и найдёте в себе ум и такт  действовать  иначе.
Ваша сестра вторые сутки плывёт по океану с семьей лорда Бенедикта.  А  ваша
мать живёт в окрестностях Лондона, так как её здоровье сильно пошатнулось.
   Вам самой известно лучше всех, каким здравомыслящим человеком был пастор.
Не менее вам известна  и  его  доброта.  А  о  его  чести  вы  будете  потом
вспоминать всю жизнь.
   Вы сказали, что не поняли того, что я говорил  вам  в  конторе.  Бедняжка
Дженни! К сожалению, я ничего не могу сделать теперь для  вас  -  ни  помочь
вам, ни защитить. Если бы вы,  войдя  сюда,  принесли  хоть  каплю  любви  в
сердце, хоть крошечку доброты, я мог бы ухватиться за них  и  раздуть  их  в
пламя. Но вы пришли сюда, замышляя зло и предательство. Вы жаждали  обратить
меня, как Бонду, в своего раба и слугу. Вы надели камень Браццано на себя и,
повелевая теми, кто в зависимости у него, сами стали его рабой.  Скоро  ваша
жизнь внешне будет блестяща. Но... рана вашего сердца будет глубже, чем  всё
окружающее вас великолепие.
   Ступайте домой. Защищайтесь от Бонды и его слуг вашим  камнем,  чтобы  не
быть битой. Но всё же помните, что всякий укротитель, живя с дикими зверями,
ненавидим ими и они ждут момента, чтобы его растерзать.
   До тех пор, пока в сердце своём вы не найдёте любви к  сестре  и  матери,
пока вместо проклятий вы не  пошлете  им  мольбы  о  своём  спасении,  и  не
взывайте понапрасну к моему имени. Не  пишите  мне,  это  будет  бесполезно.
Только если вы выполните на земле свою первую задачу -  любить  людей  -  вы
сможете беспрепятственно найти к нам дорогу.
   Урок вашей жизни: искупить предательство. И сколько бы вы истерически  ни
кричали, что любите сестру, сколько бы ни старались в этом кого-то  убедить,
мне ваша искренняя любовь, как и ваше лицемерие  будут  всегда  видны.  Даже
тогда, когда вам самой будет казаться, что вы её любите, и тогда  вы  будете
думать о себе, а не о ней. До тех пор в вашем сердце будет жить лицемерие, а
не любовь, пока вы не поймёте свой долг и не  скажете  себе  смиренно:  "Мне
надо быть подле сестры, чего бы это мне ни стоило и чем бы это мне или ей ни
грозило".
   Только тогда вы и впрямь забудете о себе.  Ваша  любовь  перестанет  быть
соображениями практических выгод или страха. И  вы  откроете  себе  узенькую
тропку к высокому пути, к тому пути, на котором люди ценят  свободу  не  как
зависимость или независимость от  земных  условностей,  но  как  собственное
раскрепощение от власти осязаемых ценностей. Только тогда  в  вас  проснется
творчество вашего собственного духа. И вы сможете звать меня и  искать  моей
помощи. И где бы вы ни были, в каких бы условиях  ни  находились,  я  услышу
вас. И помощь моя будет вам дана... Но не воображайте суеверно, что  помощь,
посланная  Великой  Жизнью,  это  выигрыш  в  лотерее.  Всякую  помощь  надо
заслужить и быть достойным её.
   Если  вы  цените  только  низменные  блага,   вроде   денег,   богатства,
драгоценностей и внешнего положения, связанного с ними, а вопросы  духа  для
вас ненужное бесплатное приложение, ваши усилия приобрести истинное  знание,
которое присуще только высокой жизни, будут всегда кончаться разочарованием.
   Обо всём, что вы сами себе выбрали, с чем вам теперь придется столкнуться
именно потому, что вы связали себя, надев камень Браццано,  в  эти  короткие
минуты вам рассказать невозможно. Одно могу сказать  вам:  не  прижимайте  к
себе так сильно этот камень. Он предназначался не  вам,  но  вы  его  теперь
снять уже не сможете.
   Захоти я вас освободить от него, он потеряет  всякую  силу  и  вы  будете
беззащитны перед вашими ужасными спутниками.  От  них  вас  защищает  сейчас
только он. Не бойтесь, что они снимут его с вас. Им это не по силам.
   Чтобы защитить вас o Браццано, я кладу запрет на ваш ужасный  браслет,  и
никто кроме меня или моего  гонца  не  сможет  снять  его  с  вас.  Но  это,
повторяю, может случиться, когда вы духовно прозреете.
   Идите. Вам дана возможность найти путь к спасению. Но сейчас вы погружены
в ложь и лицемерие, в такую тьму и зло, что видеть ничего не  можете,  кроме
внешних форм.
   - Вы сказали,- зло глядя на сэра Уоми, скороговоркой, точно боясь  что-то
забыть, говорила Дженни, - что внешний блеск, мечты о богатстве  -  это  всё
суета и зло. Позвольте вас спросить, почему же вы сами не живёте в шалаше, в
грязи, а принимаете меня в комнате, обстановка которой одна стоит, вероятно,
несколько сот фунтов? Почему все, кто окружает вас,  живут  богачами,  а  не
нищенствуют?
   - Вы не поймёте этого сейчас, объясняй я хоть много  часов  кряду.  Можно
жить среди самых прекрасных вещей и даже не замечать их. И можно иметь самые
ничтожные вещи, окружив себя ими и раздав то, что прекрасно,  и  всё  думать
только о роскоши, которую бросил или которой не имел.
   Ещё раз повторяю, всё, что я был в силах для вас сделать, я  уже  сделал.
Мой вам последний совет: не ездите сейчас  к  Браццано.  Он  ещё  достаточно
силён, чтобы заставить вас страдать. Но прежней силы он  себе  не  вернёт  и
через некоторое время погибнет. Если хотите уберечь себя и мужа от бешенства
злодея, уезжайте в Рим, где у вашего мужа есть маленький домик. Там  вы  оба
сможете начать трудиться, а вы, с  помощью  вашего  браслета,  найдёте  себе
много даровитых слуг и добудете себе и богатство, и блеск.
   Дженни вся дрожала от бешенства. Ярость её  была  тем  сильнее,  что  она
напрягала все силы, чтобы сорвать браслет с руки и  направить  луч  камня  в
глаза сэра Уоми, но пальцы её едва могли коснуться тонкой цепочки, и она  не
могла выговорить ни слова.
   - Послушайтесь  моего  совета,  Дженни,  и  поезжайте  в  Рим.  Всё,  что
возможно, будет сделано мною, чтобы защитить  вас  и  помочь  вам.  Если  же
поедете к Браццано, пеняйте на себя.
   Сэр Уоми встал  и  направился  к  двери,  которую  раскрыл.  Поклонившись
Дженни, он тихо прибавил:
   - Отговорите Бонду приезжать в этот дом. Если вы не послушаетесь и  этого
моего совета, вы уедете из Лондона без Бонды, что для вас будет ещё хуже. На
вас одной сорвет весь свой гнев Браццано.
   Дженни молча вышла из комнаты. Кипя бешенством,  страдая  от  бессилия  и
ненависти, она села в свой кэб, и чем дальше от дома  лорда  Бенедикта,  тем
злее кипели её мысли.
   Подъезжая к своему отелю, она приняла два  решения.  Первое  -  отправить
Бонду немедленно в особняк лорда Бенедикта за теми драгоценностями,  которых
не сумел добыть Мартин. Второе - как только Бонда доберётся до сокровищ,  за
которыми его и послали в Лондон, ехать к Браццано и соединиться с ним.
   Конец второй части.
 
 
ОГЛАВЛЕНИЕ 
   ГЛАВА 12 Дория, капитан и мистер Тендль в Лондоне
   ГЛАВА 13 Леди Цецилия Ретедли в деревне у лорда Бенедикта
   ГЛАВА 14 Джемс Ретедли и Лиза у лорда Бенедикта
   ГЛАВА 15 Дженни и ее жених. Свадьба Дженни
   ГЛАВА 16 Судебная контора. Мартин и князь Сенжер
   ГЛАВА 17 Мать и дочь. Джемс и Ананда. Ананда и пасторша. Жизненные  планы
Николая и Дории
   ГЛАВА 18 Вечер у лорда Бенедикта. Свадьба Лизы и капитана
   ГЛАВА 19 Жизнь Дженни и ее попытки увидеться с матерью и сестрой
   ГЛАВА 20 Последние дни лорда Бенедикта и его друзей  в  Лондоне.  Тендль.
исповедь и смерть Мартина. Еще раз музыка. Прощальные беседы
   ГЛАВА 21 Дженни и ее свидание с сэром Уоми
   


– Скачать архив Веб-страниц с работающими гиперссылками. Книга К. Антаровой "Две жизни". 1.5 Mb 
– Скачать текст "*.TXT". Книга К. Антаровой "Две жизни". 1.45 Mb 

- НА  ГЛАВНУЮ

- КАРТА САЙТА


      

www.vedin-ra.narod.ru